Пиши и продавай!
Пиши и продавай! |
|
|
— Что же ты собираешься сделать, спрятать меня в трясине? — Мама... Она начала смеяться. Это больше походило на омерзительное кудахтанье, и он знал, что теперь, раз она начала, уже не остановится. Единственный способ заставить ее прекратить это — попробовать перекричать. Еще неделю назад Норман ни за что бы не осмелился. Но то время прошло, сегодня он был другим,— и все вокруг изменилось. Все изменилось, и он мог смотреть правде в глаза. Мама была не просто нездорова. Она была психопаткой, опасной психопаткой. Он должен держать ее в узде, и он сделает это. — Заткнись, — громко произнес он, и кудахтанье смолкло. — Прости меня, — мягко продолжил Норман. — Но ты должна меня выслушать. Я все продумал. Я отведу тебя в подвал, в кладовую для фруктов. — Кладовую? Но не могу же я... — Можешь. И сделаешь это. У тебя нет выбора. Я позабочусь о тебе, там есть свет, я принесу раскладушку, и... — Не будет этого! — Я не прошу тебя, Мама. Я объясняю, как ты должна поступить. Ты останешься там до тех пор, пока я не сочту, что опасность прошла и ты можешь снова жить здесь. И я повешу наше старое индийское покрывало на стену, так что оно закроет дверь. Никто ничего не заметит, даже если они не поленятся спуститься в подвал. Только так мы оба можем быть уверены, что с тобой ничего не случится. — Норман, я отказываюсь даже говорить об этом! Я с места не сдвинусь! — Тогда придется тебя отнести на руках. — Норман ты НЕ ПОСМЕЕШЬ... Но он посмел. В конце концов, именно это он и сделал. Поднял Маму прямо с кровати .и понес ее; она была легкой как перышко по сравнению с мистером Арбогастом и пахло от нее духами, а не застарелой сигаретной вонью, как от него. Она была слишком ошеломлена его поведением, чтобы сопротивляться, только немного повсхлипывала, и все. Норман сам был ошарашен тем, насколько легко это оказалось, стоило ему только решиться. Господи, Мама просто больная пожилая леди, хрупкое, невесомое создание! И нечего ее бояться, сейчас МАМА боялась его. Да, в самом деле. Потому что ни разу за все это время не назвала "мальчиком". — Сейчас налажу раскладушку, — сказал он ей. — И ночной горшок тоже надо... — Норман, неужели нельзя не говорить с матерью на такие темы? — На мгновение ее глаза вспыхнули прежним блеском, потом она увяла. Он суетился вокруг нее, бегал за бельем, поправлял шторы на маленьком окошке, чтобы обеспечить приток воздуха. Она снова принялась всхлипывать, нет, скорее, бормотать вполголоса: — Точь-в-точь тюремная камера, вот что это такое, ты хочешь посадить меня в тюрьму. Ты больше не любишь меня, Норман, иначе бы ты так со мной не обращался. — Если бы я не любил тебя, то знаешь, где бы ты была сегодня? — Он не хотел говорить это ей, но иначе не мог. — В госпитале штата для душевнобольных преступников. Вот где бы ты была. Он выключил свет, не зная, услышала ли она эти слова, дошел ли до нее смысл сказанного. Теперь ясно, что она все поняла. Потому что, когда он уже закрывал за собой дверь, раздался ее голос. Он был обманчиво мягким в наступившей темноте, но почему-то слова резанули Нормана, резанули по самому сердцу, словно острое лезвие, что тогда резануло по горлу мистера Арбогаста. — Да, Норман, очевидно, ты прав. Наверное, там я и буду. Но я буду там не одна. Норман захлопнул дверь, запер ее и отвернулся. Он не мог сказать точно, но, кажется, торопясь вверх по ступенькам, все еще слышал, как Мама тихонько хихикает в темноте подвала. В кладовую для фруктов раскладушку темноте |
|
|
|
|
