<<<     ΛΛΛ     >>>   

идеальными “заступниками” внутри самой науки или философии; выше уже было показано, какую роль играют в философии концептуальные персонажи по отношению к фрагментарным концептам в плане имманенции; теперь же и в науке мы обнаруживаем частичных наблюдателей по отношению к функциям в системах референции. Невозможность тотального наблюдателя, который, подобно “демону” Лапласа, был бы способен по данному состоянию вещей вычислять будущее и прошлое, означает всего лишь то, что Бог столь же мало является научным наблюдателем, сколь и философским персонажем. Тем не менее и в философии и в науке прекрасно себе живет слово “демон”, которым обозначается не какое-то существо, чьи способности больше наших, а общий для двух дисциплин род персонажей-заступников, необходимых как “субъекты” философского или же научного высказывания; друг-философ, претендент, идиот, сверхчеловек... — все это демоны, так же как и демон Максвелла и наблюдатель Эйнштейна или Гейзенберга. Вопрос не в том, что они могут или не могут делать, а в том, почему с точки зрения концепта или функции они обладают абсолютной позитивностью, даже в том, чего они не знают или не могут. В обоих случаях имеет место необозримое многообразие, и все же не следует забывать о разноприродности двух основных типов.
Чтобы понять, что такое частичные наблюдатели, которые так и роятся во всех науках и во всех системах референции, следует избегать рассматривать их как предел познания или же как субъективный источник высказывания. Уже замечалось, что в декартовых координатах привилегированным положением обладают точки, расположенные близко к началу координат, в проективной же геометрии координаты дают “конечное отображение всех значений переменной и функции”. Однако перспектива фиксирует частичного на-
166
блюдателя, словно глаз, на вершине конуса, а потому улавливает контуры предметов, но не видит их рельефа и структуры поверхности, которые требуют другого положения наблюдателя. Как правило, наблюдатель не страдает какой-либо ущербностью или субъективностью: даже в квантовой физике демон Гейзенберга не выражает собой невозможность измерить одновременно скорость и положение частицы (потому что происходит-де субъективная интерференция меры и объекта измерения) — он точно измеряет объективное состояние вещей, при котором положение каждой из двух частиц остается вне поля актуализации, так как число независимых переменных сведено к минимуму и значения координат обладают одной и той же вероятностью. Субъективистские интерпретации термодинамики, теории относительности, квантовой физики страдают теми же самыми недостатками. Перспективное зрение и относительность в науке никогда не соотносятся с каким-либо субъектом; субъект конституирует не относительность истинного, а, наоборот, истину относительного — то есть тех переменных, положение которых он регулирует согласно их значениям, которые извлекает в своей системе координат (таков, например, порядок конических сечений, когда глаз наблюдателя помещен в вершине конуса). Понятно, что четко определенный наблюдатель извлекает из соответствующей системы все, что может извлечь, все, что может быть извлечено. Короче говоря, роль частичного наблюдателя — воспринимать и испытывать на себе, только эти восприятия и переживания принадлежат не человеку (как это обыкновенно понимается), а самим вещам, которые он изучает. При этом человек все же ощущает их эффект (любой математик в полной мере испытывает на себе эффект от того или иного сечения, удаления или прибавления, частей), но лишь получая его от того идеального наблюдателя,
167
которого он сам поместил, словно голом, в данной системе референции. Эти частичные наблюдатели располагаются поближе к особенностям той или иной кривой, или физической системы, или живого организма; в этом смысле биологическая наука не так далеко, как утверждают, отстоит даже от анимизма, с его множеством мелких духов, имманентных каждому органу или функции, — нужно только отнять у них всякую активную, действенную роль и рассматривать их просто как центры молекулярных восприятии и переживаний; таким образом, тела оказываются населены бесконечным множеством крохотных монад. Область того или иного состояния вещей или тела, которая охватывается тем или иным частичным наблюдателем, мы будем называть ландшафтным видом. Частичные наблюдатели суть силы, но сила, как было известно уже Лейбницу и Ницше, — это не то, что действует, а то, что воспринимает и испытывает на себе.
Наблюдатели есть всюду, где возникают чисто функциональные свойства опознания или отбора, не связанные с прямым действием; например, в молекулярной биологии, иммунологии или же в аллостерических энзимах12. Уже Максвелл выдвигал гипотезу о демоне, способном среди перемешанных молекул распознавать быстрые и медленные, обладающие высокой или низкой энергией. Правда, в
системе газа, находящегося в состоянии равновесия, этот демон Максвелла, связанный с газом, неизбежно и сам окажется охвачен переживанием головокружения; однако он
____________
12 J.Monod, Le hasard et la necessite, Ed. du Seuil, p. 91: "Аллостерические взаимодействия носят непрямой характер и возникают исключительно благодаря дифференциальным способностям стереоспецифического опознания протеина в тех двух или более состояниях, которые он может принимать". В процессе опознания молекул могут участвовать весьма разнообразные механизмы, пороги, ландшафты и наблюдатели, так же как и в распознании мужской и женской особи у растений.
