<<<     ΛΛΛ   

"Когда я пишу (здесь) на этой странице линии неравной длины, защищая право на прозу (поэзию), слова означают слова и, как вы понимаете, отсылают одни к другим".

В "Парке" многократно вызывается в памяти этот терпеливый жест, жест заполнения страниц тетради в оранжевой обложке темно-синими чернилами. Но в своей точной, абсолютной актуальности этот жест предстает лишь в последний момент: лишь последние строки книги вносят или настигают его. Все сказанное тем же письмом до этого приводится в соотношение с порядком, которым управляет протекающая минута, секунда. Он растворяется в этом начале, которое является единственно присутствующим, а также концом (моментом замолкания); он полностью сворачивается вместе с ним, но в своем разворачивании и пробеге он также им ежесекундно поддерживается; он распределяется в пространстве и времени этого мгновения (незаконченной страницы, выстраивающихся слов); в нем он находит свою перманентную актуальность. Она выстраивает цитаты, алфавитные указатели, отсылки, в которых вступают в дело категории завершенности, незавершенности, непрерывности, повторения, непосредственной близости, смежности и отдаленности, которые специалисты по грамматике называют видовыми. Вне всякого сомнения, нужно придать сильный смысл скромной, на первый взгляд, фразе, одной из первых в романе Бодри: "Я располагаю всем, что окружает меня, на неопределенное время". Те. распределение времени - времен - становится не то чтобы неточным само по себе, но совершенно относительным и подчиненным игре видов, игре, в которой речь идет об отстоянии, маршруте, приходе и возвращении. Это неопределенное время втайне устанавливается и определяется не столько временной, сколько пространственной цепью; при этом следует лишить слово "пространственный" всего того, что роднит его с властным взглядом или с последовательным развитием; речь скорее идет о пространстве, которое находится ниже пространства и времени, о пространстве дистанции. Если я останавливаюсь на слове "вид" после того, как использовал слова "вымысел" и "симулякр", то делаю это в силу грамматической точности этого последнего и из-за того семантического ядра, которое вокруг него образуется (виды в зеркале и вид аналогии; дифракция [цветового] спектра; удвоение призраков; внешний вид, не являющийся ни самой вещью, ни ее твердым контуром; вид, который изменяется в зависимости от расстояния, подробность, которая нередко бывает обманчивой, но никогда не стирается и т.д.).

Язык вида, который стремится придать словесный вид более суверенной игре, чем время: это язык дистанции, которая распределяет пространственные отношения в соответствии с глубиной иного рода. Но расстояние и вид связаны между собой более тесным образом, нежели время и пространство; они образуют цепь, которую не может распутать никакая психология (вид являет не само время, но движение его прихода, расстояние не расставляет вещи по своим местам, но [организует] движение, которое их представляет и дает им случиться). Язык, выявляющий это глубокое сродство, не является языком субъективности; он открывается и в строгом смысле слова "выявляет" нечто, что можно обозначить нейтральным словом "опыт"; ни истинный, ни ложный, ни бодрствующий, ни сновидный, ни безумный и не разумный, опыт устраняет то, что Пленэ называет "волей к классификации". Ведь неотделимый от расстояния промежуток и связанные с видом отношения не восходят к ощущению, к вещам, к субъекту и всему тому, что непринужденно именуют странным словом "мир"; они принадлежат рассеянию языка (тому изначальному факту, что всегда говорят издалека и никогда - из истока). Следовательно, литература вида внутренне присуща языку; это не значит, что она рассматривает его как замкнутую систему, но [присуща. - М.Р.] в силу того, что она испытывает в нем отдаление от начала, фрагментацию, разрозненную экстериорность. Она находит в языке свой ориентир и соперника (contestation).

Теперь о некоторых общих свойствах такого рода произведений.

