<<<     ΛΛΛ     >>>   

В этом месте доказательство Фреге крайне трудно для понимания. Он начинает с отрицания того, что выражение «понятие лошадь» является именем понятия. В таком предложении, как «понятие лошадь хорошо известно», субъектом, утверждает он, служит не имя понятия, а имя объекта. В пользу этого говорит и тот факт, утверждает Фреге, что выражение «понятие лошадь» употребляется с определенным артиклем, в то время как для выражения настоящих понятий используются слова и словосочетания, содержащие неопределенный артикль. Мы говорим о каком-то «млекопитающем», о каком-то «ките», о каком-то «человеке», если хотим выразить понятие; для обозначения объектов мы говорим об (определенной) «утренней звезде», об (определенной) «столице Австралии» и т. д.

Это ведет к тому парадоксальному выводу, что понятие лошадь не является понятием, в то время как город Берлин, безусловно, является городом, а вулкан Везувий — вулканом. Согласно Фреге, аналогия между ними ошибочна; на это указывает тот факт, что мы считаем нужным выделять курсивом или кавычками слово лошадь в выражении «понятие лошадь», но не испытываем подобной потребности в отношении слова «Берлин» в словосочетании «город Берлин». Для того чтобы говорить о понятиях, мы должны прежде «репрезентировать их с помощью объекта», что и достигается благодаря выражению «понятие X».

Логическое различие между «понятием X» и «X» (где «А» выражает понятие), по мнению Фреге, обнаруживается в их разном использовании в предложениях. Совершенно осмысленное предложение, в состав которого входит «Jt», утрачивает всякий смысл, когда вместо «X» в него подставляется «понятие X». Возьмем, к примеру, предложение «существует по крайней мере один корень квадратный из 4»; если мы заменим в нем выражение «корень квадратный из 4» на «понятие корень квадратный из 4», то, утверждает Фреге, получившееся предложение будет не истинным и не ложным, а бессмысленным. Общий вывод Фреге: если мы пытаемся использовать имя собственное, или имя «аргумента», предикативно, т. е. так, как подобает использовать только понятие, мы в результате получаем бессмысленное предложение.

Однако этот факт часто скрыт от нас, ибо в нашем несовершенном языке одно и то же выражение может обозначать и понятие, и объект. Каждый, кто стремится мыслить строго и не делать грубых философских оши-

118

бок, должен приучить себя использовать кавычки или другие приемы, показывающие с абсолютной ясностью, когда он употребляет понятие (т. е. оперирует с ним предикативно), а когда говорит о понятии (т. е. репрезентирует его с помощью объекта). Это настойчивое требование Фреге составляет одну из наиболее заметных особенностей наследия, оставленного им современной философии.

Недавние дискуссии в «Mind» были отмечены серьезными разногласиями в вопросе о том, где следует ставить кавычки, и можно с уверенностью сказать, что немногие современные философы используют кавычки без опасений28.

Последователи Фреге чаще всего не были удовлетворены тем, как он провел различие между смыслом и предметным значением, и, в особенности, тем, как он применил это различие к предложениям. Не приняли они и предложенную им трактовку различия между понятиями и объектами. Но Фреге по меньшей мере сформулировал проблемы в той форме, в какой последующие философы сочли плодотворным их рассматривать. Заявляя, что именно язык сбивает нас с толку, и выдвигая идеал совершенного и надежного языка, в котором каждое выражение имело бы определенный и четко установленный смысл, Фреге более любого другого философа XIX в. предугадал основные проблемы позитивизма XX столетия и его многочисленных наследников29.

119

Выражение «новая логика» постоянно встречается в философских дискуссиях начала века. Учитывая, как мало прошло времени после Буля и Де Моргана, естественно предположить, что оно относится прежде всего к их нововведениям. Но это бьмо бы большим заблуждением, поскольку в глазах «новых логиков» Буль и Де Морган лишь углубили известную ошибку, полагая, что логика описывает и демонстрирует формально корректные образцы выводов. По существу, «новая логика» была атакой на идею формальной корректности, не важно, под каким знаменем она велась — идеализма или прагматизма, обнаруживавших в этом вопросе, как, впрочем, и во многих других, заметное единство. С их точки зрения, любая формальная логика — традиционная или математическая — была невыносимо «абстрактной» и в силу своей «абстрактности» обреченной на обманчивые тривиальности. Подлинная логика, полагали они, логика, которая не искажает процессы мышления, навязывая им чуждые шаблоны, должна быть по своему методу и приоритетам философской, а не формальной.

Идея такой логики появилась в довольно эклектичной работе Мэнсела «Prolegomena Logica» (1851)*. Как и во всех остальных своих трудах, Мэнсел и здесь педантично следует Гамильтону, в частности опирается на описание процессов мышления, данное Гамильтоном в его примечаниях к изданию Рида. Но он обращается и к философам, особенно почитаемым его учителем, т. е. к Кузену и в еще большей степени к Канту.