168
сможет долго продержаться в мета стабильном состоянии, близком к состоянию энзима. Физика элементарных частиц нуждается в бесчисленном множестве бесконечно тонких наблюдателей. Можно представить себе таких наблюдателей, чей ландшафтный вид особенно узок, поскольку состояние вещей проходит через смены координат. В конечном счете идеальные частичные наблюдатели — это чувственные восприятия или переживания, присущие самим функтивам. Даже у геометрических фигур бывают переживания и ощущения (патемы и симптомы, как выражался Прокл), без которых даже самые простые теоремы оставались бы непонятными. Частичные наблюдатели — это sensibilia, которыми дублируются функтивы. Вместо того чтобы противопоставлять чувственное познание и познание научное, следует выделять эти sensibilia, заполняющие собой системы координат и неотъемлемо присущие науке. Именно это и делал Рассел, говоря о качествах, лишенных всякой субъективности, о чувственных данных, отличных от всякого ощущения, о ландшафтных видах, располагающихся внутри состояний вещей, о пустых перспективах, принадлежащих непосредственно самим вещам, о сжатых кусках пространства-времени, соответствующих некоторой функции в целом или се частям. Он уподобляет их некоторым приборам и инструментам — таким как интерферометр Майкельсона или же просто фотографическая пластинка, камера, зеркало, которые улавливают то, что не имеет никакого присутствующего зрителя, и ярко высвечивают эти никем не ощущенные sensibilia13. Однако эти sensibilia совершенно невозможно определять как инструменты наблюдения, так как последние ожидают, пока через них придет посмот-
_________
13 Russell, Mysticism and logic, "The relation of sense-data to physics", Penguin Books.
169
реть реальный наблюдатель, — наоборот, сами инструменты предполагают идеального частичного наблюдателя, помещенного в удобной точке внутри самих вещей; такой несубъективный наблюдатель как раз и представляет собой чувствительный элемент, который определяет качества одного или многих тысяч научно определенных состояний вещей, отдельных вещей или тел.
Концептуальные персонажи, со своей стороны, представляют собой философские sensibilia, восприятия и переживания самих фрагментарных концептов; благодаря им концепты не только мыслимы, но и воспринимаемы и ощутимы. Однако слишком мало сказать, что они отличаются от научных наблюдателей так же, как концепты отличаются от функтивов, без каких-либо дополнительных характеристик; на самом деле два агента высказывания должны различаться не только по тому, что воспринимается, но и по тому, как оно воспринимается (в обоих случаях — неприродным способом). Недостаточно, подобно Бергсону, уподобить научного наблюдателя — например, наблюдателя из теории относительности, летящего на пушечном ядре, — простому символу, отмечающему состояния переменных, а философского персонажа наделить привилегией жизненного опыта (длящегося существа), поскольку он проходит непосредственно сквозь вариации14. В нем так же мало опыта, как в научном наблюдателе — символичности. В обоих случаях имеют место идеальные восприятие и переживание — но совершенно разные. Концептуальные персонажи все-
____________
14 Бергсон во всем своем творчестве противопоставляет научного наблюдателя философскому персонажу, который “проходит” сквозь длительность; а главное, он стремится показать, что первый из них предполагает второго — не только в ньютоновской физике (“Непосредственные данные...”, гл. III), но и в физике относительности (“.Длительность и одновременность”).
170
гда, изначально находятся на горизонте и действуют на фоне бесконечной скорости — анэргетические различия быстрого и медленного возникают лишь на поверхностях, над которыми они парят, или в составляющих, которые они проходят во мгновение ока; поэтому восприятие здесь служит не для передачи информации, а лишь для описания некоторого аффекта (симпатического или антипатического). Напротив того, научные наблюдатели представляют собой точки зрения, расположенные внутри самих вещей, что предполагает градуирование горизонтов и ряд ограничивающих рамок на фоне замедлений и ускорений; аффекты становятся здесь энергетическими отношениями, а само восприятие — известным количеством информации. Здесь мы еще не можем подробно развить эти характеристики, так как нам пока не ясен статус чистых перцептов и аффектов, связанных с существованием искусства. Но на то, что бывают собственно философские и собственно научные восприятия и переживания, то есть sensibilia концепта и функции, — на это указывает уже сама основа особого отношения между наукой и философией, с одной стороны, и искусством — с другой: речь идет о том отношении, когда концепты и функции мы можем называть красивыми. Специфические восприятия и переживания философии и науки тем самым необходимо сцепляются с перцептами и
аффектами искусства — как со стороны науки, так и со стороны искусства.
