<<<     ΛΛΛ     >>>   

Фуко почувствовал себя, как он однажды выразился, кем-то вроде Сада в Шарантоне: инсценировка подрывных пьес в сумасшедшем доме, после которой заключенные восстают против самого господина56.

Фуко принял простое решение. Он стал проводить как можно меньше времени в университетском городке, сконцентрировавшись на своих изысканиях и чтении в Национальной библиотеке57.

***

Его размышления приняли иной поворот. Отойдя от методологических проблем, к которым он обращался в “Археологии знания”, он посвятил ряд лекций в Венсене “Дискурсу сексуальности”, возвратившись к одной из сфер “опыта-предела”, изучением которых он обещал заняться в своем предисловии к “Истории безумия в классическую эпоху”. Ухватившись за путеводную нить “великого ницшеанского поиска”, в Венсене он посвятил Ницше целый курс, вошедший впоследствии в его единственное значительное эссе о любимом философе — “Ницше, генеалогия, история”58.

“Тело”, — утверждал он, — “это место Herkunft’а”, термин Ницше для обозначения происхождения — место, в котором укоренены и воля, и чувство, и мысль. Но в описании Фуко это также место смутных обид, тяжелых мучений и неопределенных инстинктов. Тело было чем-то вроде необычной карты прошлых событий, нанесенной на плоть. Трудные для понимания без посторонней помощи, следы этих событий становились осязаемыми в неразберихе противоречивых симпатий и антипатий, достоинств и недостатков, удовольствий и страданий. Однако даже здесь тело представляло собой запутанную картину, подобную полю битвы, окутанному дымом. В сущности, задача ницшеанского историка заключалась в том, чтобы внимательно рассмотреть это поле битвы и увидеть игру всех материальных сил, даже самых незначительных. Такое исследование, предполагал Фуко, было осуществимым на самом деле, но только при использовании “чего-то вроде разъединяющего взгляда, способного разъять самое себя”. Такой взгляд предъявил бы “тело, все пропечатанное историей, и историю, разрушающую тело”59.

В изменившейся после Мая 1968 года обстановке наблюдавший насильственные “жертвоприношения” студенческого движения в Тунисе и смело сражавшийся в Венсене Фуко словно посчитал более невозможным исследовать место тела в политике и истории, попытавшись осмыслить его шрамы, изменив конфигурацию противоречивых желаний и слабостей.

“Сущность радикального бытия является физической; сущность радикального бытия — это сама радикальность существования”60, — как он однажды выразился.

В то же самое время, несмотря на активное участие в политическом и социальном движении, его исследования почти полностью были сфокусированы на прошлом. “У истории есть занятия более достойные, чем быть служанкой философии”, — писал он в своем эссе о Ницше. “Она должна быть различающим знанием степеней и качеств энергии и бессилия, высот и падений, ядов и противоядий. Она должна быть наукой о лекарствах”61 — если бы только для самого историка...

Или, как объяснял сам Ницше в цитируемом Фуко афоризме: “Рекомендовать как универсальное средство для излечения одну какую-либо определенную культуру нельзя, так как при этом вымерли бы многие в высшей степени полезные породы людей, которые не в состоянии дышать ею”62.

***

По окончании 1970 года Фуко стало значительно легче “дышать полной грудью”. Начиная с декабря он смог более глубоко заняться “великим ницшеанским поиском” уже в качестве профессора Коллеж де Франс.

Долгие годы Фуко мечтал об академической должности, соответствующей его талантам, если не в Сорбонне, то в Коллеже; долгие годы он всеми силами старался добиться желаемой должности при весомой поддержке Жоржа Дюмезиля, поступившего на работу в Коллеж в 1968 году63.

Уникальное учреждение Франции, Коллеж ведет свое происхождение от шестнадцатого столетия. В отличие от других учреждений системы высшего образования, от преподавателей в нем не требовалось никакого диплома, а студентам в нем не присваивалось никакой степени. На должности профессоров (всего около пятидесяти) претендентов избирали сами профессора, дабы вознаградить наиболее выдающихся французских деятелей науки и искусства — от математики до музыки. Избранные профессорами должны были предоставить разработанные ими оригинальные годичные курсы лекций; эти курсы были открыты для всех желающих, никаких регистрационных требований не предъявлялось64.

2 декабря 1970 года старые друзья, занимавшие равное с ним положение, и делегация молодых обожателей собрались в Коллеж де Франс, чтобы прослушать инаугурационную лекцию Фуко. Прежде чем аудитория “пришла в восторг”, как описывал эту сцену для “Монд” Жан Лакотюр, показался “человек с лысой головой цвета слоновой кости, с манерами буддиста и внешностью Мефистофеля, которого не могла удержать от выражения иронии даже серьезность события”65.

