ΛΛΛ     >>>   

Адорно Т. К логике социальных наук

Содокладчику обычно остается выбор: быть педантом или паразитом. Господина Попнера я хотел бы прежде всего поблагодарить за то, что он избавил меня от этого неприятного положения. Сказанное им дает мне возможность начать не с Адама и Евы, и не так крепко привязываться к тексту его доклада, чтобы оказаться от нею в зависимости. Не менее удивительны для авторов, принадлежащих к сголь различным духовным традициям, многочисленные предметные совпадения. Часто я должен буду не противопоставлять его тезису спой антитезис, но, приняв им сказанное, пытаться подвергнуть его дальнейшей рефлексии. Понятие логики я понимаю, пожалуй, шире: меня занимают при этом более конкретные методы социологии, чем общие правила мышления, дисциплина дедукции. В их проблематику применительно к социологии мне бы не хотелось вдаваться.

Здесь я буду исходить из попперовского различения полноты знания и безграничного незнания. Оно достаточно убедительно, во всяком случае оно напоминает о том, что социология до сего дня не дала корпуса всеми признанных законов, хоть сколько-нибудь сопоставимых с законами естествознания. И все же это различение обладает заслуживающим внимания потенциалом, причем наверняка не в том смысле, что у Поппера. Если следовать последнему, то социология, в силу ее очевидной отсталости в сравнении с точными науками, должна прежде заниматься сбором фактов, прояснением методов - прежде, чем она возвысится до притязания на связное и одновременно релевантное знание. Теоретические соображения относительно общества и его структуры будут тогда рассматриваться в основном как предосудительное и непозволительное предвосхищение будущего. Но если начинать социологию с Сен-Симона, а не с ее крестного отца Копта, то ей уже более 160 лет и она не должна далее бесстыдно кокетничать своей молодостью. То, что в ней предстает сейчас как незнание, нельзя просто подменить тем, что прогрессирующие исследования и методология называют фатальным и несоразмерным термином "синтез".

Предмет сопротивляется чисто систематическому единству взаимосвязанных суждений. Я имею в виду не традиционное различение наук о природе и наук о духе или риккертовское различение между номотетическим идиографическим методами, которое Попперу видится более положительным, чем мне. Но познавательный идеал единогласного, по возможности краткого, математически элегантною объяснения отказывает там, где отказывает сам предмет: общество не единогласно, не просто, а также не нейтрально к любым налагаемым на него категориальным формам, оно заранее ждет иного от своих объектов, нежели категориальная система дискурсивной логики. Общество противоречиво и все же определимо; рационально и иррационально и одно и то же время, cистема устроена хрупко, представляет собой слепую природу и опосредовано сознанием. Социологические методы исследования должны перед ним склониться. Иначе из одного пуристического усердия против противоречия социология впадает в поистине роковое противоречие между своей структурой и своим объектом. Сколь бы мало ни уклонялось общество от рационального познания, сколь бы благоразумными ни были его противоречия и их условия, можно столь же мало освободит от них при помощи мыслительных постулатов, которые ставят познание перед равно  безразличным материалом, не оказывающим никакого сопротивления сциентистскому инструментарию, коим часто удовлетворяется познающее сознание. Социально-научное предприятие всегда стоит перед опасностью: из любви к ясности и точности утратить именно то, что хотело бы познать. Поппер выступает против клише, согласно коему познание протекает по ступенькам, ведущим от наблюдения к упорядочению, обогащению и систематизации своего материала. Это клише в социологии так абсурдно, потому что она имеет дело не с бескачественными данными, а лишь с теми, которые были структурированы спя социальной тотальности. Указанное социологическое незнание в большей мере означает расхождение между обществом как предметом и традиционными методами: поэтому-то общество и недостижимо для знания, которое из любви к собственной методологии изменяет структуре собственного предмета. Это с одной стороны. С другой же стороны - что Поппер безусловно мог бы сказать - обычная эмпирическая аскеза по отношению к теории не выдерживает критики. Без антиципации структурного момента, целого, которое не вмещается адекватным образом в единичное наблюдение, последнее не имеет никакой значимости. Этим я не защищаю нечто, подобное cultural anthropology, которая с помощью подобранных координат переносит централистски-тотальныи характер иных первобытных обществ на западную цивилизацию. Даже для того, кто, подобно мне, не питает иллюзий по поводу склонности тотальных форм к упадку индивида, решающим здесь является различение между  доиндивидуальным и постиндивидуальным  обществами. В демократически управляемых странах индустриального общества тотальность представляет собой категорию опосредования, а не прямого господства и yгнетения. Включая и то, что в индустриальном  обществе, подчиненном принципу обмена, отнюдь не все социальное прямо выводимо из этого принципа. Оно содержит в себе бесчисленные некапиталистические анклавы. Стоит принять в расчет и то, что при существующих производственных отношениях такие анклавы, как, например, семья, требуются   этому обществу для самовековечения, поскольку их специфическая иррациональность дополняет структуру в целом. Общественная тотальность не имеет собственной жизненности, она производит и воспроизводит единичные моменты, многие из которых сохраняют относительную самостоятельность, какой не знали, да и не терпели бы примитивно-тотальные общества. Но сколь бы неотделимой от кооперации и антагонизма своих элементов ни была бы целостность жизни такого общества, малопонятным остается каждый ее элемент в своем функционировании без видения целого, сохраняющего собственную сущность в движении элементов. Система и элемент взаимозависимы и познаваемы лишь в их взаимозависимости. Даже те анклавы, социальные образования, принадлежащие к различным временам (фавориты той социологии, которая хотела бы избавиться от понятия общества, равно как и от сколько-нибудь заметных философем), должны рассматриваться не сами по себе, но прежде всего с той господствующей тотальностью, от которой они отклоняются. В излюбленных сегодня социологических концепциях, вроде middle range theory, это недооценивается.