Что касается прямого противопоставления науки и философии, то оно осуществляется по трем главным пунктам, вокруг которых группируются, с одной стороны, серии функтивов, а с другой — принадлежности концептов. Во-первых, это система референции и план имманенции; во-вторых, независимые переменные и неразделимые вариации; в-третьих, частичные наблюдатели и концептуальные персонажи. Это два типа
171
множественности. Функция может быть задана, при том что соответствующий концепт сам не задан, хотя он и может и должен быть задан: можно задать некоторую пространственную функцию, при том что концепт данного пространства остается еще не заданным. Функция в науке характеризует некоторое состояние вещей, вещь или тело, которые актуализируют виртуальное в некотором плане референции и в некоторой системе координат; концепт в философии выражает некоторое событие, которое придаст виртуальному консистенцию в некотором плане имманенции и в некоторой упорядоченной форме. Таким образом, в том и другом случае творческое поле обозначено совсем разными единицами, однако по своим задачам они все-таки являют некоторую аналогию; как в науке, так и в философии проблема состоит не в том, чтобы ответить на какой-то вопрос, а в том, чтобы адаптировать, коадаптировать находящиеся в процессе определения элементы, и сделать это с высшим “вкусом”, который и представляет собой умение обращаться с проблемой (например, в науке это значит верно выбрать независимые переменные, эффективно разместить частичного наблюдателя на том или ином маршруте пробега, наилучшим образом построить координаты того или иного уравнения или функции). Эта аналогия, в свою очередь, ставит две новых задачи. Как представить себе практические взаимопереходы между проблемами двух видов? А главное, можно ли считать, что наше противопоставление по трем пунктам делает теоретически невозможными униформизацию концептов и функтивов и даже всякую их редукцию друг к другу? А если редукция действительно невозможна, то как же мыслить позитивные отношения между ними в целом?

Для логики характерен редукционизм — не акцидентальный, а сущностнонеобходимый; следуя по пути, проложенному Фреге и Расселом, она стремится превратить концепт в функцию. Но для этого требуется, чтобы функция определялась не только в рамках математической или научной пропозиции, но и характеризовала бы более общий тип пропозиций, выражаемых вообще фразами естественного языка. Необходимо поэтому создать новый тип функций — собственно логический. В пропозициональной функции “х — человеческое существо” четко обозначается полагание некоторой независимой переменной, которая не принадлежит функции как таковой, но без которой функция неполна. Полная функция состоит из одной или нескольких “упорядоченных пар”. Функцию определяет отношение зависимости или соответствия (необходимое основание), так что “быть человеческим существом” является даже не функцией, а значением f(a) для некоторой переменной х. Неважно, что в большинстве
173
пропозиций имеется несколько независимых переменных, и даже что само понятие переменной величины, оказавшись связано с некоторым неопределенным количеством, заменяется понятием аргумента, предполагающим дизъюнктивное допущение в некоторых пределах или интервале. Отношением к переменной или независимому аргументу пропозициональной функции определяется референция пропозиции, или истинностное значение функции (“истина” и “ложь”) по отношению к аргументу: Жан — человек, а Билл — кот-Множество истинностных значений некоторой функции, которыми определяются истинные утвердительные пропозиции, образует экстенсионал концепта; объекты концепта занимают' место переменных или аргументов пропозициональной функции, при которых пропозиция является истинной, то есть его референция — непустой. Таким образом, сам концепт является функцией для множества объектов, образующих его экстенсионал. В этом смысле каждый завершенный концепт есть множество и обладает определенным числом; объекты концепта суть элементы множества1.
Но следует еще зафиксировать предпосылки референции, задающие те пределы или интервалы, в которых переменная входит в истинную пропозицию: Х есть человек, Жан есть человек, потому что он то-то и то-то сделал, потому что он так-то выглядит... Подобные предпосылки референции образуют не содержание концепта, а его интенсионал. Это логические представления и описания, интервалы, потенциалы или “возможные миры”, как называют их логики, коорди-
_________
1 См: Russell, Principes de la mathematique, P.U.F., особенно приложение А, и Frege, Les fondements de l’arithmetique, Ed. du Seuil, §48 и 54; Ecrits logiques et philosophiques, особенно «Fonction et concept», «Concept et objet», а также критику переменных: «Qu’est-ce qu’une fonction?». Ср. комментарии Клода Эмбера в этих двух книгах, а также работу: Philippe de Rouillan, Frege, les paradoxes de la representation, Ed. de Minuit.
