<<<     ΛΛΛ     >>>   

Отсутствие предикативного творительного, при рабском следовании греческому порядку слов, является одним из главных источников отяжеления и затемнения греческой фразы в славянском переводе. Возьмем для примера начало тропаря святителю: "Правило веры и образ кротости, воздержания учителю яви тя стаду твоему яже вещей истина". Это образец греческой прозы совершенно рассудочной и отвлеченной, лишенной элементов гимнической поэзии. Темнота славянского текста не искупается никакими художественным качеством. Русский язык легко справился бы с затруднениями славянского: "Правилом веры и образом кротости, учителем воздержания явила тебя твоей пастве истина дел твоих".

Не будем останавливаться на других антихудожественных моментах, связанных с принципом буквализма при переводе отдельных слов и выражений; их исправление, очищение славянского языка от засоряющих его словарных невнятностей было бы делом сравнительно легким. Сюда относятся не только иные грецизмы, но и латинизмы, занесенные из греческого текста: "лентий", "кустодия"... Всем известное "дориносима" представляет самый потрясающий пример переводческого срыва на путях буквализма: не решаясь написать "копьеносимого" (на копьях можно носить лишь труп убитого врага), и не смея свободно передать греческий образ – ведь прежнее понимание этого слова, как "носимого на щете", теперь оставлено: ... значит "сопровождаемый свитой копьеносцев".), переводчик оставил половину греческого слова, соединенную со славянской. Это, конечно, не перевод, а лишь знак, отсылающий к греческому подлиннику.

Самый тяжкий грех славянского языка перед греческим - не в отдельных словесных неудачах, и даже не в грамматических конструкциях, а в общей стилистической природе славянского языка. Воспринимаемый в отношении к языку русскому, славянский, как мы видели, весь целиком окрашивается в цвета одного стиля: "высокого", в терминологии Ломоносова, т.е. торжественного, иератического - мы бы сказали, поздневизантийского. Все, что ни сказано на этом языке, звучит торжественно (если не впадает в смешное, о чем ниже). Можно принять без спору, что высокая торжественность всего лучше соответствует нашей литургике, выработанной Византией. Но нельзя, прежде всего, не видеть ограниченности и однообразия, налагаемого этим стилем. Для него оказываются недоступными все другие оттенки религиозного стиля, живущие в языке греческом: ни ясная, спокойная простота, ни холодная разумность, ни горячий драматизм, ни нежный лиризм, ни многое другое, что создано за тысячелетия еврейским и греческим религиозным гением. Вернее, все эти оттенки присутствуют и в славянском, но приглушенные, придавленные, иногда искалеченные его витиеватой тяжестью. Полнее, адекватнее всего славянский язык передает поздневизантийскую поэзию (гимны, стихиры, каноны). Поэзия христианской древности уже терпит ущерб. Известно, что славянский перевод совершенно искажает восприятие прозы древних отцов Церкви - например, Златоуста или св. Григория Богослова. Удачно передавая Метафрастовы переложения житий, этот язык убивает простоту и народность многих древних агиографических памятников. Житие св. Марии Египетской совершенно погребено в славянском переводе, который не способен передать лирическую взволнованность, позднеэллинистический романтизм этого замечательного произведения. А оно написано в VII веке. Лишь с IX столетия, с полного расцвета византинизма, славянский язык становится почти адекватным греческому.

В литургии он уместнее всего в сакраментальных, мистических молитвах. Менее в ектениях и в элементах, заимствованных из Нового Завета. Действительно, наименее пригодным этот язык является для перевода Священного Писания.

Есть книга, которую он убивает. Это Евангелие. Высокая, непревзойденная прелесть евангельского языка состоит ведь прежде всего в прозрачной ясности, голубиной простоте, одинаково говорящей сердцу мудрых и невежд, взрослых и детей. Приподнятая торжественность как нельзя более чужда этому стилю. Воспринимать слова Спасителя в славянско - византийском одеянии - все равно, что представить себе галилейских рыбаков облеченными в золотые церковные ризы: это верх религиозного безвкусия. Всего лишь с середины XIX века русское Евангелие стало доступным нашему обществу и народу. Но как только опыт сравнения был сделан, славянское Евангелие было окончательно вытеснено из личного, домашнего обихода. Даже люди, для которых славянский текст не представляет никаких затруднений, которые, может быть, знают его наизусть, инстинктивно предпочитают русский. А между тем русский перевод далеко не блещет художественными красотами: местами он отдает тяжеловесностью и прозаизмом.

Отметим в скобках, что менее "галилейское", более богословски - отвлеченное Евангелие от Иоанна менее других страдает от славянской брони.

