<<<     ΛΛΛ     >>>   

VI

Гамбринус опустел и заглох,точно он осиротел без Сашки и его скрипки.
Хозяин пробовал было пригласить в виде приманки квартет бродячих
мандолинистов, из которых один,одетый опереточным англичанином с рыжими
баками и наклейным носом, в клетчатых панталонах и в воротничке выше ушей,
исполнял с эстрады комические куплеты и бесстыдные телодвижения. Но квартет
не имел ровно никакого успеха: наоборорт, мандолинистам свистали и бросали в
них огрызками сосисок, а главного комика однажды поколотили тендеровские
рыбаки за непочтительный отзыв о Сашке.
Однако, по старой памяти, Гамбринус еще посещался морскими и портовыми
молодцами из тех, кого война не повлекла на смерть и страдания. Сначала о
Сашке вспоминали каждый вечер:
-Эх, Сашку бы теперь! Душе без него тесно...
- Да-а... Где-то ты витаешь, мил-любезный друг, Сашенька?
В полях Манжу-у-урии далеко...-
заводил кто-нибудь новую сезонную песню, смущенно замолкал, а другой
произносил неожиданно:
- Раны бывают сквозные, колотые и рубленные. А бывают и рваные...
Сибе с победой проздравляю,
Тябе с оторванной рукой...
- Постой, не скули... Мадам Иванова, от Сашки нет ли каких известий?
Письма или открыточки?
Мадам Иванова теперь целыми вечерами читала газету, держа ее от себя на
расстоянии вытянутой руки, отклонив голову и шевеля губами. Белочка лежала у
нее на коленях и мирно похрапывала. Буфетчица далеко уже не походила на
бодрого капитана, стоящего на посту, а ее команда бродила по пивной вялая и
заспанная.
На вопрос о Сашкиной судьбе она медленно качала головой.
- Ничего не знаю... И писем нет, и из газет ничего не известно.
Потом медленно снимала очки, клала их вместе с газетой, рядом с теплой,
угревшейся Белочкой, и, отвернувшись, тихонько всхлипывала.
Иногда она, склоняясь к собачке, говорила жалобным, трогательным
голоском:
- Что, Белинька? Что, собаченька? Где наш Саша? А? Где наш хозяин?
Белочка подымала кверху деликатную мордочку, моргала влажными черными
глазами и в тон буфетчице начинала тихонько подвывать:
- А-у-у-у...Ау-ф...А-у-у...
Но... все обтачивает и смывает время. Мандолинистов сменили
балалаечники, балалаечников - русско-малороссийский хор с девицами, и,
наконец, прочнее других утвердился в Гамбринусе известный Лешка -гармонист,
по профессии вор, но решивший, вследствие женитьбы, искать правильных путей.
Его давно знали по разным трактирам, а потому терпели и здесь, да, впрочем,
и надо было терпеть, дела в Гамбринусе шди очень плохо.
Проходили месяцы, прошел год. О Сашке теперь никто не вспоминал, кроме
мадам Ивановой, да и та, больше не плакала при его имени. Прошел еще год.
Должно быть, о Сашке забыла даже и беленькая собачка.
Но, вопреки Сашкиному сомнению, он не только не подох от русского
креста, но не был даже ни разу ранен, хотя участвовал в трех больших битвах
и однажды ходил в атаку впереди батальона в составе музыкальной команды,
куда его зачислили играть на флейте. Под Вафангоу он попал в плен и по
окончании войны был привезен на германском параходе в тот самый порт, где
работали и буйствовали его друзья.
Весть о его прибытии, как электрический ток, разнеслась по всем
гаваням, молам, пристаням и мастерским... Вечером в Гамбринусе было так
много народа, что большинству приходилось стоять, кружки с пивом
передавались из рук в руки через головы и хотя многие ушли в этот день не
плативши, Гамбринус торговал, как никогда. Котельный мастер принес Сашкину
скрипку, бережно завернутую в женин платок, который он тут же и пропил.
Откуда-то раздобыли последнего по времени Сашкина аккомпаниатора. Лешка -
гармонист, человек самолюбивый и самомнительный, вломился было в амбицию. "Я
получаю поденно, и у меня контракт!" - твердил он упрямо. Но его попросту
выбросили за дверь и наверное поколотили бы, если бы не Сашкино
заступничество.
Уж наверно ни один из отечественных героев времен японской войны не
видел такой сердечной и бурной встречи, какую сделали Сашке! Сильные,
корявые руки подхватывали его, поднимали на воздух и с такой силой
подбрасывали вверх, что чуть не расшибли Сашку о потолок. И кричали так
оглушительно, что газовые язычки гасли, а городовой несколько раз заходил в
пивную и упрашивал, "чтобы потише, потому что на улице очень громко".
В этот вечер Сашка переиграл все любимые песни и танцы Гамбринуса.
Играл он также и японские песенки, зученные им в плену, но они не
понравились слушателям. Мадам Иванова, словно ожившая, опять бодро держалась
над своим капитанским мостиком, а Белка сидела у Сашки на коленях и изжала
от радости. Случалось, что когда Сашка переставал играть, то какой-нибудь
простодушный рыбалов, только теперь осмысливший чудо Сашкиного возвращения,
вдруг восклицал с наивным и радостныи изумлением: - Братцы, да ведь это
Сашка!
Густым ржанием и веселым сквернословием наполнялись залы Гамбринуса, и
опять Сашку хватали, бросали под потолок, орали, пили, чокались и обливали
друг друга пивом.
Сашка, казалось совсем не изменился и не постарел за свое отсуствие:
время и бедствия так же мало действовали на его наружность, как и на лепного
Гамбринуса, охранителя и покровителя пивной. Но мадам Иванова с чуткостью
сердечной женщины заметила, что из глаз Сашки не только не исчезло выражение
ужаса и тоски, которые она видела в них при прощании, но стало еще глубже и
значительнее. Сашка по-прежнему паясничал, подмигивал и собирал на лбу
морщины, но мадам Иванова чувствовала, что он притворяется.