Его лекция была актом высочайшего напряжения, соблюдавшим тончайшее равновесие между требованиями церемонии и озвучиванием своих собственных мыслей. Как можно было ожидать, его выступление стало искуснейшим образцом стиля. “В своей обычной манере он обращался к аудитории через века, намечая проекты ничуть не менее правдиво, рационально и нормально, чем Беккет в своих гномических эллипсах и Ренан в своей высокопарной звучности”66.

Среди “гномических эллипсов” проскальзывали ссылки на его собственное “преходящее существование, существование, которое, конечно же, обречено быть стертым с лица земли”. Он ловко провоцировал “беспокойство”, способное пробудить определенные виды “дискурса”, особенно когда он находил “истинное в диком внешнем пространстве”; однако за “обыденной и серой” видимостью современного познания иногда “чувствуются такие полномочия и опасности, которые мы плохо себе представляем”67. Как он объяснял своим слушателям, разнообразные протоколы, управляющие дискурсом, способны нейтрализовать эти “полномочия и опасности” различными способами: навязывая правила логики и грамматики; подвергая цензуре определенные слова и темы; обусловливая виды исследований и суждений, допустимых в рамках соответствующей дисциплины; предписывая определенные стили комментирования определенным образом выбранных текстов; постулируя автора в качестве сознательного (и, следовательно, ответственного) творческого источника текстов. Все эти разнообразные уловки, утверждал Фуко, могли использоваться для того, чтобы “нейтрализовать его властные полномочия и связанные с ним опасности” дискурса, подобно тому, как раньше священники пытались заниматься изгнанием бесов. Следовательно, сложную сеть конвенций, регулируемых языком, следует понимать как “насилие, которое мы совершаем над вещами”, как “практику, которую мы им навязываем” — своеобразную “дискурсивную “полицию”, которую говорящий должен реактивировать в каждом из своих дискурсов”68.

Здесь отразился все более и более возрастающий у Фуко интерес к власти, связанный с его ранним интересом к пределам разума и “мысли извне”. Он также предполагал, что он со своей стороны, тем не менее, сумел выбить почву из-под ног академического дискурса и возродить на его месте давно позабытый “истинный” дискурс, наполненный исключительно дикой властью. Такой дискурс, если не бояться опасностей, которые он несет с собой, может пробудить, как это происходит с сочинениями греческих поэтов, “почтение и ужас”. Побуждая людей мыслить и действовать иначе, он мог бы даже изменить мир, вступая в “сговор с судьбой”69.

И все же Фуко одновременно явно давал понять, что при всем этом он хочет быть ученым среди ученых. В конце своего выступления он отдал дань уважения тому человеку, место которого он унаследовал, — Жану Ипполиту, своему бывшему учителю и наставнику.

Его лекция (в этом отношения она похожа на “Слова и вещи”) воплотила парадокс. Радикально-подрывная по своему замыслу, она была успокаивающе-классической в демонстрации красноречия и учености. В сущности, традиционной формой дискурса было “насилие”, совершенное самим Фуко, чтобы вместить — и сообщить — непокорную “мысль извне” его самого70.

***

С одной стороны, вступив в освященную институцию, Фуко играл по правилам. В Коллеж де Франс он выполнял свои служебные обязанности; приняв всерьез устав коллежа, он старательно работал над тем, чтобы его лекции отличались новизной и ученостью. В отличие от большинства тамошних профессоров Фуко не прилагал никаких усилий к тому, чтобы укрепить свои позиции в каком-либо исследовательском центре Парижа; он по-прежнему не проявлял никакого интереса к подбору учеников. Как отмечал его коллега Пьер Бурдье, Фуко на протяжении всей своей карьеры “практически полностью был лишен специфически академической и даже научной власти, а следовательно, и приверженцев таковой власти, хотя благодаря своей славе он обладал значительно большей властью над прессой, а через нее и над всем полем культурного производства”71.

Эту последнюю власть — над “всем полем культурного производства” — Фуко с большим энтузиазмом использовал после 1970 года. Он попытался эксплуатировать свою популярность с политическими целями, использовав средства массовой информации в качестве мегафона. Он присоединился к элитарному кругу очаровательных диссидентов — кругу, включавшему, конечно же, Сартра, писателей, вроде Жене, и явных кинозвезд, вроде Ива Монтана и Симоны Синьоре. А в феврале 1971 года, спустя всего лишь два месяца после своей инаугурационной лекции в Коллеж де Франс, он громогласно заявил, что он дает начало новой политической инициативе — “Группе информации по тюрьмам”.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Тюрьма это единственное место
Преподавание философии во франции
Мрачным образом политической борьбы смертельной схваткой
История ступени