Вопреки взглядам, приобретшим права гражданства со времен Конта, Поппер отдает преимущество проблеме как напряженности между знанием и незнанием. Я согласен со всем, что Поппер говорит против "неудачливого и невразумительного методологического натурализма и сциентизма". Его же обвинение о социального антрополога в том, что тот предает забвению вопрос об истинности и неистинности, когда, рассматривая феномены извне, следует мнимой объективности, звучит вполне в духе Гегеля. Во введении к "Феноменологии духа" он насмехается над теми, кто возвышается над вещами лишь тем, что стоит перед ними. Надеюсь, не обидятся на меня и не упрекнут в том, что мы с Поппером ведем здесь речь о философии, а не о социологии. Мне кажется все же заслуживающим внимания то обстоятельство, что даже ученый, для которого диалектика представляется анафемой, принужден к формулировкам, ведущим свой род от диалектики. Кроме того, завизированная Поппером проблематика социальной антропологии тесно связана с отрывом метода от предмета. Конечно, свои достоинства имеет вебленовская теория варварской культуры: сравнение отшлифованных нравов высокоразвитой капиталистической страны с ритуалами обитателей Тробриандских островов (весьма предположительно установленных), но мнимая свобода в выборе системы координат оборачивается подменой объекта, ибо принадлежность к существующей экономической системе говорит о каждом жителе современной страны несравнимо больше, нежели все распрекрасные аналогии с тотемом и табу.

В моем согласии с попперовской критикой сциентизма и с его тезисом о примате проблемы я иду далее, чем он бы одобрил. Ведь сам предмет социологии, общество, поддерживающее и собственную жизнь, и жизнь своих членов, но одновременно грозящее им гибелью, есть проблема и в эмпатическом смысле. Противоречие между субъектом и объектом не должно быть просто "видимостью", как то по меньшей мере подразумевает Поппер, где вся вина лежит на недостаточной способности суждения у субъекта. Скорее, противоречие это в высшей степени реальное, имеет место в самом предмете - его не устранить из реального мира приумноженным познанием или более ясными формулировками. Старейшей социологической моделью такого противоречия, с необходимостью развертывающегося в самих вещах, является знаменитый параграф 243 гегелевской"Философии права": "Посредством обобщения взаимосвязей между людьми через их потребности и способов, подготавливающих и привносящих средства их удовлетворения, приумножается накопление богатств, что из данной удвоенной всеобщности проистекает величайшая прибыль для одной стороны --так же как, для другой стороны, обособление и ограниченность частного труда, а тем самым зависимость и нужда привязанного к этой работе класса"1. Легко упрекнуть меня в экивоках: у Поппера речь идет о теоретико-познавательных проблемах, тогда как у меня о практических, в конечном счете, даже о проблематическом состоянии мира. Но под вопросом находится именно право на подобные дистанции. Стоит радикально отделить имманентные проблемы от реальныx, сделать последние просто отблесками в формализмах, и происходит фетишизация науки. Ни одно учение в духе логического абсолютизма - идет ли речь о Тарском или, как когда-то о Гуссерле - не в силах декретировать фактам  послушание логическим принципам, выводящим свои притязания на общезначимость из процедуры "очищения" от всякой предметности. Я должен ограничиться здесь указанием на критику логического абсолютизма в моей "Метакритике теории познания", которая связана и с критикой социологического релятивизма (в которой я единодушен с г-ном Поппером). То, что и в остальном концепция противоречивости общественной реальности не саботирует познания последней, связано с тем, что противоречие определяется как необходимое, следовательно, рациональность распространяется и на него.