Сказанное о Евангелии относится и к некоторым посланиям. Но послания ап. Павла погибают от других причин. В них сочетается тонкая и сложная, подчас запутанная иудео-эллинская мысль с личным и страстным, глубоко взволнованным темераментом. Темнота перевода делает их сплошь и рядом абсолютно непонятными: для богословского, а не поэтического творения - вещь совершенно недопустимая. Даже плохо владея греческим языком, легче читать Павловы послания по-гречески, чем по-славянски. При недоступности греческого подлинника и тяжести русского перевода, приходится пользоваться новыми иностранными текстами. Личная, патетическая нота, местами возвышающая богословскую прозу писателя до настоящей художественной силы, тоже пропадает: ни мысли, ни вдохновения - одна напыщенная невнятица, из которой изредка западают в сознание островки понятной, но весьма элементарной моральной проповеди: "не упивайтеся вином, в нем же есть блуд".

Качества славянского перевода являются главной причиной того, что глубокое религиозное содержание Павлова благовестия прошло мимо русского сознания. Евангелие было понятным и в славянской отяжелевшей форме. От апостола не осталось ничего.

Обращаясь к Ветхому Завету, приходится отметить прежде всего, что греческая структура славянского языка теряет все свои преимущества при переводе с еврейского. В лучшем случае она удобна для передачи греческого перевода LXX. В частности, для книг исторических (которые редко читаются в Церкви) заметим, что славянский язык без нужды отяжеляет их безыскусственное, ясное повествование, стирая исторический библейский колорит. Но вот с Псалтирью дело обстоит иначе, много сложнее. Вопрос о славянской Псалтири имеет особое значение, так как эта книга определяет главный состав православной - да и вообще христианской - литургики. Христианская молитва главным образом слагалась по вдохновению псалмов.

Мы уже говорили выше о высоких художественных достоинствах славянского текста псалмов. Песни Давида поют вдохновенно и в славянских звуках. Есть, конечно, в псалмах места, переведенные неудачно, или даже неверно: например, знаменитое: "еродиево жилище предводительствует ими", или "змей сей его же создал еси ругатися ему" - оба места из 103 пс.). Но таких мест немного, их исправление не представляет затруднений. Есть неизбежная темнота и излишняя запутанность. Но вся ткань псаломской речи исполнена такого высокого строя и лада, что прямо обезоруживает русского переводчика. Перед ним как будто не перевод, а подлинник литературного шедевра.

Эта удача требует объяснений. Мы видели, что славянский перевод наиболее адекватен памятникам византийской поэзии. Что же общего между канонами Козьмы Майюмского или Андрея Критского и древними семитическими, на вавилонской почве рожденными псалмами? Это общее состоит в "высоком", т. е. торжественном ладе. По отношению к нашему восприятию "нормального", классического, и та и другая поэзия барочны. Гиперболизм, перегруженность метафорой, обилие декоративности свойственны им обоим. Но на этом сходство кончается. Есть глубокое отличие между барочностью еврейского и поздне-греческого стиля. Еврейский поэт прежде всего патетичен. Он весь трепещет от бурных, волнующих его чувств. Он не поет, а кричит или рыдает. Его душа обнажена, словно тело, с которого содрана кожа, как на ассирийских рельефах. Греческое барокко прохладно. Его гиперболизм имеет рассудочный, умный характер. Это полет воображения, никогда не порывающий логических скреп: полет на привязи. Он одновременно и трезвее и холоднее - риторичнее - варварского буйства опьяненной Богом восточной музы.

Отсюда следует, что, как ни высока греко-славянская поэзия псалмов, она иного качества, чем в еврейском подлиннике, доступном хотя бы в современных переводах.

Острота смягчена, приглушена боль, утишен вопль. Покров благолепия наброшен на мятежную исповедь души. Это не плохо в псалмах хвалительных или победных гимнах. Но это отнимает много силы и искренности в псалмах покаяния или страха. Можно ли каяться в благолепной позе? Каяться в "высоком" стиле? Передает ли славянский торжественный лад ужас одинокой, покинутой Богом души? "Воссмердеша и согниша раны моя от лица безумия моего. Пострадах и слякохся до конца, весь день сетуя хождах... Озлоблен бых и смирихся до зела, рыках от воздыхания сердца моего". Здесь все дано, но дано в затуманенных контурах, как очертания предметов в подводной глубине.

Сказанное о псалмах относится и к книгам пророков, родственным им по вдохновению и стилю. Но пророческая поэзия слышится в Церкви гораздо реже псалмопений, и вопрос о ее языке не составляет литургической проблемы.

III

Переходим теперь ко второй группе недостатков славянского языка - взятого на этот раз в функции языка русского. Мы знаем общий закон: славянские слова и формы являются более высокими по сравнению с соответствующими русскими. Но этот закон имеет свои исключения, которые нам предстоит изучить.

