Пиши и продавай!
Пиши и продавай! |
|
>
Ортега-и-Гассет Х. Психология интересного мужчиныI Для представителя сильного пола нет ничего более лестного, чем слухи о том, что в глазах женщин он — интересный мужчина. Однако что же это за мужчина, которого женщина сочтет интересным? Вопрос деликатный и в то же время действительно трудный. Чтобы на него ответить, понадобилось бы некое новое направление в науке, пока едва наметившееся, которому я отдаю немало сил все последние годы. Я предпочитаю называть это наукой о человеке или философской антропологией. Благодаря этой науке мы узнаем, что не только каждое тело, но и каждая душа имеет свою неповторимую форму. Все мы, в меру нашей проницательности, общаясь друг с другом, различаем только ей, каждой личности, присущие очертания, но при этом затрудняемся определить, сформулировать то, что мы ясно видим. Мы ощущаем нашего соседа, но не знаем его. В то же время в обыденном языке накоплен богатейший запас тонких наблюдений, закапсулированных в проницательные словесные догадки. Так, мы говорим о душах мрачных и нежных, суровых и мягких, глубоких и мелких, могучих и слабых, надежных и ветреных. Мы говорим о людях великодушных и малодушных, тем самым измеряя души, как тела. Один слывет человеком действия, другой — созерцания, в одном превалирует рассудок, в другом — чувство и т. д. Никто до сих пор не удосужился все это пестрое многообразие упорядочить, дабы мир человеческой фауны предстал во всем своем богатстве. Очевидно, что все эти оценки лишь фиксируют различия во внутреннем строении личности, позволяют нам несколько преуспеть в области психологической анатомии. Считается, например, что душа ребенка непременно иная, чем душа старика, и что душевная организация честолюбца иная, чем у мечтателя. Подобный подход, при минимальной систематизации, позволил бы нам разработать новую теорию психологических типов, благодаря которой мы сумели бы самым деликатным образом проникнуть в самую суть человеческих характеров и описать их. Одним из них и будет интересный, с точки зрения женщин, мужчина. Между тем намерение изучить досконально этот человеческий тип не может не вызывать некоторую робость, ибо двигаться придется почти вслепую. Что, собственно говоря, немедленно приходит на ум: интересный мужчина — это тот мужчина, в которого женщины влюбляются. Однако продвинемся мы не сильно, поскольку попадем на еще более зыбкую почву. Со всех сторон мы будем окружены любовными зарослями. Ибо нет на бескрайних человеческих просторах области менее изученной, чем область любви. Собственно говоря, ничего и не сказано, а точнее — ничего и не понято. Нехитрый репертуар штампов засел в головах так крепко, что пробиться сквозь него почти невозможно. Все поставлено с ног на голову. Причин тому множество. Во-первых, любовные истории — зона, сокрытая от чужих глаз. Любовь нельзя пересказать: от пересказа контуры ее размываются. Каждый невольно обращается к собственному опыту, как правило, небогатому, а чужой опыт в руки не очень-то и дается. Хороша была бы физика, если бы выводы каждого ученого опирались на результаты лишь его собственных экспериментов. С другой стороны, так уж получается, что мужчины, способные рассуждать о любви, почти ничего о ней не знают, а те, которые с любовью на короткой ноге, не способны ее осмыслить, рассмотреть повнимательнее ее переливчатое и обманчивое оперение. Ну и наконец, писать о любви — дело неблагодарное. Если врач рассуждает о пищеварении, ему с нескрываемым интересом внимают. Но если психолог заговорит о любви, то к словам его будут относиться с презрением, а скорее всего, не обратят на него внимания, поскольку каждый считает себя в этих вопросах экспертом. Людская тупость проявляется здесь во всем своем блеске. Неужели не ясно, что любовь — настолько же вещь в себе, как и любой, по-своему герметичный объект, требующий специального интеллектуального инструментария. Или возьмем другой пример, весьма сходный, — Дон Жуана. Каждый уверен, что все о нем знает — о Дон Жуане, в котором сокрыта загадка нашего времени. За редкими исключениями мужчины