<<<     ΛΛΛ     >>>   

Но может ли вторичное символическое образование показать "в себе" картину своего происхождения? Если это вторичное символическое образование действительно связано с первичным (ибо есть масса вторичных образований, для которых вообще нет первичных), то оно несет в себе тенденцию к затемнению, маскировке своего происхождения из первичного символического образования. Эта тенденция коренится в самом содержании сознания. В то же время наука бессознательно стремится к такому порядку восприятия и описания символических образований, который "выстраивает" их значимые элементы таким образом, что исследователь может установить их временную последовательность, то есть выстроить совокупность псевдогенезисов символа. В этом случае ясно видно, что является научной или методологической основой временного развертывания. Это одновременное наличие во вторичных символических системах элементов простых и сложных, бедных и богатых, наличие, дающее большие возможности для интерпретации одних из них как архаических, других - как более поздних и т. д.

Но дело в том, что само понятие системы в применении к вторичным символическим образованиям вытекает из стремления современной науки представлять себя как такую целостность, которая дает возможность на каждом этапе отождествлять себя с собой (все равно, положительно или отрицательно) предыдущего этапа. В этом смысле очень показателен случай с Проппом, который завершил примерно столетнюю работу по генетической систематизации фольклора (завершив восходящую линию "Тэйлор - Фрэзер - Леви-Брюль"). Результатом этой работы явилось, с одной стороны, воспроизведение реальной

[147]

морфологической структуры текста сказки, с другой стороны - опыт экспозиции генетического разворота фактов, которые "стали" сказкой, а "были" фактами жизни (которые с течением времени превратились в специфические факты того текста, который называется сказкой). Это "становление" происходило в порядке осознания и превращения в символические тексты такого важнейшего события первобытной жизни, каковым Пропп считал обряд инициации. (Эта идея очень доказательно изложена в книге "Исторические корни волшебной сказки".)

Вместе с тем, при несколько другом повороте анализа, при попытке сопоставления символики сказки с символикой самого наблюдаемого обряда инициации, можно увидеть и нечто иное. А именно, что одни и те же содержательности сознания при их переработке в психических механизмах в одну эпоху могли породить явления поведения типа обряда инициации, а в другую - специфический текст (уже некоторым образом идеологический), классифицируемый как сказочный. Более того, мы склонны даже думать, что и то и другое никогда не прекращалось, что обряд инициации в его символическом значении не предшествовал сказке, но что в каждый любой исследуемый отрезок времени мы его обнаруживаем в зашифрованном виде, так же как и идеологические факты сказки, которые являются нам в текстах иных жанровых и исторических разновидностей.

По-видимому, это связано не только с особенностями психической проработки содержательностей сознания, но и с теми возможностями, которые содержатся в самих содержательностях сознания. Последние сами дают возможность множественного "психического осознания" одних и тех же символов. Это дополняется тем, что сведение нескольких псевдосимволов к одному символу проходит не по линии анализа или генерализации

[148]

их черт, а скорее по линии нахождения некоторых типов или модельных символов, которые соответствуют символам, рассматриваемым в аналитическом научном мышлении.

Символ обозначает условия сознания (или - условия знания как сознания, а не как объективного знания) не как структуры, которые могут быть проанализированы логически или которые могут быть развернуты как логические структуры. И подходя к символу с этой стороны, мы оказываемся перед проблемой множественной интерпретации символа, связанной с проблемой "понимание - знание", где множественность интерпретаций является способом бытия (а не выражения!) того содержания, которое символизируется.

Когда мы говорим, что множественность интерпретаций есть способ существования символов, то этим мы фактически утверждаем, что нечто бытийствующее, в той мере, в какой оно символизировано, не завершено. Не завершено именно в качестве бытийствующего, и способом завершения этого бытия, которое символизировано, является одновременное, параллельное наличие в пространстве и времени множества "срезов-интерпретаций" данного символа, которые именно своей множественностью завершают то бытие, которое в самом символе не завершено. С другой же стороны, если мы не понимаем символа, то причиной этого является не столько недостаток нашей способности расшифровать символ (вернее - воспроизводить ту содержательность сознания, которая этим символом зафиксирована), сколько самостоятельность, принципиальная независимость от нас бытия того содержания, которое символизируется.