Прежде всего он не распространяется на всю область морфологических элементов славянского языка; вернее, он находит здесь весьма ограниченное применение. Падежные и глагольные окончания в славянском, вообще говоря не звучат благороднее русских: "сынех" не лучше, чем "сынах", "раби", чем "рабы", "бых" или "бех", чем "был". В отдельных случаях эта сублимация славянских морфем имеет место: "бысть" сохраняет некоторую торжественность, "ведати" выше, чем "ведать", "имение" - чем "именье". Но таких случаев не много; последнее соотношение имеет место внутри самого русского языка, сохранившего славянскую форму. Что замечательно, есть случаи и обратного соотношения. Славянские "телеса", "очеса" и др. (сюда относится и явно ошибочная форма мужского рода "удеса") не только ниже русских "тела", "очи" но приобрели-слегка вульгарный оттенок. Объяснение этому явлению мы скоро увидим. Сейчас же отметим, что многие славянские формы испорчены тяжестью, получившей характер неблагозвучия для русского восприятия. Таковы причастные и деепричастные формы на "щи" и "вши", особенно распространенные в славянском. "Образующе" не выше, а ниже, чем "образуя", "припевающе", чем "припевая" (или, во всяком случае, "воспевая"). Но в этой чисто фонетической сфере возможны разные оценки, разные восприятия. Доказательство: поэзия Вяч. Иванова.

Область семантики убедительнее. Прежде чем перейти к многочисленным нарушениям основного стилистического примата славянского языка, укажем случаи - эстетически нейтральные, но очень тяжелые по своему смысловому значению. Л имею в виду неизбежное искажение или полное изменение смысла некоторых славянских слов под влиянием русского. явление это совершенно понятно. Если одни и те же слова приобрели в результате исторической эволюции разные значения в языке русском и славянском, то привычное, родное нам русское значение неизбежно побеждает славянское, являясь источником вечных недоразумений. Люди, хорошо знающие французский язык, невольно будут вносить чуждый смысл, или оттенок смысла, в тождественные по форме английские слова, даже при хорошем знании последнего языка. Такое простое слово, как "взять" является источником многих тяжелых недоразумений. Дело в том, что, сохраняя в славянском языке общее значение "брать", оно иногда употребляется в смысле "поднять" (= вознести). "Возьмите руки ваши во святая" кажется на первый взгляд словесным абсурдом: мы ждали бы обратного: "возьмите святая в руки ваша". Но этот текст значит: "поднимите руки ваши ко святыне". Неправильный выбор предлога завершает обессмысливание. "Возьмите, врата, князи ваша" кажется сначала обращением к каким-то князьям с непонятным приглашением взять врата. На самом деле, это значит: "поднимите, врата, ваши верхи". Этот буквальный перевод тоже негоден, так как самый образ поднимающихся, а не растворяющихся ворот может быть уяснен только на фоне археологического материала. Единственно возможный (русский) перевод был бы: "Откройтесь (или растворитесь), врата".

Нужны специальные знания и постоянные усилия воли, чтобы, слыша в славянском тексте слова "напрасная смерть" подставлять под них "внезапную", понимать "озлобленных", как "страдающих", "лесть", как "обман", "смиренных", как "низких" и т. п. Без этого знания или усилия эпитет "смиренный", прилагаемый к самому говорящему или пишущему лицу ("смиренный монах имярек"), получает оттенок превозношения: для нашего уха смирение - христианская добродетель, а не синоним убожества. Слова "окаянный" или "непотребный" в применении к самому кающемуся ("окаянная моя душа", и "раби непотребнии") звучат для нас излишней жестокостью или грубостью. В славянском "окаянный" имеет значение "несчастный", а "непотребный" - "негодный". В русском языке оба слова приобрели характер ругательств, стоящих на грани приличия. Такова же судьба слова "похаб", применяющегося к святым юродивым, но получающего гнусный характер на языке русском. Более тонкий случай представляет слово "раб" в сочетании "раб Божий". Наше представление о рабе весьма отлично от библейского, патриархального. Для большинства из нас оно отягчено бесчеловечным и безнравственным смыслом римского, например, понятия о рабовладении). Европейские языки не переводят латинское servus словом "esсlave", "Sklave" и т. п., а передают его через "le servant", "der Diener". Но этот случай выходит из чисто языковой сферы; здесь имеет место не столько перерождение слов, сколько самих понятий.

Последние примеры показывают случаи деградации смысла слова при переходе от славянского к русскому языку. Это явление идет прямо вразрез с общим законом смысловой "высоты" славянских речений. Но исключения из этого закона вовсе уж не так малочисленны. Целый ряд славянских высоких слов приобретают в русском тривиальное или даже комическое звучание благодаря привходящим русским ассоциациям. Это явление хорошо знакомо нам по живым славянским языкам: то обстоятельство, что многие польские, чешские и особенно украинские слова высокого плана получают в русском иное, низменное значение, мешают нам воспринимать чужую славянскую поэзию, особенно литургическую. (Ср. польское "матка Божия").

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Стихию эллинсковизантийскаяриторика накладывает сеть строгих переводчики подобно
С забвением его самое понимание русской поэзии