174
натные оси, состояния вещей или ситуации, подмножества концепта — как вечерняя и утренняя звезда. Например, для концепта с одним элементом — концепта Наполеона I — интенсионалом будут
“победитель при Иене”, “побежденный при Ватерлоо”... Ясно, что никакое различие в природе не отделяет здесь интенсионал от экстенсионала, поскольку они оба имеют касательство к референции, только интенсионал составляет предпосылку референции и образует эндореференцию пропозиции, а экстенсионал образует ее экзореференцию. Восходя к предпосылке референции, мы не выходим за рамки самой референции, мы остаемся в экстенсиональности. Вопрос скорее в том, как через подобные интенциональные представления можно прийти к однозначному определению объектов или элементов концепта, пропозициональных переменных, аргументов функции с точки зрения экзореференции (или изображения); это проблема имени собственного, проблема логической идентификации или индивидуации, благодаря которым мы от состояний вещей переходим к самой вещи или телу (объекту) с помощью операций квантификации, позволяющих также и приписать вещи сущностью предикаты, которые в конечном счете образуют содержащие концепта. Венера — вечерняя и утренняя звезда — это планета, период обращения которой меньше, чем период обращения Земли... “Победитель при Иене” — это описание или представление, тогда как “генерал” — это предикат Бонапарта, “император” — предикат Наполеона, хотя “быть произведенным в генералы” или “быть коронованным императором” — это описания. Таким образом, “пропозициональный концепт” всецело развивается в кpyгy референции, поскольку он осуществляет логизирование функтивов, которые при этом становятся проспектами пропозиции (переход от научной пропозиции к логической).
175
Фразы не обладают автореференцией, как это показывает парадокс “я лгу”. Не являются автореферентными даже перформативы, они лишь означают, что у пропозиции есть экзореференция (условно связанное с нею действие, которое осуществляют посредством высказывания данной пропозиции) и эндорсференция (должность или состояние вещей, которые дают право формулировать данное высказывание: например, для высказывания “даю слово” или “клянусь” интенсионал концепта образуют свидетель в суде, ребенок, которого упрекают в каком-то проступке, влюбленный, высказывающий свое чувство, и т.д.)2. Если же говорят об автоконсистенции фразы, то она может заключаться только в формальной непротиворечивости пропозиции или же разных пропозиций между собой. Но это означает, что в материальном отношении пропозиции не обладают ни эндоконсистенцией, ни экзоконсистенцией. Поскольку пропозициональному концепту принадлежит некоторое кардинальное число, в логике пропозиций требуется научно доказать непротиворечивость (консистенцию) арифметики целых чисел посредством аксиом; однако, согласно двум аспектам теоремы Гёделя, доказательство непротиворечивости арифметики не может быть представлено внутри самой системы (в ней нег эндоконсистенции), и система необходимо сталкивается с истинными высказываниями, которые, однако же, недоказуемы и остаются неразрешимыми (нет экзоконсистенции, то есть непротиворечивая система не может быть полна). Говоря коротко, становясь пропозициональным, концепт утрачивает все те характеристики, которыми он обладал как философский концепт, — автореферен-
_________
2 Освальд Дюкро подвергает критике автореферентность, которую приписывают перформативным высказываниям (когда, говоря, тем самым и делают: «клянусь», «обещаю», «приказываю»...). Oswald Ducrot, Dire et ne pas dire, Ed. Hermann, p. 72 sq.
176
цию, эндоконсистенцию и экзоконсистенцию. Причина в том, что на смену принципу неразделимости приходит принцип независимости (независимости переменных величин, аксиом и неразрешимых пропозиций). Даже возможные миры как предпосылки референции отрезаны от концепта Другого, который придавал бы им консистенцию (оттого-то логика так странно безоружна против солипсизма). Вообще, концепт обладает теперь уже не шифром, а арифметическим числом; неразрешимость означает уже не неразделимосгь интенциональных составляющих (зону неразличимости), а, напротив, необходимость различать их согласно требованиям референции, которые делают “неопределенной” всякую непротиворечивость (автоконсистенцию). Число уже само знаменует собой общий принцип разделения: “концепт буква слова Zahl отделяет Z от а, а от h, и т.д.” Функции сильны только благодаря референции, отсылая либо к состояниям вещей, либо к самим вещам, либо к другим пропозициям; если свести концепт к функции, то он фатальным образом лишится всех своих собственных характеристик, отсылавших к другому измерению.