Свою цель в «Prolegomena» Мэнсел видел в установлении границ логики — логики, которая была бы «не обременена никаким выдуманным богатством ложного утилитаризма и не покоилась в бесплодной земле обособленного и бессодержательного формализма». Если говорить менее образно, то Мэнсел, в противовес Миллю, утверждает, что методы, применяемые в эмпирическом научном исследовании, не имеют абсолютно никакого отношения к логике, а в противовес новым формалистам заявляет, что формальная логика, «как таковая, тривиальна и пуста».

Далее «Prolegomena» Мэнсела принимают очертания исследования природы понятия, суждения и умозаключения, образуя, в характерной для британской традиции манере, сплав логики, психологии и эпистемологии. Впрочем, в эту традицию, в силу интереса Мэнсела к континентальной философии, вносятся некоторые изменения. В частности, Мэнсел утвержда-

 Следует отметить, что этой работой очень восхищался Буль. Как мы видели, Буля не устраивала ни одна логика, если она не завершалась в конечном счете описанием «законов мышления» и поэтому не была чисто формальной. Пирс, напротив, утверждал, что в «Prolegomena Logica» Мэнсела «логика достигла низшего предела». «Ей просто некуда, — писал он, — дальше деградировать».

120

ет — и здесь он явно выступает предтечей Брэдли и Бозанкета, — что единицей мышления является «суждение», а не простое представление. Мышление он определяет как «знание и суждение о вещах посредством понятий»; иными словами, мыслить — это не просто «иметь идею», а судить, подпадает ли нечто под определенное понятие.

Хотя Мэнсел, конечно, может претендовать на роль зачинателя движения к идеалистической логике в Англии XIX в., однако факт остается фактом: Брэдли и Бозанкет не так уж часто ссылались на него, относясь с явным пренебрежением к его приверженности презренному Гамильтону1. Источник своего вдохновения они находили в Германии, причем не только в лице Канта и Гегеля, но и в лице Гербарта, Лотце, Зигварта и Ибервега2. Бозанкет, по существу, лишь адаптировал немецкую логику к Англии; Брэдли3 же, как всегда, был менее ортодоксален.

Логика, считает он, начинается с суждения. Поскольку этим заявлением он разрывал с британской традицией, для которой надлежащей точкой отсчета всегда была идея, он счел необходимым рассмотреть в «Принципах логики» (1883) в качестве первого основного вопроса то, как суждение и идея связаны между собой. Он определяет суждение как «акт, соотносящий идеальное содержание (осознаваемое как таковое) с реальностью вне этого акта». В этом случае отправной точкой для логики служит не идея, понимаемая как нечто «в моем сознании» или как «идеальное содержание», а идея, трактуемая как то, что имеет значение и указывает на реальность. Отсутствие ясности в этом вопросе было, по его мнению, главной причиной слабости британской логики, поскольку оно неизбежно вело к смешению логики и психологии. Однако со временем Брэдли счел, что его трактовка суждения в «Принципах» не слишком далеко отошла от локковской традиции. Не признавая идею отправной точкой логики, он все еще рассуждал так, как если бы идею можно было воспринимать как нечто законченное в себе. Согласно его более зрелой позиции, представленной в «Очерках об истине и реальности», идеи никогда не «текут» и никогда не являются законченными в себе, но всегда появляются в некоторой связи с Реальностью, которую они характеризуют, будучи квалифицирующим элементом суждения. Это означает, что идея существует только как значение, и наименьшее, что мы можем помыслить, — это суждение, где идея уже соотнесена с Реальностью.

Таким образом, Брэдли отказывается от традиционного воззрения, согласно которому суждение состоит в увязывании одной идеи (предиката) с другой идеей (субъектом). Прежде всего, утверждает он, в суждении имеется только одно «идеальное содержание» — то единственное содержание, которое мы, высказывая суждение, считаем реальным. Согласно традиционному взгляду, когда мы утверждаем, что «волк съел ягненка», мы сначала берем идею «волк», затем — идею «ягненок» и образуем из этих двух идей суждение, связывающее их вместе. Но почему, спрашивает Брэдли, мы должны принимать волка за «одну» идею? Совершенно очевидно, что волк сложен, как сложна и вся ситуация «волк съел ягненка». Если мы имеем в виду под «одной» идеей нечто, не содержащее сложности, то такой вещи, утверждает Брэдли, просто-напросто не существует; но раз мы признали,

121

что идеи могут быть сложными, у нас нет никаких оснований отрицать, что суждение «волк съел ягненка» само является отдельной идеей. «Любое содержание, — заключает он, — воспринимаемое сознанием как целое, каким бы большим или маленьким, простым или сложным оно ни было, представляет собой одну идею, где все его многообразные отношения схвачены в единстве».

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Полное значение научных предложений в конечном счете оказывается невыразимым странный вывод для позитивиста
Независимое от тех предложений
Ход философского развития рассела
С этой точки зрения белизна есть единство конкретных отдельных сущих белизн