делятся на три категории: считающих себя донжуанами, полагающих, что они хоть раз в жизни, да сыграли эту роль, и тех, кто убежден, что не был им только потому, что не пожелал этого. Не удивительно, что последние ополчаются на Дон Жуана и пытаются его низвергнуть. Тем самым нет ничего удивительного в том, что именно те области — любовь и политика, — в осмыслении которых люди, как им представляется, преуспели, остаются наименее изученными. Только чтобы не быть вынужденными выслушивать в ответ банальности, замолкают те, кому есть что сказать. Следует признать, что и донжуаны, и влюбленные мало что знают о любви; очевидные преимущества имеют те, кто далек от этой сферы, при этом любопытен и наблюдателен, подобно тому астроному, который наблюдает за солнцем. Быть чем бы то ни было — не означает понимать, а понимать — не означает быть. Некоторая дистанция необходима, чтобы рассмотреть, прожитую реальность она превращает в объект познания. В противном случае зоолог, изучающий страуса, должен был бы превращаться в страуса. Так неужели же нужно превращаться в Дон Жуана, чтобы потом о себе рассказывать. Не могу сказать, что я во всем разобрался, несмотря на то, что эти коренные вопросы давно меня занимают. По счастью, я не вижу особой необходимости говорить о донжуане. Стоит, впрочем, отметить, что донжуан всегда — интересный мужчина, чтобы ни утверждали его оппоненты. Однако столь же очевидно, что далеко не всегда интересный мужчина — донжуан. Далее, по-видимому, можно не распространяться и удалиться от этого таящего опасность типа. Что же касается любви, то избегать в наших заметках разговора о ней было бы по меньшей мере странно. Поэтому я выскажу несколько соображений о природе любви, по необходимости скупых и неразвернутых, которые, однако, отличаются от бытующих ныне представлений. Мне бы хотелось, чтобы читатель увидел в них лишь аргументы, вносящие ясность в представление об “интересном мужчине”, и не выдвигал к ним, как таковым, слишком высоких требований. II Итак, речь пойдет о мужчине, в которого влюбляются женщины. Нелишне заметить, что почти каждый мужчина удостаивается любви какой-либо женщины, стало быть, все они могут быть признаны интересными. Тезис не вполне корректен по двум причинам. Во-первых, в интересного мужчину влюбляется не одна женщина, а несколько. И сколько же? Не имеет значения, ибо второй аргумент еще весомее: в неинтересного мужчину не влюбляется ни одна женщина. “Все” или “ничего”, “многие” и “ни одна” — суть преувеличения, не претендующие на точность. Коль скоро речь идет о жизни, нет ничего более неточного, чем точность, а подсчеты сводят все богатство жизни к стандарту, норме, усредненности. Представление о том, что любовь — вполне тривиальное состояние, препятствует пониманию природы эротического влечения и обязано своим происхождением недоразумению. За любовь мы готовы принять все, что угодно, и лишь потом заметить, что к реальности наши дефиниции не имеют никакого отношения. Одно из значений слова “любовь” не будет иметь ничего общего с другим, и наше наблюдение, на нем построенное, окажется несостоятельным для объяснения иных явлений эротического свойства. Причина недоразумений вполне понятна. Набор нехитрых возможностей, предоставленных мужчинам и женщинам в общественной и частной жизни для проявления чувств друг к другу, весьма ограничен. Тот, кого влечет женское тело, кого тщеславие толкает к незаурядной женщине, кто попадается на удочку испытанной тактики смены неравнодушия и безразличия, кто мало-помалу прикипает к женщине (а чем — и не разберешь: нежностью, верностью, симпатией, привычкой), кто теряет голову и, наконец, кто влюбляется по-настоящему — все они ведут себя более или менее одинаково. На “более или менее” не очень внимательный наблюдатель вообще не обратит внимания и, фиксируя только резкие движения, увидит лишь общее между ними, а следовательно, и между чувствами, их породившими. Однако, попади ему в руки лупа, он убедился бы, что поведение людей совпадает разве что в самых общих чертах, но в основном состоит из великого множества