Методы зависят не от методологического идеала, но от предмета. Имплицитно с этим считается и Поппер в тезисе о первенстве проблемы. Он констатирует, что качество социально-научных достижений в точности соответствует тому значению или интересу, каковые придаются проблемам, за этим стоит бесспорное осознание той иррелевантности, на которую обречены бесчисленные социологические исследования, поскольку послушны примату метода, а не предмета; потому ли, что стремятся развивать методы из себя самих, потому ли, что отбирают предметы извне так, чтобы они соответствовали уже имеющимся в распоряжении методам.

В словах Поппера о значимости или интересе центр тяжести смещается к самой рассматриваемой вещи. А она характеризуется единственно тем,  что о релевантности предмета нельзя судить априорно. Там, где категориальная сеть сплелась настолько тесно, что скрывает лежащее под нею своими конвенциальными мнениями, в том числе и научными, там эксцентрические феномены, не улавливаемые такой сетью, приобретают неожиданный вес. Взгляд на свойства последних проясняет и то, что полагается сущностью, не будучи таковой.

1 Неце1 G.Wf. Grundlinien der Philosophie des Rechtes. Ed. Glockner, Stuttgart, set 1827. S. 318.

Решение Фрейда заняться "выделениями мира видимости" могло и не быть сопричастным данному научно-теоретическому мотиву; в социологии Зиммеля он во всяком случае уже выступает в своей плодотворности, когда он, не доверяя систематической тотальности, погружался в социальные спецификации как иностранец или как актер. Требование релевантности проблемы также должно выдвигаться не догматически; выбор предмета исследования в большей мере оправдывается тем, что считывается социологом с избранного им объекта, а не теми отговорками, которые сопровождают бесчисленные проекты, осуществляемые зачастую ради академической карьеры, и в которых иррелевантность объекта самым счастливым образом сочетается с тупоумием исследовательской техники.

Я бы посоветовал подходить с известной осторожностью к тем атрибутам, коими, помимо релевантности проблемы, Поппер наделяет истинный метод: честность, т.е. изложение без тактических уловок однажды познанного. Но этой нормой в фактически существующей науке часто террористически злоупотребляют. Преданностью предмету исследования называется чуть ли не отсутствие какого-то собственного привнесения, приравнивание самого себя к регистрирующей аппаратуре; отказ от фантазии или недостаток продуктивности возносятся до научного этоса. Не следует забывать о том, что привнесли в критику американского идеала Sincerity Кантрил и Олпорт: "честным", в том числе и в науке, считается нередко тот, кто думает, как все, лишен тщеславия, желания "блеснуть" чем-то особенным, а потому готов мычать имеете со всеми К тому же прямолинейность и простота не являются такими уж неотъемлемыми идеалами там, где сложен сам предмет; они представляют собой путь познания, на котором вряд ли достижимо предвидение.

В связи с современным состоянием социологии я бы поставил акцент на названных Поппером критериях качества научного исследования, тонкости и своеобразии предлагаемого решения - каковые сами по себе всегда остаются предметом критики. Наконец, не следует гипостазировать и категорию проблемы. Тот, кто хоть сколько-нибудь беспристрастно контролирует свою работу, сталкивается с тем, что табу мнимой беспредпосылочности усложняют положение дел. Нередко решения уже есть, открывается нечто и потом, задним числом конструируется вопрос. И это не случайно: примат общества как всеохватывающего и объединяющего над его отдельными проявлениями находит свое выражение в общественном познании посредством воззрений, которые проистекают из понятия общества и которые превращаются в единичные проблемы социологии лишь путем последующей конфронтации предвосхищения со специфическим материалом. В более общем виде: теории познания, получившие самостоятельное существование, развивавшиеся и передававшиеся великими философами со времен Бэкона и Декарта, оказывают воздействие даже на эмпиристов. Нередко они несоразмерны живому опыту познания; они навязывают последнему чуждый ему проект науки как индуктивного или дедуктивного континуума. Среди неотложных задач теории познания не последней была бы и следующая, предугаданная Бергсоном : подвергнуть рефлексии то, что, собственно говоря познается, вместо того чтобы изначально вписывать познание в какую-то логическую или сциентистскую модель, которая совершенно чужда продуктивному познанию истины.