VII

Все пошло своим порядком, как будто вовсе не было ни войны, ни
Сашкиного пленения в Нагасаки. Так же праздновали счастливый улов белуги и
лобана рыбаки в сапогах-великанах, так же плясали воровские подруги, и Сашка
по-прежнему играл матросские песни, привеэенные из всех гаваней земного
шара.
Но уже близились переменчивые, бурные времена. Однажды вечером весь
город загудел, заволновался, точно встревожанный набатом, и в необычний час
на улицах стало черно от народа. Маленькие белые листки ходили по рукам
вместе с чудесным словом: "свобода", которое в этот вечер без числа
повторяля вся необъятная, доверчивая страна.
Настали какие-то светлые, праздничные, ликующие дни, и сияние их
озоряло даже подземелье Гамбринуса. Приходили студенты, рабочие, приходили
молодые, красивые девушки. Люди с горящими глазами становились на бочки, так
много видевшие на своем веку, и говорили. Не все было понятно в этих словах,
но от этой пляменной надежды и великой любви, которая в них звучала,
трепетало сердце и раскрывалось им на встречу.
- Сашка, марсельезу! Ж-жарь! Марсельезу!
Нет, это было совсем не похоже на ту марсельезу, которую скрепя сердце
разрешил играть градоначальник в неделю франко-русских восторгов. По улицам
ходили бесконечные процессии с красными флагами и пением. На женщинах алели
красные ленточки и красные цветы. Встречались совсем незнакомые люди и
вдруг, светло улыбнувшись, пожимали руки друг другу...
Но вся эта радость мгновенно исчезла, точно ее смыло, как следы детских
ножек на морском побережье. В Гамбринус однажды влетел помощник пристава,
толстый, маленький, задыхающийся, с выпученными глазами, темно-красный, как
очень спелый томат.
-Что? Кто здесь хозяин? - хрипел он. - Подавай хозяина!
Он увидел Сашку, стоящего со скрипкой.
- Ты хозяин? Молчать! Что? Гимны играете? Чтобы никаких гимнов!
- Никаких гимнов больше не будет, ваше превосходительство, - спокойно
ответил Сашка.
Полицейский посизел, приблизил к самому носу Сашки указательный палец,
поднятый вверх, и грозно покачал им влево и вправо.
- Ник-как-ких!
- Слушаю, ваше превосходительство, никаких.
- Я вам покажу революцию, я вам покаж-у-у-у!
Помощник пристава, как бомба, вылетел из пивной, и с его уходом всех
придавило уныние.
И на весь город опустился мрак. Ходили темные, тревожные, омерзительные
слухи. Говорили с осторожностью, боялись выдать себя взглядом, пугались
своей тени, страшились собственных мыслей. Город в первый раз с ужасом
подумал о той клоаке, которая глухо ворочалась под его ногами, там, внизу, у
моря, и в которую он так много лет выбрасывал свои ядовитые испражнения.
Город забивал щитами зеркальные окна своих великолепных магазинов, охранял
патрулями гордые памятники и расставлял на всякий случай по дворам
прекрасных домов артиллерию. А на окраинах в зловонных каморках и на дырявых
чердаках трепетал, молился и плакал от ужаса избранный народ божий, давно
покинутый гневным библейским богом, но до сих пор верящий, что мера его
тяжелых испытаний еще не исполнена.
Внизу, около моря, в улицах, похожих на темные липкие кишки,
совершалась тайная работа. Настежь были открыты всю ночь двери кабаков,
чайных и ночлежек.
Утром начался погром. Те люди, которые однажды, растроганные общей
чистой радостью и умилением грядущего братства, шли по улицам с пением, под
символами завоеванной свободы, - те же самые люди шли теперь убивать, и шли
не потому, что им было приказано, и не потому, что они питали вражду против
евреев, с которыми часто вели тесную дружбу, и даже не из-за корысти,
которая была сомнительна, а потому, что грязный, хитрый дьявол, живущий в
каждом человеке, шептал им на ухо : " Идите. Все будет безнаказанно:
запретное любопытство убийства, сладострастие насилия, власть над чужой
жизнью.
В дни погромов Сашка свободно ходил по городу со своей смешной
обезьяней, чисто еврейской физиономией. Его не трогали. В нем была та,
непоколебимая душевная смелость, та небоязнь боязни, которая охраняет даже
слабого человека лучше всяких браунингов. Но один раз, когда он, прижатый к
стене дома, сторонился лт толпы, ураганом лившейся во всю ширь улицы,
какой-то каменщик, в красной рубахе и белом фартуке, замахнулся над ним
зубилом и зарычал:
- Жи-ид! Бей жида! В кррровь!
Но кто-то схватил его сзади за руку.
- Стой, черт, это же Сашка. Олух ты, матери твоей в серце, в печень...
Каменщик остановился. Он в эту хмельную, безумную, бредовую секунду
готов был убить кого-угодно - отца, сестру, священника, даже самого
православного бога, но также был готов, как ребенок, послушаться приказаний
каждой твердой воли.
Он осклабился, как идиот, сплюнул и утер нос рукой. Но вдруг в гдаза
ему бросилась белая нервная собачка, которая, дрожа, терлась около Сашки.
Быстро наклонившись, он поймал ее за задние ноги, высоко поднял, ударил
головой о плиты тротуара и побежал. Сашка молча глядел на него. Он бежал,
весь наклонившись вперед, с протянутыми руками, без шапки, сраскрытым ртом и
глазами, кругдыми и белыми от безумия.
На сапоги Сашки брызнул мозг из Белочкиной головы. Сашка отер пятно
платком.