Прежде всего, это стирание любого имени собственного -пусть даже только его начальной буквы - в пользу личного местоимения, т.е. простой отсылки к уже названному в не имеющем начале языке. В качестве обозначения персонажи имеют право лишь на существительное, повторяемое неопределенное число раз (мужчина, женщина), лишь изредка оживляемое самым привычным прилагательным (женщина в красном). Отсюда исключение всего неслыханного, невиданного, предосторожности против фантастического:

фиктивное располагается лишь в опорах, скольжениях, неожиданном появлении вещей; не в вещах самих по себе, а в нейтральных элементах, лишенных какого-либо онирического престижа. Место фиктивного - почти немая артикуляция: большие белые зазоры, разделяющие напечатанные параграфы, мелкая, почти что точечная частица (жест, цвет в "Парке", луч солнца в "Церемонии"), вокруг которой вращается, плавится, вновь образуется язык, обеспечивая переход повторяемостью и незаметной непрерывностью. Обиталищем фиктивного, фигуры, противоположной воображению, открывающему фантазм в самом сердце вещей, является векторный элемент, который постепенно стирается в центральной точности образа - таково точное подобие того, что можно видеть, единственный в своем роде двойник.

Но мгновение, предшествующее рассеиванию, не может быть восстановлено никогда; вид никогда не будет сведен к чисто временной линии. Такова нередуцируемая дифракция, означаемая в "Образах" тысячей застекленных отверстий здания, которую "Парк" рассказывает с помощью подвешенной в "неопределенном времени" альтернативы (упасть с балкона и стать молчанием, следующим за шумом тела и/или разорвать на мелкие кусочки страницы тетради и видеть, как они на секунду повисают в воздухе). Таким образом, говорящий субъект оказывается вытолкнутым на внешние края текста, оставляя в нем только пересечение струй (Я или Он, Я и Он), грамматических флексий, находящихся в числе складок языка. Субъект, смотрящий на церемонию у Тибодо, смотрящий на тех, кто на нее смотрит,

расположен, вероятно, именно в "пустотах между прохожими", на расстоянии, делающим зрелище отдаленным, в серой цезуре стен, скрывающей приготовления, туалет, тайны королевы. Со всех сторон вырисовывается сущностная пустота, из которой язык черпает свое пространство, не лакуна вроде той, что постоянно покрывает повествование Роб-Грийе, но отсутствие бытия, белизна, являющаяся для языка парадоксальной средой и нестираемой экстериорностью. Лакуна - это не то, что, находясь вне языка, его маскирует или, пребывая в нем, его безвозвратно разрывает. Язык - это та пустота, то внешнее, внутри которого он непрестанно говорит, "вечное струение внешнего".

Возможно именно в этой пустоте раздается и к ней обращается выстрел в центральном эпизоде "Парка", который останавливает время в общей точке дня и ночи, убивая другого, а вместе с ним говорящего субъекта (пользуясь приемом, не лишенным родства с коммуникацией, как ее понимал Батай). Но это убийство не затрагивает язык, возможно даже, что в тот самый час, когда нет ни тени, ни света, на пределе всего (жизни и смерти, дня и ночи, слова и молчания) и открывается исход (l'issue) языка, существовавший с самого начала. Ведь в этом разрыве речь, несомненно, идет не о смерти, но о чем-то, что ускользает от любой событийности. Можно ли сказать, что этот выстрел, прорывающий пустоту ночи, указывает на абсолютное отступление истока, сущностное стирание утра, когда вещи оказываются там, где язык называет первых животных, где мыслить значит говорить? Это отступление обрекает нас на (изначальную и лежащую в основе всех остальных) разделенность мысли и языка. На развилке, где мы оказались, означивается пространство, которое самым тщательным образом рассматривает современный структурализм. Но если задать этому пространству вопрос, откуда оно берется, оно само и те немые метафоры, на которых оно упорно покоится, нам откроются фигуры, которые уже не являются фигурами одновременности: отношения вида в игре дистанции, исчезновение субъективности в отступлении истока, или же отступление, распределяющее уже прореженный язык, из которого вид вещей сияет нам на расстоянии. Многие подстерегают эти фигуры на восходе дня. Возможно, они несут в себе опыт, в котором воцарится Разделение на "мыслить" и "говорить" - это "и" означает промежуточное, которое досталось нам в наследство, и некоторые из нынешних работ стремятся его сохранить.

"О земле не больше, чем рисунок", - пишет Пленэ на белой странице. А на другом конце языка, составляющего часть тысячелетних инициалов нашей почвы, которая, так же, как и земля, никогда не начиналась, последняя страница, симметричная первой и такая же нетронутая, доносит до нас другую фразу: "опорная стена - известковая стена", означивая тем самым белизну глубины, видимую пустоту начала, тот бесцветный взрыв, от которого к нам приходят слова - именно эти слова.

ПРИМЕЧАНИЯ:

 <<<     ΛΛΛ   

На неопределенное время отступление времени