Таким образом, непонимание определяется проявлением самого бытия, которое в символе "указано", напоминанием нам о том, что за символом стоит бытие. То есть само наше непонимание "указывает" на самодостаточность бытия (можно даже сказать, что пол-

[149]

ное понимание было бы разрушением бытия символов). Когда мы не понимаем символ, здесь существенно, что мы не понимаем того, что на самом деле есть, а не того, чего нет. Так, понимание и непонимание, поскольку они не ставятся в зависимость от могущих быть или не быть психических способностей, альтернативно ставятся в зависимость от существующей содержательности сознания, от того полярного (в смысле понимания или непонимания) материала символов, который опрокидывается на нас и порождает в нас некоторое понимание или непонимание нас самих.

Здесь мы приходим ко второму постулату симво-лологии: когда мы говорим, что мы понимаем или не понимаем объект в смысле его знания, то это понимание или непонимание в некотором смысле зависит от нас, а когда мы говорим, что мы не понимаем или понимаем символ в его соотнесенности с содержательностью сознания, то это зависит от самого символа.

Эта наивная презумпция "объективной автономии" символа противопоставляет его знаку (языка) по произвольности последнего в отношении обозначаемого. Если с точки зрения лингвистики (по крайней мере применительно к синхронному рассмотрению языка) слово произвольно в отношении того, что оно обозначает, то с точки зрения метатеории сознания, символ абсолютно непроизволен в отношении структуры сознания, с которой он соотносится, - таков третий постулат символологии. [Так, например, в языке слово "знание" в отношении обозначаемого им знания - произвольно. В символологии же слово "змея" в отношении с соотнесенным им знанием, символом которого оно является - непроизволь-

[150]

но. И оно непроизвольно не только "как вещь" (змея), но и как слово ("змея"). Ибо в этом случае и змея и "змея" соотнесены со знанием в одной структуре сознания (а не означают "знание" в том же языке).]

В подходе современных ученых и философов к символу сильнейшем образом сказалась от XIX века унаследованная особенность всякой "настоящей" науки: последовательное проведение принципа независимости объекта от исследователя. И оно-то странным образом приводит как раз к разрушению этой независимости объекта от исследователя, превращая объект в функцию мышления исследователя. Это представляется парадоксальным. То, что мы говорили, с одной стороны, о необходимости сохранения "резерва непонимания", а с другой стороны - об устранении зависимости объекта от наблюдателя при последовательном проведении объективного подхода XIX века, - это должно быть понято нами как нечто такое, что не относится к проблеме объективного восприятия. Парадокс превращения объективного подхода в свою противоположность находится не на уровне особенностей субъективного восприятия символа (на котором мы могли бы приписать непонимание ограниченности индивида), но относится к самому бытию символа в культуре (и жизни) нового и новейшего времени.

В отношении сознания существование всегда "со-бы-тийно". Слово "со-бытийно" имеет в виду нечто, "символизируемое как бытие", именно в той мере, в которой оно в качестве бытия дано в со-существующих или со-бытийствующих множествах фактов, и тогда оно является событием в мысли, в жизни, в истории. Иначе выступает и проблема времени, когда мы рассматриваем бытие как со-бытийное бытие, а не как нечто завершенное и раз навсегда случившееся. Если такое завершение или окончательная форма случившегося имеет место, то нет символов. Символ предполагает со-бытие, а происходящее совершается на множестве фактов, которые взаим-

[151]

но друг друга дополняют или, если можно так выразиться, друг друга взаимно "договаривают" или "выговаривают". Без со-бытийности сознания невозможно понимание проблемы времени, в котором она всегда служит отправной точкой. Через событийность же можно было бы ввести "проблему смерти" как такого факта сознания, который своими неуловимыми для менталитета свойствами оттеняет для нас вообще "структуру сознания" (а не только структуру сознания "время") как особое явление, вводимое нами в понятиях нашего, метатеоретического аппарата анализа.

В связи с этим встает еще один и, может быть, самый интересный вопрос: а может ли символ, понимаемый действительно как вещь (как конкретная и реальная вещь, а не как обобщенный образ), "ввести" психику индивида в соотносящееся с ним (то есть с символом) содержание сознания? Мы можем привести ряд разъяснительных парафраз этого вопроса, таких, как: может ли "контакт" с символом (или восприятие символа) сделать существование индивида событийственным какому-либо факту сознания? Может ли какая-либо конкретная вещь явно изменить статут сознательной жизни индивида и этим обнаружить себя как символ? И т. д.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Нежели сознание
Для него осознание наблюдателя всегда было противопоставлено бессознательной натурности наблюдаемых объектов
Утверждая объективности сознания

Как одну из псевдоструктур сознания