Акты референции — это такие конечные движения мысли, посредством которых наука образует или преобразует состояния вещей и тела. Можно сказать, что человек осуществляет такого рода преобразования и в истории, но это значит — в условиях жизненного опыта, где вместо функтивов восприятия, переживания и поступки. А для логики все не так: поскольку референцию она рассматривает внутренне пустой, просто как истинностное значение, то она и прилагает ее только к уже образованным состояниям вещей или телам — либо в пропозициях, добытых наукой, либо в фактических пропозициях (Наполеон — побежденный при Ватерлоо), либо в простых мнениях (“X полагает, что...”). Все эти типы пропозиций суть проспекты,
177
обладающие информационной ценностью. Таким образом, логика обладает парадигмой, точнее даже сама составляет третий член этой парадигмы, не совпадающий ни с религией, ни с наукой и который может быть обозначен как распознание истины в проспектах, или информативных пропозициях. Переход от научного высказывания к логической пропозиции в форме распознания хорошо передастся ученым термином “метаматематика”. При проецировании такой парадигмы логические концепты тоже
оказываются лишь фигурами, а сама логика — идеографией. Логика пропозиций нуждается в методе проецирования, и в самой теореме Гёделя вводится некоторая проективная модель3. Референция как бы аккуратно, наискось деформируется по сравнению со своем статусом в науке. Кажется, что логика вечно бьется над запутанным вопросом о своем отличии от психологии; однако нетрудно признать, что она ставит себе образцом такой правовой образ мысли, который вовсе не является психологическим (хотя и нормативным тоже не является). Вопрос скорее в том, какова ценность этого правового образа и что он способен нам раскрыть в механизмах чистого мышления.
Из всех движений мысли (даже конечных) форма распознания, несомненно, является самой недалекой, скудной и примитивной. Философия всегда сталкивалась с опасностью сделать мерилом мысли столь неинтересные случаи, как слова “здравствуй, Теодор”, обращенные к Теэтету; от подобных превратностей, связанных с распознанием истины, не был надежно защищен и классический образ мысли. Трудно поверить, чтобы такого рода казусы имели касательство к проблемам мысли, будь то в науке или в философии: про-
____________
3 О проецировании и методе Гёделя см.: Nagel et Newman, Le theorиme de Godel, Ed. du Seuil, p. 61—69.
178
блема, то есть мысленное творчество, не имеет ничего общего с вопросом, каковой представляет собой всего лишь отсроченную пропозицию, бледную тень утвердительной пропозиции, которая считается ответом на него (“кто автор "Уэверли"?”, “является ли автором "Уэверли" Скотт?”). Логика всегда терпит поражение от себя самой, то есть от незначительности тех казусов, которыми она питается. Стремясь подменить собой философию, логика отделяет высказывание от всех его психологических параметров, зато сохраняет в неприкосновенности комплекс постулатов, ограничивающих мысль и подчиняющих ее условиям распознания истины в пропозиции4. Когда же логика берется за исчисление проблем, то просто калькирует исчисление пропозиций, изоморфно воспроизводит его. Эта игра похожа не столько на шахматную или языковую, сколько на телевизионную игру в вопросы и ответы. Между тем проблемы никогда не бывают пропозициональны.
Следовало бы рассматривать не столько цепь пропозиций, сколько поток внутреннего монолога или же причудливые бифуркации самой обычной беседы; если их тоже очистить от психологических и социологических наростов, то можно показать, каким образом мысль как таковая производит нечто интересное, стоит ей получить доступ к бесконечному движению, освобождающему ее от истины как предполагаемой парадигмы, и вновь обрести имманентную творческую потенцию. Но для этого мысль должна вернуться в глубь состояний вещей или тел, которые изучаются в науке и еще только находятся в процессе образования, она должна проникнуть в консистенцию, то есть в сфе-
_________
4 О концепции вопросительного предложения у Фреге см.: Frege, «Recherches logiques» (Ecrits logiques et philosophiques, p. 175). Там же различаются три элемента: схватывание мысли, или акт мышления; распознание истинности мысли, или суждение; выражение суждения, или утверждение. См. также: Russell, Principes de la mathematique, §477.
179
ру виртуального, которое в них лишь актуализируется. Нужно пройти назад тот путь, которым идет вперед наука и в самом конце которого разбила свой лагерь логика. (Так же и в случае Истории: нужно найти то облако неисторического, которое шире любых актуальных факторов и способно к творчеству нового.) Логика же, согласно знаменитому замечанию, способна лишь показать эту сферу виртуального, эту Мысль-Природу, она никогда не сумеет ни уловить ее своими пропозициями, ни соотнести с какой-либо референцией. Тогда логика умолкает, и интересна она лишь тогда, когда молчит. Меняя парадигму, она едва ли не смыкается с дзен-буддизмом.
Логика смешивает концепты с функциями, как будто наука уже сама занимается концептами или формирует некие концепты первого порядка. Но ей приходится самой дублировать научные функции логическими функциями, которые якобы образуют новый класс чисто логических концептов, или концептов второго порядка. В своем соперничестве с философией и желании подменить ее собой логика движима настоящей ненавистью. Она дважды убивает концепт. Однако концепт всякий раз возрождается вновь, потому что он не является ни научной функцией, ни логической пропозицией; он не принадлежит ни к какой дискурсивной системе, он не имеет референции. Концепт можно только показать, показать как диво. Концепты — это и есть монстры, возрождающиеся из своих обломков.
