<<<     ΛΛΛ     >>>   

В творческой судьбе Лосева — два особенно плодоносных пика: годы молодости (1923—1930 гг.) и поздние годы (1953— 1988). Между ними — вынужденное молчание: арест, заключение, «отлучение» от философии (ученому разрешили преподавательскую деятельность, но только как филологу).

За несколько лет (во второй половине 20-х годов) из-под пера Лосева, одна за одной, выходят книги: «Античный космос и современная наука», «Музыка как предмет логики», «Философия имени», «Диалектика художественной формы», «Диалектика числа у Плотина», «Критика платонизма у Аристотеля», «Очерки античного символизма и мифологии», «Диалектика мифа». Уже в этот период определяется центр исследовательской мысли ученого: античность как фундамент, колыбель западной и мировой культуры, а в античности — самые притягательные для него фигуры: Платон, Аристотель, неоплатоники. В античности, в ее способе духовного бытия Лосев открывает еще не осознанную, но глубокую, животворящую диалектику имени, мифа, числа и звука — именно она, показывает в своих работах Лосев, вдохновила в Новое время Шеллинга и Гегеля на их гениальное философское творчество.

Книга «Диалектика мифа» сыграла печальную роль в жизни ее автора, посмевшего объявить мифом сталинскую идею социализма в одной стране. Эта «крамола» стоила Лосеву нескольких лет северных лагерей и, как следствие заболевания там, потери зрения.

После двадцатилетнего перерыва (до смерти Сталина Лосева не печатали) русский философ, уже будучи пожилым и незрячим, вновь заработал с исключительной интенсивностью. Среди многочисленных трудов, созданных Лосевым в последние десятилетия жизни, — 8-томная «История античной эстетики», «Эстетика Возрождения» и объемная монография о его любимейшем учителе и соотечественнике — Владимире Соловьеве.

«История античной эстетики» есть не что иное, как история античной философии (или даже еще шире — история античной культуры). Но Лосев выбирает такое название для своего гигантского труда не просто в силу внешних обстоятельств (из-за запрета работать в области философии), но и по внутреннему убеждению. Вся античная философия, показывает ученый, эстетична. Прекрасное, гармония, красота — это и антропологические и космологические характеристики античного мира.

Иначе отнесся Лосев к ренессансному типу культуры, осудив его за «человекобожие», т.е. фактически за богоборчество (а следовательно за антихристианство). Лжи человекобожия Лосев, вслед за Вл. Соловьевым, противопоставляет Богочело-вечество — идею постепенного, но неуклонного восхождения человечества к идеальному мироустройству, где будут воплощены высшие заветы и заповеди Бога человеку.

В конце жизни Лосев себя, как философ, считал «соловьев-цем», т.е. сторонником идей всеединства и цельного знания. Но были, конечно, и другие источники, повлиявшие на формирование философского миросозерцания Лосева. Сам он указывал на имена Бергсона, Гуссерля и Достоевского (хотя ни берг-сонианцем, ни гуссерлианцем себя не признавал). Идея «творческой эволюции» Бергсона произвела на русского философа глубокое и сильное впечатление тем, что ярко и образно выразила драматизм жизни: ее вечное и неустанное борение с мертвым, враждебным ей космосом и победу над ним. Феноменология Гуссерля — тем, что предложил новый взгляд на феномены сознания, представив их в строгой логической последовательности, свободной от какой-либо психологической случайности (именно в таком ключе построена лосевская «Философия имени»), С Достоевским же Лосева, как и многих других русских мыслителей и художников, сближало и роднило сопереживание с «бедными людьми», загнанными на обочину жизни и брошенными под пресс темных и бездушных сил общества. Не отрицал Лосев и влияния на собственное мировоззрение философии марксизма (материалистической диалектики), не принимая, однако, социально-политической стороны марксистского учения — насильственной революции, диктатуры и пр. Не принимая «социализм» тоталитарной системы, Лосев верил в социализм гуманный, который должен прийти, сменив собою общество, основанное на индивидуализме. Коллективизм — это цель, к которой движется человечество. Но это будет «такой коллективизм, который не подавляет личность, а помогает ей развиться, предоставляет ей возможности и стимулы для самораскрытия»*. Индивидуализм, господствовавший в Европе последние пять столетий, сделал свое дело. Наступает новая эпоха, писал незадолго до смерти Лосев, — эпоха подлинного единения людей на основе синтеза великого многообразия социального и духовного опыта наций, народов, цивилизаций.

Бахтин Михаил Михайлович (1895—1975) — русский философ и культуролог, филолог и литературовед, получивший мировую известность. Труды Бахтина «Автор и герой в эстетической деятельности», «Формы времени и хронотопа в романе», «Проблемы поэтики Достоевского», «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса» и др. переведены на многие языки. В 20-х — 30-х годах Бахтин, как и другие его выдающиеся современники, подвергся репрессиям, однако во все периоды своей нелегкой жизни он продолжал вести исследовательскую творческую работу. Настоящая известность пришла к М. М. Бахтину только в 60-е — 80-е годы, однако в России до сих пор нет собрания сочинений этого интересного и многогранного автора.

В работе «К философии поступка» (1920—1924 г.) М. М. Бахтин выступает против тотальной теоретизации и рационализации нравственного поведения и за конкретную личностную ответственность.

