<<<     ΛΛΛ     >>>   

Мысль Жарри является в первую очередь теорией знака: знак не обозначает и не значит, он показывает... Он то же самое, что и вещь, но он ей не идентичен, он ее показывает. Весь вопрос в том, чтобы понять, каким образом и почему так понятый знак по необходимости является знаком лингвистическим или, скорее, в каких условиях он является языком21. Первое условие в том-, чтобы была поэтическая, а не техническая или научная, концепция языка. Наука предполагает идею разнообразия, Вавилонскую башню языков, в которых следовало бы навести порядок, уловив их виртуальные отношения. Напротив, рассмотрению, в принципе, должны подлежать лишь два языка, как если бы только они и существовали — один живой, другой мертвый, причем второй работает внутри первого, агглютинации второго вызывают к жизни явления и добавления в первом. Можно было бы сказать, что мертвый создает анаграммы в живом. Хайдеггер весьма чуток к этому в немецком и греческом (или в верхненемецком): в современном немецком языке он заставляет трудиться древнегреческий или старонемецкий ради того, чтобы создать новый немецкий язык... Древний язык затрагивает современный аффективным отношением, последний порождает при этом условии грядущий еще язык: три экстаза. Древнегреческий вовлекается в агглютинации типа "lego-говорю" и "lego-пожинаю плоды, собираю", так что немецкое слово "sagen-говорить" перевоссоздает "sagan-показывать, собирая". Или же от агглютинации "lethe-забвение" и "alethes-истинное" заиграет никому не дающая покоя пара "сокрытие-раскрытие": самый знаменитый пример. Или "chrao-хиро" — почти бретонский язык. Или древнесаксонское слово "wuon" (пребывать), соединившись с "freien" (беречь, сохранять), даст "bauen" (жить в мире), исходя из общепринятого смысла "bauen". Весьма вероятно, что Жарри делал то же самое; он, однако, хотя зачастую и прибегал к греческому, как об этом свидетельствует Патафизика,

21 Мишель Арриве делал особенный упор на теории знака Жарри (Introduction, Pleiade I).

134

все же чаще заставлял играть во французском языке латинский, старофранцузский, допотопный арго, быть может, бретонский, давая жизнь французскому языку грядущего и видя в родственном Малларме или Вилье символизме нечто аналогичное тому, что Хайдеггер найдет в Гёльдерлине22. Впрыснутое во французский язык выражение "si vis pacem" даст "civil", a "industria" — "1, 2, 3": против Вавилонской башни всего лишь два языка, один из которых работает или играет в другом ради того, чтобы породить язык грядущего, Поэзию par exellence, причудливо сверкающую в описании островов доктора Фаустролля, в его словах-музыке и звуковых гармониях23.

До нас долетела весть, что ни одна из этимологии Хайдегге-ра — включая Lethe и Alethes — не отличается точностью24. Но правильно ли поставлена проблема? Не отводится ли заведомо всякий научный этимологический критерий в пользу чистой и простой Поэзии? Проще всего сказать, что это всего лишь игра слов. Но нет ли противоречия в том, что ожидают какой-то лингвистической корректности от проекта, который как раз и ставит своей целью преодолеть научное и техническое сущее в направлении сущего поэтического? Речь идет, собственно говоря, не об этимологии, а о введении агглютинации в другой-язык, чтобы нечто возникло в языке-вообще. Не с лингвистикой надо сравнивать такие начинания, как начинания Хайдеггера или Жарри, а скорее уж с творчеством

22                          Ср.: Henri Behar, Les cultures de Jarry, P. U. F. (в частности, гл. I о "кельтской культуре"). По Убю можно составить лишь ограниченное представление о стиле Жарри: стиле высокопарного характера, который слышен с начала "Цезаря-Антихриста", в трех Христах и четырех золотых Птицах.

