<<<     ΛΛΛ     >>>   

146

ленной планета — это гораздо меньше, чем пустыня или остров по сравнению с поверхностью Земли... Разве не было бы признаком бедности, а не изобилия природы, если бы в каждой точке пространства она столь старательно раскрывала все свои богатства?» (68).

Далее Кант указывает - законы природы таковы, что жизнь может существовать только при определенных физических условиях; естественно, что космические тела, на которых таких условий пока нет, будут необитаемы. «Совершенство творения этим не умалится, поскольку бесконечность — это такая величина, которая не может стать меньше при вычитании какой-либо конечного числа». Здесь, как следует заметить, парадоксы понятия количественной бесконечности оказались обращены против умозаключений, которые на протяжении двух столетий покоились на принципе изобилия. Кант, утверждая, что Вселенная должна быть бесконечной и, следовательно, что число обитаемых миров тоже должно быть бесконечным, не считает, что отсюда следует обитаемость всех планет или солнечных систем — поскольку бесконечное множество не перестает быть таковым, если из него изымается некоторое конечное число.

В истории отношений, которые складывались в мысли Запада между космографическими идеями с одной стороны и моральными и религиозными настроениями — с другой, существует странный парадокс. Вполне понятная ментальная привычка представлять мир в конечной и геоцентрической форме, не слишком проявляла себя в эпоху, когда мир понимался именно так — но вышла на поверхность уже тогда, когда эта концепция мира рассматривалась наукой и философией как давно устаревшая. Эта странность имеет два разных аспекта. (1) Бесконечности, — будь то бесконечности пространства или бесконечности времени, не подвластной ни воображению человека, ни его разуму и, с точки зрения некоторых (например Паскаля), превращающей любые естественные для человека надежды, желания и стремления в нечто жалкое и бесполезное, — так вот, такой бесконечности самой по себе свойственно обращать ум человека к потустороннему; мысль и воля, желая обрести нечто конечное и остановиться на нем, и не находящая этого в нашем мире, начинает искать его в чем-то ином. Основополагающее для большей части религиозной философии Индии настроение потусторонности, скажем, не может не быть связано со свойствен-

10*

147

ному воображению этой нации арифметическому гигантизму, с бесконечной вереницей всех тех последовательностей, к которой оно обращено — и прежде всего временных последовательностей. Однако в европейской мысли мы находим ту странность, что здесь на протяжении столетий метафизическая и практическая «потусторонность» соседствовала с учением о конечности космоса. А с другой стороны, когда последнее стало терять теоретическую значимость, то стала уменьшаться и озабоченность людей сверхчувственными и сверхвременными реалиями и сама религия все более и более обращалась к этому миру. (2) Помимо общих различий в строении средневековой космографии и космографии Нового времени, космография Средних веков, как низко бы она ни ставила человека, испытавшего грехопадение, все же придавала уникальную значимость земной истории. Ни на какой другой звезде не разворачивалась драма, подобная драме земной истории или превосходящая ее. Но все же — повторюсь — умонастроение, закономерно вытекающее из таких представлений было относительно мало характерным для средневековой мысли. И только после того, как Земля потеряла свою монополию, ее обитатели стали придавать такое исключительное значение ходу земных событий и так живо обсуждать действительные и потенциальные достижения рода человеческого — хотя все они представляли собой по общему признанию не более чем мгновение в бесконечности течения времени, и их подмостками был не более чем крохотный островок в безмерных и непостижимых пространствах космоса — как если бы вся судьба Вселенной целиком зависела от них и обретала в них свое осуществление и завершение. И не в тринадцатом, а в девятнадцатом веке озаботился homo sapiens вопросом значительности и исключительного положения своего бесконечно малого уголка космической сцены. Объяснение этого парадокса следует искать, конечно, в том, что — как в одну эпоху, так и в другую — те или иные ассоциации идей вступали в противоречие с теми или иными устоями общераспространенных космографических представлений. Далее углубляться в природу этих разнородных факторов здесь нет необходимости; достаточно отметить, что некоторые закономерные следствия новых представлений о пространстве и времени и о положении вещей в универсуме проявились с запозданием и не в полной мере, хотя, как мы видели, и не остались незамеченными, и что окончательно их следствия вышли на поверхность позднее.