Даже самая прекрасная по содержанию теоретическая истина недостаточна, чтобы ее суждение было долженствующим для человека. Долженстование невыводимо из абстрактных всеобщих положений, и потому теоретический мир не должен выдавать себя за «мир в целом». Во всех великих системах философии преобладает не абстрактное, а «участное мышление» — мышление единственного, конкретного, открытого событиям, ответственно поступающего человека. При реальном «участном мышлении» продукт поступка неотделим от самого поступка (как он отделим даже в эстетической деятельности). «Участно мыслить» трудно, потому что современный человек уверен в себе лишь там, где говорит от лица автономного безликого «мира культуры», от лица «логики» и «смысла», но вовсе не уверен, когда имеет дело с самим собою. Однако, рациональность — лишь момент ответственности, логическое стихийно и темно вне ответственного сознания. Реально поступающему человеку все моменты и грани поступка даны не как отвлеченный закон, а как конкретные и целостные. Только изнутри поступка сам ответственно поступающий знает ясный и отчетливый свет, в котором он и ориентируется. Поступку всегда свойствен эмоционально-волевой тон, который приобретается не в контексте культуры, а в контексте живой жизни.

Бахтин говорит, что поступать определенным образом меня заставляет не содержание обязательства, а «моя подпись под ним». Я занимаю единое и единственное место в бытии, и это единственное место влечет мое единственное долженствование. Это факт «не-алиби в бытии». *Не-алиби» не узнается и познается, а утверждается самим индивидом в силу единственности места, которое он занимает. Мое место занимаю только я, и потому поступать для меня нудительно-обязательно, даже если я могу поступать только мыслью. Я отвечаю не за теоретический «смысл в себе», а за воплощение смысла, за его утверждение моей жизнью. Расширение нашего мира происходит не через приобщенность к бесконечному теоретическому контексту, а изнутри маленького, но нудительно-действительного мира. Современный кризис — кризис поступка. Теория оторвалась от поступка, а он без нее деградирует. Но теория и мысль — лишь моменты поступка.

В работе «К философии поступка» Бахтин ставит также вопрос о том, как сочетаются миры-события многих индивидуальных «я», центров поступка, какова «правда» каждого участника. Эта тема органично продолжается в его работе «Автор и герой в эстетической деятельности», которая писалась параллельно с «Философией поступка».

В центре внимания Бахтина находятся здесь две крупных проблемы:

1) Проблема специфики художественного эстетического отношения (что может быть объектом эстетического взгляда, а что — не может?);

2) Проблема коммуникации, понимания себя и понимания Другого. При этом Бахтин рассматривает взаимодействие личностей через образы автора и героя. Отсюда возникают вопросы: кто я по отношению к себе — автор или герой сочинительства Других? Могу ли я быть героем собственной жизни, или героями всегда являются Другие?

В работе анализируется восприятие человеком самого себя и восприятие Другого.

Бахтин показывает, что индивид никогда сам себя не видит извне, он не знает даже собственного лица, оттого все автопортреты, написанные с помощью зеркала, так неестественны. Моя наружность переживается мной лишь через взгляд Другого. Именно поэтому человек сам для себя не может быть эстетическим объектом. Эстетичен всегда Другой, видимый нами извне. Наша эстетическая нужда в Другом абсолютна.

Себя мы воспринимаем изнутри и не входим в живописно-пластический мир внешнего, находясь на границе кругозора собственного видения. Только Другой — весь в объекте, его границы очерчены для нас на фоне мира. И поэтому лишь Другой может, в свою очередь, завершить меня до целостности, придать мне форму (отнестись ко мне эстетически) и, стало быть, ограничить меня.

Точно так же со временем. Для себя я бессмертен и бесконечно изменчив, в то время как Другой существует во времени — на моей памяти он может и родиться, и умереть. Другой дан мне под формой вещи, извне, и потому я не вижу в нем той открытости бесконечным переменам, которую естественно ощущаю в самом себе.

Мое единство — смысловое единство (трансцендентность дана в моем духовном опыте), единство Другого — временно-пространственно. Когда я переживаю себя изнутри, я являюсь духом, а дух — внеэстетичен. Только в мире других возможно эстетическое, сюжетное, самоценное движение — движение в прошлом, которое ценно помимо будущего, в котором прощены все обязательства и долги, и все надежды оставлены. Художественный интерес — внесмысловой интерес к принципиально завершенной жизни. Нужно отойти от себя, чтобы освободить героя для свободного сюжетного движения в мире. Таким образом, для Бахтина я сам никогда не могу быть героем своей жизни, ибо я спонтанен, открыт и внеэстетичен. Только другие являются для меня героями, также как я являюсь героем для них, ибо даже моя биография подарена мне другими — теми, что глядят извне и способны отнестись к моей жизни как к завершенному целому. Всякая память прошлого эстетизиро-вана, память будущего — всегда нравственна.

В своей важнейшей работе «Проблемы поэтики Достоевского» М. М. Бахтин продолжает развивать тему автора и героя, ставит вопрос о возможностях соприкосновения с чужим сознанием, с сознанием Другого, который дан нам «в ряду вещей». Тем не менее, подчеркивает Бахтин, человек не есть вещное бытие. И Достоевский изображает человека не как объект, а как самосознание. Произведения Достоевского — полилог самосознаний. Каждый из героев изменчив, его внутренний мир незавершен, и в общении происходит столкновение разных «правд». Другой у Достоевского не «он» и не «я», а «ты». Чужие сознания, подчеркивает М. М. Бахтин, нельзя созерцать, анализировать, определять, с ними можно лишь диалогически общаться, говорить.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Кохановский В., Яковлев В. История философии 8 истории
Именно там в специфике сознания
Немецкий философ в истории самосознания выделяет три основных эпохи
Бердяев отказывался быть революционером
человек содержит в себе физическую материю минералов