Иногда логика и сама возрождает философские концепты — но в какой форме и в каком состоянии? Поскольку концепты в целом получили псевдострогий статус в научных и логических функциях, то философии достаются концепты третьего порядка, не поддающиеся численной характеристике и уже не образующие четко ограниченных целых, соотносимых со
180
смесями, которые определяются как физико-математические состояния вещей. Скорее это зыбкие, смутные множества, простые агрегаты восприятии и переживаний, которые образуются в опыте как чем-то имманентном субъекту или сознанию. Это качественные, или интенсивные множественности — например, “красный” или “лысый”, — где относительно некоторых элементов невозможно решить, принадлежат ли они данному множеству. Подобные опытные множества выражаются в проспектах третьего рода — уже не в научных высказываниях или логических пропозициях, а просто-напросто в
мнениях субъекта, в субъективных оценках или вкусовых суждениях: “этот цвет уже красный”, “он почти лыс”... И все-таки даже враг философии не сразу сумеет укрыться от философских концептов в подобных эмпирических суждениях. Необходимо выделить те функции, по отношению к которым эти смутные множества и опытные содержания служат всего лишь переменными. И тут перед нами альтернатива: либо мы сумеем восстановить для этих переменных научные или логические функции, которые сделают окончательно ненужным обращение к философским концептам5; либо нам придется изобрести еще один тип функций — чисто филocoфскyю функцию третьего порядка, где все словно причудливо вывернуто наизнанку, так как ее задача — поддерживать две первых.
Если мир опыта — это как бы почва, дающая основу или поддержку науке и логике состояний вещей, то понятно, что для создания этой первоосновы требуют-
_________
5 Например, между истинным и ложным (1 и 0) вводятся градации истинности, которые являются не вероятностями, а фрактализируют вершины истины и впадины лжи, так что смутные множества вновь получают численную характеристику, но уже в виде дробей от 0 до 1. Остается, однако, условие, чтобы смутное множество было подмножеством некоторого нормального множества, отсылающего к регулярной функции. См.: Arnold Kaufmann, Introduction a la theorie des sous-ensembles flous, Ed. Masson. А также: Pascal Engel, La norme du vrai, Gallimard, где целая глава посвящена «зыбкости».
181
ся концепты, на вид философские. При этом философский концепт приобретает “принадлежность” к субъекту, а уже не к множеству. Философский концепт не совпадает с обыкновенным опытом, даже определяемым как слитная множественность или же как имманентность потока переживаний субъекту; опыт дает только переменные, а концептам еще предстоит определить настоящие функции. Эти функции будут обладать референцией только в опыте, так же как научные функции — в состояниях вещей. Философские концепты оказываются при этом функциями опыта, подобно тому как научные концепты являются функциями состояний вещей; но теперь их взаимопорождение идет в обратном порядке, так как функции опыта становятся первичными. Земля и все расположенное на ней сочетаются с трансцендентальной логикой (ее можно назвать и диалектикой), которая и служит первозданной почвой для формальной логики и частных производных наук. Требуется поэтому в самой имманентности опыта субъекту раскрыть акты трансцендирования этого субъекта, способные образовать новые функции переменных, или концептуалъные референции; субъект оказывается при этом уже не солипсистски-эмпирическим, а трансцендентальным. Мы видели, что выполнение этой задачи начал Кант, показав, как философские концепты необходимо соотносятся с опытом посредством априорных пропозиций или суждений как функций возможного опыта в целом. Но до конца по этому пути дошел Гуссерль, открывший в нечисловых множественностях, или имманентных перцептивно-аффективных слитных множествах тройной корень тех актов трансцендирова-
182
ния (мышления), с помощью которых субъект образует сначала чувственный мир, наполненный объектами, затем интерсубъективный мир, населенный Другим, и наконец общий для всех идеальный мир, который должны наполнить научные, математические и логическое образования. Многие феноменологические или философские концепты (такие как “бытие в мире”, “плоть”, “идеальность” и т.п.) являются выражением подобных актов. Это не просто элементы опыта, имманентные солипсистскому субъекту, но референции субъекта трансцендентального по отношению к опыту; это не перцептивно-аффективные переменные, но грандиозные функции, каждая из которых совершает в этих переменных свой пробег истинности. Это не зыбкие, смутные множества, не подмножества, но результаты тотализации, которые превосходят мощность любого множества. Это не просто эмпирические суждения или мнения, но протоверования, Urdoxa, первичные мнения в форме пропозиций6. Это не ряд последовательных содержании потока имманентности, но акты трансцендирования, которые пересекают и захватывают его, определяя собой “значимости” потенциальной целостности жизненного опыта. Все это вместе содержится и в самом концепте значимости — имманентность опыта субъекту, акт трансцендирования субъекта по отношению к вариациям опыта, тотализация опыта или функция этих актов. Можно сказать, что философские концепты спасаются лишь тем, что соглашаются стать особого рода функциями и искажают ту имманентность, которая им все еще нужна; поскольку имманентность отныне — лишь имманен-
_________
6 О трех видах трансцендентности, появляющихся в поле имманентности, — первичной, интерсубъективной и объективной — см.: Husserl, Meditations cartesiennes, Ed. Vrin, особенно §55—56. Об Urdoxa — Husserl, Idees directrices pour une phenomenologie, Gallimard, особенно §103—104; Experience et jugement, P.U.F.