Если обратиться к великим философским системам XVII столетия, то следует отметить, что наиболее значительную, определяющую и глубокую роль концепция Цепи бытия играла в философии Лейбница. Для него изобилие, непрерывность и линейная градация были самыми существенными признаками Вселенной. Цепь бытия образуется всеохватывающей множественностью монад, иерархически упорядоченных начиная от Бога и вплоть до самых нижних ступеней жизни, так, что среди монад нет двух одинаковых, но каждую разнит от предшествующей и последующей на этой шкале минимально возможное отличие. Поскольку метафизика Лейбница представляет собой одну из форм идеализма или, вернее, панпсихизма, эта градация определяется скорее в психологических, чем в морфологических понятиях; монады характеризуются уровнем сознательности; степень адекватности и ясности, с которой они «отражают» или «представляют» остальную Вселенную — вот что отличает монады одна от другой. Тем не менее, материальному миру, как phenomenon bene fundatum [хорошо обоснованному феномену], как модусу, в котором данные нематериальные сущности по необходимости манифестируют себя друг другу, отводится в системе Лейбница важное — хотя и не первостепенное и в чем-то двусмысленное — место; так что чаще всего он без колебаний использует язык физического материализма и рассматривает проблемы физики как проблемы подлинные, а не вымышленные. В материальном мире действуют те же самые законы; и ученый, изучающий природу, в своем эмпирическом исследовании должен руководствоваться ими как направляющими принципами этого исследования. Все это наиболее ясно изложено в одном из писем Лейбница, которое зачастую не включали в собрания его сочинений; но на особую значимость этого письма не-

149

давно обратили внимание несколько исследователей его философии (1). Лейбниц пишет:

«Все различные роды существ, совокупность которых образует универсум, в мыслях четко знающего их сущностные градации Бога, до такой степени подчинены одной и той же формуле, что ее единство нарушилось бы, если бы мы смогли между двумя ее последовательными решениями найти какие-то промежуточные; это было бы свидетельством беспорядка и несовершенства. Существует тесная связь между людьми и животными, между животными и растениями и, наконец, между растениями и ископаемыми; ископаемые же в свою очередь находятся в теснейшей связи с телами, которые нашим чувствам и воображению кажутся мертвыми и бесформенными. Закон непрерывности требует, чтобы и все особенности одного существа были подобны особенностям другого, если только существенные определения первого подобны существенным определениям второго. Закономерность естественных явлений, таким образом, образует не что иное, как такую цепь, в которой различные роды явлений настолько тесно связаны, что ни чувственным восприятием, ни воображением невозможно точно установить тот самый момент, когда одно кончается и начинается другое; ибо все промежуточные виды, т. е. виды, лежащие вокруг точек перегиба и возврата, должны иметь двоякое значение, характеризуясь такими признаками, которые с одинаковым правом можно было бы отнести как к одному, так и к другому из этих смежных видов. Таким образом, нет ничего чудовищного, например, в существовании зоофитов, или, как называет их Буд-деус, "растений-животных"; напротив, это совершенно согласуется с порядком природы. Значение принципа непрерывности для меня столь очевидно, что я не был бы удивлен открытием таких промежуточных существ, которые в некоторых свойствах, например в отношении их пропитания или развивающегося роста, можно было бы с одинаковым правом принять как за животных, так и за растения. Такое открытие опрокинет обычные представления об общих законах, основанные на предпосылке полного и безусловного разделения существ различного порядка, одновременно наполняющих универсум. Да, я повторяю, не только не удивился бы, но даже убежден, что такие виды в действительности должны существовать в природе и что естественной истории удастся, может быть, однажды их открыть, если предметом точного изучения она сделает эту бесконечную непрерывность живых существ, которые вследствие своего малого размера недоступны обычному наблюдению и которые таятся в недрах земли и в глубине вод» (2).

Этот аспект системы Лейбница, однако, хорошо изучен. Нас в данной лекции будет интересовать более специфический и в чем-то более

150

сложный вопрос, касающийся группы внутренне связанных проблем, мнения о которых среди специалистов разнятся. Вот эти проблемы: во-первых, связь принципа изобилия с той фундаментальной теоремой философии Лейбница, которую он называет принципом достаточного основания; во-вторых, пределы, которые он последовательно ставит принципу изобилия; и в-третьих (эта проблема включает в себя обе предшествующие), действительно ли сумел он избежать того абсолютного логического детерминизма, который характерен для философии Спинозы.