В предложенной Поппером категориальной структуре понятие проблемы предшествует решению. Решения предлагаются и подвергаются критике. В сравнении с примитивным и чуждым самому познанию учением о примате наблюдения тезис о ключевом значении критики удачен. Социологическое познание, действительно, представляет собой критику. Но необходимо прояснить нюансы, поскольку решающие отличия между научными позициями чаще кроются в нюансах, нежели в грандиозных мировоззренческих понятиях. Если попытка решения, как утверждает Поппер, недоступна для предметной критики, то она уже поэтому ненаучна, хотя бы и предварительно. Это звучит по меньшей мере двусмысленно. Если под такой критикой подразумевается редукция к так называемым фактам, полная отдача мысли на откуп наблюдаемому, то мысль нивелируется до гипотезы, а тем самым у социологии отнимается существенный для нее момент антиципации. Существуют социологические теории, которые находятся в принципиальном противоречии (по социальным же основаниям) с явлениями, а потому и не могут подвергаться критике посредством оных. Такие теоремы подлежат критике со стороны последующих теорий, дальнейшего размышления, а не конфронтации с протокольными предложениями (этого, впрочем, не предлагает и Поппер). Факты в обществе уже потому не являются последним основанием познания, что они сами социально опосредованы. Не все теоремы суть гипотезы; теория - это телос, а не двигатель социологии.

Стоило бы остановиться и на приравнивании критики к попытке опровержения. Опровержение плодотворно лишь как имманентная критика. Это знал уже Гегель. По поводу "суждения понятия" во втором томе "Большой Логики" мы находим рассуждения, которые уравновесили бы все то, что с тех пор проповедовалось относительно ценностей: "...предикаты хорошее, плохое, истинное, прекрасное, правильное и т.н. выражают то, что вещь в своем общем понятии попросту соразмерна предполагаемому долженствованию, совпадает с ним или не совпадает" . Внешне все и ничто противостоят друг другу. Скепсис порождает дискуссионную игру. Она удостоверяет доверие к организованной науке как инстанции истины, каковой должен покориться социолог. Для научного thought control, условия которого выдвигает сама социология, особое значение имеет то, что Поппер ставит в центр категорию критики. Критический импульс совпадает с сопротивлением против окоченелого конформизма до сих пор господствовавших мнений. Этот мотив не чужд и Попперу. В своем двенадцатом тезисе он приравнивает научную объективность к критической традиции, которая "вопреки всевозможным преградам столь часто позволяла подвергать критике господствующие догмы". Он апеллирует, подобно тому, как это в недавнем прошлом делал Дьюи, а когда-то Гегель, к открытому, не фиксированному, не овеществленному мышлению. Неотъемлемой частью последнего является момент экспериментирования, если не сказать игры. Но я бы все же не стал приравнивать его без оговорок к понятию "испытания" или даже сводить к принципу trial and error. Слово "испытание" двусмысленно уже в силу того климата, в коем оно родилось: оно тянет за собой естественнонаучные ассоциации и острием своим направлено против обособившихся мыслей, недоступных для тестирования. Но многие мысли, в конечном счете и самые существенные, уклоняются от тестов и все же обладают истинностным содержанием. С этим согласился и Поппер. Ни один эксперимент не установит связи социального феномена с тотальностью, поскольку то целое, которое реформирует улавливаемый феномен, само по себе никогда не вмещается в требования частных испытаний. И все же эта зависимость на наблюдаемого социального феномена от целостной структуры значимее, чем какая-то единичная верифицированная находка, и уж совсем не является каким-то, мыслительным хитросплетением.

Если мы все-таки не хотим смешивать социологов с естественнонаучными моделями, то и понятие "испытание" должно распространиться и на мысли, которые, будучи насыщенными силами опыта, заходят столь далеко, что стремятся дать опыту понятийную определенность. Испытание в узком смысле в социологии, как правило, менее продуктивно, чем в психологии.

Спекулятивный момент - это не беда социального познания, но необходимый его момент, даже если идеалистическая философия, восхвалявшая когда-то спекуляцию, осталась в прошлом. Критика и решение проблемы вообще неотделимы друг от друга. Решения при случае могут быть первичными, непосредственными и дозревать до критики лишь тогда, когда она опосредует их днижение в познавательном процессе; но чаще происходит как раз наоборот - четкая критика имплицитно уже предполагает решение, которое почти никогда не приходит извне. На это указывает понятие отрицания, от которого Поппер не так уж далек, сколь бы мало любви он ни испытывал к Гегелю. Отождествив oобъективность науки с критическим методом, он поднимает последний до органона истины. Ни один сегодняшний диалектик не требует большего.

 ΛΛΛ     >>>   

Удостоверяемую в анализе общественной структуры
Адорно Т. Философия новой музыки современной философии