183
тность опыта, то она по необходимости есть имманентность субъекту, чьи акты (функции) оказываются концептами, относящимися к этому опыту, — мы видели все это, прослеживая длительный процесс искажения плана имманенции.
Для философии, конечно, опасно зависеть от благородства (или же совестливости) логиков; и все же напрашивается вопрос — нельзя ли установить какое-то неустойчивое равновесие между концептами научно-логическими и феноменологико-философскими? Жиль-Гастон Гранже предложил такое распределение, в котором концепт, исходно определяемый как научно-логическая функция, все же
оставляет и место третьего порядка (но при этом автономное) для философских функций — функций или значений опыта как виртуальной целостности (промежуточную роль между этими двумя формами концептов играют, по-видимому, смутные множества)7. Таким образом, наука присвоила-таки концепт себе, но однако же существуют и концепты ненаучные, которые допускаются в гомеопатических — феноменологических — дозах. Отсюда — рождающиеся ныне гибриды самых чуждых друг другу начал, от фрего-гуссерлианства и вплоть до витгенштейно-хайдеггерианства. Не так ли издавна обстоит дело в американской философии, с ее мощным департаментом логики и совсем маленьким — феноменологии, при том что обе эти партии чаще всего на ножах между собой? Это все равно что паштет из лас-
_______
7 G.-G.Granger, Pour la connaissance philosophique, ch. VI et VII. Познание философского концепта сводится к референции опыта, поскольку та конституируется как «виртуальная целостность»; отсюда следует трансцендентальный субъект, и Гранже, как представляется, придает «виртуальному» тот самый смысл, что и у Канта, — возможный опыт как целое (с. 174—175). Отметим также гипотетическую роль, которую Гранже приписывает «смутным концептам» при переходе от научных концептов к философским.
184
точек, только в нем ласточка-феноменология даже не самая лакомая часть, — это не больше чем уступка, которую лошадь-логика делает иногда философии. Скорее уж это похоже на носорога и птичку, что питается его паразитами.
Таков длинный ряд недоразумений, касающихся концепта. Конечно, концепт смутен и зыбок, но не потому, что лишен контуров, а потому, что ему присущ блуждающий, недискурсивный характер, постоянное перемещение в плане имманенции. Он интенционален, или модулярен — не потому, что в нем есть предпосылки референции, а потому, что он состоит из неразделимых вариаций, проходящих через зоны неразличимости и меняющих его контур. У него вовсе нет референции — ни по отношению к опыту, ни по отношению к состояниям вещей, а есть только консистенция, определяемая его внутренними составляющими; концепт — это не денотация состояния вещей и не значимость опыта, это событие как чистый смысл, непосредственно пробегающий по составляющим. Он обладает не числом — целым или дробным, — позволяющим сосчитать вещи, которые являют собой его свойства, но у него имеется шифр, который сгущает, накапливает в себе его пробегаемые или облетаемые в абсолютном парении составляющие. Концепт есть форма или сила, но никак не функция в каком бы то ни было смысле слова. Короче говоря, концепты бывают лишь философские, в плане имманенции, а научные функции или логические пропозиции концептами не являются.