В своей формулировке принципа достаточного основания Лейбниц не так пунктуален и последователен, как следовало бы тому, кто приписывает данному принципу столь исключительную значимость для естественных наук и метафизики. Зачастую может даже показаться, что этот принцип включает в себя само собой разумеющийся для науки постулат о повторяемости причины в природе, если не сводится к нему. Чаще всего он выражается в категориях, которые скорее относятся к конечной, чем к действующей причинности; так что обычно его понимают как крайнее выражение телеологической концепции природы — как равный тому утверждению, что существование, свойства и законы мира могут в конечном счете быть объяснены ценностями, которые они призваны реализовать; и что мы можем открыть научные истины факта, исследуя предпосылки той фундаментальной схемы ценностей, выражением которой является универсум. Поэтому Рассел в своей книге о Лейбнице пишет, что «закон достаточного основания, будучи приложен к актуальной действительности, сводится к утверждению существования конечной причины». Следовательно, «чтобы логически вывести нечто актуально существующее из другого существования или из понятия, всегда необходимо прибегнуть к понятию блага» — а это, как добавляет Рассел, отводит понятию «благо» в его отношении к действительности совершенно исключительную роль (3). Хотя такая реконструкция философии Лейбница может быть подкреплена поистине бесчисленными цитатами из его сочинений, все же вряд ли она имеет отношении к наиболее фундаментальным и к наиболее характерным для Лейбница взглядам на эту проблему и дает превратное представление об отношениях понятий «благо» и «существование» в его философии. Лейбниц пришел к принципу достаточного основания в его распространении на космологию не потому, что искал то, что обычно подразумевается под телеологией природы — то есть соответствия таким конечным целям как утешение, удобство, счастье или назидание человека

151

или других разумных существ. Он утверждал не столько то, что вещи имеют свое основание (reason) в «благе» — в том смысле, в котором «благо» есть нечто доставляющее удовлетворение Богу, человеку или животному (хотя и это, конечно, тоже), — сколько то, что вещи обладают тем или иным основанием, что они логически обоснованы чем-то еще — что в их основании лежит некая еще более глубокая логика.

Ибо Лейбницу, как и его современникам, все еще представлялось предельно важным и вполне возможным ответить на вопрос: не является ли существование любого из возможных миров и фундаментальные принципы данного актуально существующего мира не более чем случайностью космических масштабов; не вышло ли так, что мира вообще не должно было существовать или что мир должен был быть каким-то совершенно иным — и он обрел бытие и свои качества просто в силу счастливой или несчастливой случайности. Реальность, по всей видимости (и не только в деталях, но и в своих главных чертах), может рассматриваться как что-то, что просто обладает теми или иными признаками, которым нет никаких объяснений. Это особенно очевидно при рассмотрении числовых или количественных атрибутов Вселенной. Одно число арифметической последовательности не более сакрально и не более достойно существования, чем другое. Значит ли это, что из всего числа потенциально возможных первоатомов, планет, солнц, живых клеток или сознаний актуальное бытие вследствие какой-то совершенно произвольной селекции обрело какое-то их случайное количество? Или еще: то, что мы называем законами природы — не есть ли это просто причуда материи, которая (по крайней мере в некоторых случаях) по необъяснимой причине проявляет определенные закономерности, хотя с логической точки зрения перед ней открыты миллионы других возможностей? Надо отметить, что в философском наследии Лейбница и его эпохи существовали известные элементы, которые и усугубляли эту проблему, и придавали ей ее специфическую форму. Большинство представителей не-материалестической философии XVII и XVIII веков продолжали мыслить в терминах двух сфер бытия. Мир сущностей, «форм», платоновских идей, обладал для них такой же несомненностью и объективностью, как и мир индивидуального, временного существования — психического или духовного. Более того, первая из них, хотя она и «не существовала», представляла собой более фундаментальную и более устойчивую реальность (4). Правда, общепринятым учением об идеях был скорее концептуализм, нежели строгий платоновский реализм; тот же Лейбниц, к примеру, говорит, что

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Обретает счастье только посредством постоянного изменения
человеку должно держаться своего места и
Основание этой убежденности ровно порядок необходимости
Проходя через различные стадии человеческого разумения
Отличается от метафизики лейбница