VIII

Затем настало странное время, похожее на сон человека в параличе. По
вечерам во всем городе ни в одном окне не светилось огня, но зато ярко
горели огненные вывески кафешантанов и окна кабачков. Победители проверяли
свою власть, еще не насытясь вдоволь безнаказанностью. Какие-то разнузданные
люди в маньжурских папахах, с георгиевскими лентами в петлицах курток,
ходили по ресторанам и с настойчивой развязносью требовали исполнения
народного гимна н следили за тем, чтобы все вставали. Они вламывались также
в частные квартиры, шарили в краватях, в камодах, требовали водки, денег,
гимна и наполняли воздух пьяной отрыжкой.
Однажды они вдесятиром пришли в Гамбринус и заняли два стола. Они
держали себя самым вызывающим образом, повелительно обращались с прислугой,
плевали через плечи незнакомых соседей, клали ноги на чужие сиденья,
выплескивали на пол пиво под предлогом, что оно не свежее. Их никто не
трогал. Все знали, что это сыщики, и глядели на них с тем же тайным ужасом и
брезгливым любопытством, с каким простой народ смотрит на палачей. Один из
них явно предводительствовал. Это был некто Мотька Гундосый, рыжий, с
перебитым носом, гнусавый человек - как говорили - большой физической силы,
прежде вор, потом вышибала в публичном доме, затем сутенер и сыщик, крещеный
еврей.
Сашка играл "Метелицу".Вдруг Гундосый подошел к нему, крепко задержал
его правую руку и, оборотясь назад, на зрителей, крикнул:
- Гимн! Народный гимн! Братцы, в честь обожаемого монарха... Гимн!
- Гимн! Гимн! - загудели мерзавцы в папахах.
- Гимн! - крикнул вдали одинокий, неуверенный голос.
Но Сашка выдернул руку и сказал спокойно:
- Никаких гимнов.
- Что? - заревел Гундосый.- Те не слушаться! Ах ты жид вонючий!
Сашка наклонился вперед, совсем близко к Гундосому, и, весь
сморщившись, держа опущенную скрипку за гриф, спросил:
- А ты?
- Что а я? - Я жид вонючий. Ну хорошо. А ты? - Я православный. -
Православный? А за сколько?
Весь Гамбринус расхохотался, я Гундосый, белый от злобы, обернулся к
товарищам.
- Братцы! - говорил он дрожащим, плачущим голосом чьи-то чужие,
заученные слова. - Братцы, доколе мы будем терпеть надругания жидов над
престолом и святой церквью?..
Но Сашка, встав на своем возвышении, одни звуком заставил его вновь
обернуться к себе, и никто из посетителей Гамбринуса никогда бы не поверил
бы, что этот смешной, кривляющийся Сашка может говорить так веско и властно.
- Ты! - крикнул Сашка. - Ты, сукин сын! Покажи мне твое лицо, убийца...
Смотри на меня!.. Ну!..
Все произошло быстро, как один миг. Сашкина скрипка высоко поднялась,
быстро мелькнула в воздухе, и трах! - высокий человек в папахе качнулся от
звонкого удара по виску. Скрипка разлетелась в куски. В руках у Сашки
остался только гриф, который он победоносно подымал надд головами толпы.
- Братцы-ы, выруча-ай! - заорал Гундосый.
Но выручать было уже поздно. Мощная стена окружила Сашку и закрыла его.
И та же стена вынесла людей в папахах на улицу.
Но спустя час, когда Сашка, окончив свое дело, выходил из пивной на
тротуар, несколько человек бросилось на него. Кто-то из них ударил Сашку в
глаз, засвистел и сказал подбежавшему городовому:
- В Бульварный участок. По политическому. Вот мой значок.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Мадам иванова
Возвратившись к пианино