Проспектами обозначаются прежде всего элементы пропозиции (пропозициональная функция, переменные, истинностное значение...), но также и различные типы пропозиций, или модальности суждения. Если философский концепт путают с функцией или пропозицией, то это происходит не в научной или даже
185
логической форме, а просто по аналогии с функциями опыта или пропозициями мнения (третьего типа). Следует поэтому создать концепт, который выражал бы данную ситуацию; концепт мнения задает некоторое отношение между внешним восприятием как состоянием субъекта и внутренним переживанием как переходом от одного состояния к другому (экзо- и эндореференция). Мы выделяем некоторое качество, предполагаемое общим для нескольких воспринимаемых нами объектов, и некоторое переживание, предполагаемое общим для нескольких субъектов, которые его испытывают и вместе с нами улавливают данное качество. Мнение — это правило соответствия между первым и вторым, это функция или пропозиция, чьи аргументы — восприятия и переживания, а тем самым функция опыта. Например, мы улавливаем некоторое перцептивное качество, общее для кошек или же собак, и некоторое переживание, которое заставляет нас любить или ненавидеть тех или других; для заданной группы объектов можно извлечь много разных качеств и сформировать много групп совершенно разных — аттрактивных или репульсивных — субъектов (“общество” любителей кошек или же тех, кто их терпеть не может...), то есть мнения по самой своей сути образуют предмет борьбы или обмена. Таково западное популярно-демократическое понимание философии, согласно которому ее цель — служить для приятных или же агрессивных застольных бесед на обеде у г-на Рорти. За пиршественным столом сталкиваются разные мнения — чем не воплощение вечного духа Афин, в котором мы по-прежнему являемся греками? Именно таковы и были три признака, по которым философию связывали с греческим полисом, — общество друзей, стол имманентности и столкновение мнений. На это можно возразить, что греческие философы неустанно обличали doxa и противопоставляли ей episteme как един-
186
ственный род знания, адекватно соответствующий философии. Но вопрос это запутанный, и философы, будучи всего лишь друзьями, а не мудрецами, с большим трудом выбираются из сферы doxa.
Dохa — это такой тип пропозиций, который выглядит следующим образом: дана некоторая перцептивно-аффективная опытная ситуация (допустим, к пиршественному столу приносят сыр), и некто выделяет из нес чистое качество (например, вонючий запах); но, абстрагируя это качество, он сам отождествляется с некоторым родовым субъектом, испытывающим общее для многих переживание (с обществом ненавистников сыра — соответственно, соперничающих с любителями сыра, которые скорее всего любят его за какое-то иное качество). Таким образом, “дискуссия” между ними вдет о выборе абстрактного перцептивного качества и о мощности родового субъекта данного переживания. Например:
если ты не любишь сыр, то не значит ли это, что ты отказываешься быть гурманом? Но является ли “гурманство” столь уж завидным родовым переживанием? А может, следует сказать, что любители сыра да и вообще все гурманы сами воняют? Или же, наоборот, воняют противники сыра... Совсем как в гегелевском анекдоте о торговке, которой говорят: “Тухлые у тебя яйца, старуха”, — а та отвечает: “Сам ты тухлый, и мать твоя и бабка!” Мнение — это абстрактная мысль, и в этой абстракции действенную роль играет брань, так как мнение выражает собой общие функции частных состояний8. Оно извлекает из восприятия абстрактное качество и из переживания — мощь обобщения; в этом смысле любое мнение уже относится к политике. Поэтому столь многие дискуссии и
________
8 Об абстрактной мысли и простонародном суждении см. короткий текст Гегеля «Кто мыслит абстрактно?» (Hegel, Samtliche Werke, XX, p. 445—450).
187
могут выражаться примерно в таких высказываниях: “я, как мужчина, считаю, что все женщины неверны”, “я, как женщина, думаю, что мужчины — лжецы”.
Мнение — это такая мысль, которая точно соответствует форме распознания: распознания качества в восприятии (созерцание), распознания группы в переживании (рефлексия), распознание соперника в возможном существовании других групп и других качеств (коммуникация). Мнение дает распознанию экстенсионал и критерии, которые по природе своей отсылают к “ортодоксии”, — истинным является мнение, совпадающее с мнением той группы, к которой принадлежит высказывающий его. Бывают такие конкурсы: вы должны говорить свое мнение, но “выигрываете” (то есть сказали истину) лишь в том случае, если сказали то же, что большинство участников. Мнение по самой своей сути есть воля к большинству и всегда высказывается от имени большинства. Даже любитель “парадоксов” потому и изъясняется с такими ужимками и с такой самоуверенной глупостью, что претендует на высказывание тайного мнения всех, на выражение того, чего не решаются сказать другие. И это еще только первый шаг в воцарении мнения: настоящего торжества оно достигает тогда, когда-то или иное качество перестает быть предпосылкой образования группы, оставаясь лишь образом или “знаком” уже образованной группы, которая уже сама предопределяет перцептивно-аффективную модель, то качество и переживание, какие должен приобрести каждый. Тогда-то настоящим концептом и оказывается маркетинг: “мы, концепторы...” Мы живем в век коммуникации, но нет такой благородной души, которая всеми и правдами и неправдами не уклонялась бы от малейшей дискуссии, беседы, простого разговора. В любом разговоре всякий раз замешана судьба философии, а многие философские дискуссии как таковые не идут дальше нашего
188
спора о сыре, включая брань и столкновение представлений о мире. Философия коммуникации изощряется в поисках всеобщего либерального мнения-консенсуса, в глубине которого обнаруживаются циничные восприятия и переживания самого настоящего капиталиста.

6. проспекты и концепты

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Как концепты
Задан в функции
Философ -- это идиосинкразия его концептуальных персонажей
Перед нами концепт другого
Ощущения