причудливостей. Непростительная ошибка — судить о любви по словам и поступкам: ни те, ни другие прямо из нее не вытекают, а представляют собой некий набор завещанных предками ритуальных жестов и устойчивых формул, которые поступают в распоряжение чувства в виде готового к употреблению, безупречно работающего механизма. И только едва заметный жест, едва уловимый акцент и едва проглядывающий подлинный смысл поступка позволяют нам дифференцировать то, что принято называть любовью. Я говорю сейчас именно о любви, не о сексуальном влечении, не об amour-vanite, не о взвешенном благорасположении, не о “привязанности”, не о “роковой страсти”. Не скрою, погрузиться в это многоликое многообразие и выявить особые приметы каждого из видов было бы, конечно, весьма заманчиво. Ведущая к любви влюбленность — на мой взгляд, первооснова и сердцевина всей эротической палитры — непременно отличается двумя особенно-стями: “очарованностью” кем-то, кто производит на нас неизгладимое впечатление, с одной стороны, и полным подчинением этому человеку всех мыслей и чувств, растворением в нем, погружением в него, с полной утратой прежней почвы и корней. Иными словами, влюбленный сознает, что он весь, без остатка, принадлежит тому, кого он любит; при этом не имеет значения, действительно ли он отдался душой и телом или нет. Более того, подчас именно воля влюбленного, в силу соображений благопристойности, приличий, иных препятствий, — не поддается искушению. Влюбленный сознает — и в этом все дело, — что, вопреки своей воле, он принадлежит тому, кого любит. И в этом нет никакого противоречия, ибо полное подчинение себя другому человеку происходит в таких глубинах личности, над которыми воля не властна. Он не подчиниться жаждет, а он подчиняется, не желая этого. И куда бы воля нас не завела, мы все равно будем неотделимы от того, кого мы полюбили, за исключением разве что тех случаев, когда воля, дабы избавить от него, забросит нас на край света.1 Этот крайний случай противостояния, антагонизма между волей и любовью способен сказать нам многое о природе самой любви, и о нем не следует забывать, несмотря на то, что это происходит не часто. Трудно себе представить охваченную любовью душу, в которой возникло бы непреодолимое желание отгородиться от предмета любви. Наблюдая, как любящий волевым решением, “по трезвому размышлению”, решает не любить или не любить столь сильно, приходишь к выводу, что любви и не было. Душа этого человека, пожалуй, почувствовала влечение к душе другого, но не была исторгнута из себя самой, т.е. не любила. Итак, любви всегда сопутствуют две вещи: очарованность и растворение в другом. Ошибочно полагать, что одно с другим лишь соседствует. Речь идет о едва рожденном чувстве и его питательной среде. Растворяются в том, кем очарованы. Мать всю себя отдает ребенку, друг — другу, но ни она, ни он не “прельщены” и не “очарованы”. Мать поступает так, как побуждает ее инстинкт, мощный и безличный. Друг совершает поступок, в полном согласии с рассудком и волей; на шкале его ценностей верность обладает неоспоримыми достоинствами. Если хотите, друг ухитряется взять себя своей же собственной рукой и протянуть другому. А вот душа любящего испаряется из его руки и орошает чужую. Притяжение, благодаря которому наша жизнь устремляется к жизни другого человека, держит ее в подвешенном состоянии, вырвав из родной для нее почвы и перенеся в любимое существо, как в землю, где она пустит корни. Поэтому-то влюбленный живет как бы не в себе, а в другом, подобно ребенку, который до своего появления на свет слит воедино со своей матерью, в лоне которой он вспоен и вскормлен. Итак, это поглощение любящего любимым — не что иное, как следствие очарованности. Некто нас очаровывает, и это очарование мы ощущаем как поводок, крепкий, хотя и неощутимый, которым притянута наша личность. Слово “очарование”, столь затасканное, тем не менее, лучше, чем какое-либо иное, выражает ту зависимость, в которой оказывается любящий по отношению к любимому. Вне всякого сомнения, надо вернуть ему его изначальный магический смысл. Подобно тому |
|
|
|
|