23                         Следует обратиться к статье "Те, для кого не было Вавилона" из книги "Зеленая свеча" (Pleiade II, р. 441-443). Жарри пишет о книге Виктора Фурнье, выявляя ее основное положение: "Один и тот же звук или один и тот же слог имеют один и тот же смысл во всех языках". Но сам Жарри этого положения как раз и не приемлет: как и Хайдеггер, он работает с двумя языками — мертвым и живым, языком бытия и языком сущего, которые на деле неразличимы и, однако же, в высшей степени различны.

24                         Ср.: Meschonnic, Le langage Heidegger, P. U. F.

135

Русселя, Бриссе или Вольфсона. Различие заключается в следующем: Вольфсон удерживает Вавилонскую башню и пользуется всеми языками за вычетом одного, чтобы создать язык грядущего, в котором этот один должен исчезнуть; Руссель, напротив, пользуется всего одним языком, создавая внутри него омофонные ряды как своеобразный эквивалент другого языка, который посредством сходных звуков будет высказывать нечто совсем иное; а Бриссе пользуется языком, чтобы извлечь из него силлабические или фонические элементы, которые могут присутствовать и в других языках, но говорят одно и то же и, в свою очередь, составляют тайный язык Истока или Грядущего. У Жарри и Хайдеггера есть свой прием, поскольку они работают, в принципе, с двумя языками, заставляя играть в живом языке язык мертвый, так что живое преобразуется, меняется. Если назвать элементом такую абстрактность, которая способна принимать самые разные значения, можно сказать, что лингвистический элемент А призван затронуть аффективным отношением элемент В таким образом, чтобы последний породил элемент С. Аффект (А) порождает в общепринятом языке (В) своего рода топтание на месте, заикание, навязчивый там-там в виде некоего повторения, которое непрестанно создает нечто новое (С). В состоянии аффекта наш язык принимается кружиться и, кружась, образует язык грядущего: можно было бы сказать, язык иностранный, вечное пережевывание того же самого, но язык этот, однако же, рвет и мечет. Мы топчемся внутри вопроса, что ходит по кругу, но это кружение является наступлением нового языка. "Папаша Убю — он на греческом или на негритянском ?" 25. От одного элемента к другому, между языком древним и языком современным, находящимся в Состоянии аффекта от первого, между современным и новым, которое только еще складывается, между новым и древним имеют место смещения, пустоты, заполненные, однако, необъятными видениями, немыслимыми сценами и пейзажами, разворачиванием мира Хайдеггера, вереницей островов доктора Фаустролля или рядом гравюр "Имагия".

25 Jarry, Almanack illustre du Pere Ubu, Pleiade I, p. 604.

136

Такой вот ответ: язык не располагает знаками, но приобретает их, их созидая, когда один язык действует в другом языке, чтобы породить в нем третий, язык неслыханный, почти что иностранный. Первый делает инъекцию, второй начинает заикаться, третий — рвать и метать. Тогда язык становится Знаком, поэзией, и уже нельзя различить язык, речь, слово. И язык не в состоянии породить внутри себя новый язык, если при этом весь язык вообще не будет, в свою очередь, подведен к какому-то пределу. Предел языка — это Вещь в своей немоте: видение. Вещь — это предел языка, как знак — язык вещи. Когда язык, кружась, роет ходы в языке, язык выполняет наконец свою миссию, Знак показывает Вещь и осуществляет -надцатую потенцию языка вообще, ибо

"нет никакой вещи там, где не хватает слова"26.

26 Частое выражение из Acheminement de la parole, Gallimard.

Дионис:

Образумься, Ариадна! Малы уши твои, мои уши твои:

Умное слово вмести!

Если не ненавидишь себя, как любить?

Я твой лабиринт.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

С этой технической характеристикой наука прежде всего обуславливает возможность патафизического
На реальность образом говорит
Ожидание становится в нем объектом беспрецедентного программирования
Настоящими критическими сущностями суждения суждение
Высший человек стремится довести человечество до совершенства