<<<     ΛΛΛ     >>>   

[121]

КУДА ЖЕ ПРОНИКЛО ЗЛО?
Терроризм во всех его формах есть трансполитическое зеркало
Зла. Единственный настоящий вопрос, встающий перед нами, - вопрос
о том, куда проникло Зло. Оно проникло повсюду: анаморфоз всех
современных форм Зла бесконечен. (В обществе, которое, встав на
путь профилактики и умерщвления своих естественных отношений,
обеления насилия, искоренения своих начал и всех проклятых
аспектов методами эстетической хирургии, хирургического
облагораживания отрицательного, не желает иметь дела ни с чем,
кроме четкого управления и дискуссий о Добре, в обществе, где
больше нет возможности говорить о Зле, - в таком обществе Зло
трансформируется в различные вирусные и террористические формы,
преследующие нас.)
Могущество анафемы, сила проклятия исчезли из нашей жизни. Но
они снова проявляются в другом виде. Так, Хомейни в деле Рушди не
только продемонстрировал свою силу, заставив
[122]
Запад охранять заложника и в каком-то смысле превратив в
заложника весь Запад, но и представил сенсационное доказательство
того, что символическая мощь слова может ниспровергнуть все
сложившиеся соотношения сил.
Перед лицом всего мира при соотношении всех политических,
военных и экономических сил явно не в свою пользу, аятолла
располагает одним-единственным оружием, оружием нематериальным, но
близким к совершенству: это принцип Зла - отрицание западных
ценностей прогресса, рациональности, политической морали,
демократии и т. п. Отрицание всеобщего согласия в отношении всех
значимых вещей придает ему сатанинскую энергию отверженного,
ярость проклятия. Сегодня только он имеет право голоса, потому что
он один обеспечивает вопреки всему манихейскую позицию принципа
Зла, он - единственный, кто призывает Зло и изгоняет его, кто
соглашается воплотить принцип Зла в жизнь посредством террора. Для
нас остается неясным, что же руководит им. Зато мы можем
констатировать, что, благодаря всему этому, он обладает
превосходством перед Западом, где нет возможности призывать Зло,
где виртуальное согласие душит малейший негативизм. Наша
политическая власть сама по себе есть не что иное, как видимость
собственной деятельности. Потому что власть существует только
благодаря этой символической возможности указывать на Инакого, на
Врага, на цель, угрозу, Зло. Сегодня власть уже не
[123]
обладает такой возможностью и, соответственно, не существует
оппозиции, которая могла бы или желала бы указать на власть, как
на источник Зла. Мы стали слишком слабы в том, что связано с
сатанинской энергией, энергией иронической, полемической,
антагонистической, мы стали обществом фанатически изнеженным или
изнеженно фанатичным.
Поскольку мы стремимся изгнать из себя проклятое начало и
тщимся представить во всем блеске только положительные ценности,
мы стали страшно уязвимыми для малейшей вирусной атаки, в том
числе и той, которую предпринимает аятолла, отнюдь не страдающий
иммунным дефицитом. Мы можем противопоставить ему лишь права
человека - скудный ресурс, который сам по себе является частью
политического синдрома иммунного дефицита. Впрочем, во имя прав
человека аятоллу в конце концов стали рассматривать как
"абсолютное Зло" (Миттеран), т. е. приспособились к его проклятию,
вступив, таким образом, в противоречие с правилами просвещенных
диспутов. (Ведь сегодня сумасшедшего не считают сумасшедшим. Мы
даже не рассматриваем увечного человека в качестве такового, до
такой степени мы боимся Зла, до такой степени мы битком набиты
эвфемизмами, дабы избежать обозначения Другого, несчастья,
неизбежности.) Не будем удивляться, что некто, способный
выражаться литературным и возвышенным языком Зла, вызывает такой
приступ слабости западной
[124]
культуры вопреки требованиям интеллектуалов. Дело в том, что и
законность, и добропорядочность, и, наконец, сам разум становятся
сообщниками проклятия. Они могут только мобилизовать все средства
анафемы, но тут же попадают в ловушку принципа Зла, который
чрезвычайно заразен. Кто же выиграл? Конечно же, аятолла.
Разумеется, у нас остается возможность его уничтожить, но
символически победил именно он, а символическое могущество всегда
превосходит могущество оружия и денег. Это своего рода реванш
другого мира. Третий мир никогда не мог бросить Западу настоящий
вызов. И СССР, который в течение нескольких десятилетий был для
Запада воплощением Зла, теперь постепенно и демонстративно
становится на сторону Добра, на сторону умеренного правления (по
восхитительной иронии именно Советский Союз, хотя мир и не
осознает этого, выступает в роли посредника между Западом и
тегеранским Сатаной после того, как в течение пяти лет он защищал
западные ценности в Афганистане).
Эффект очарования, притягательной силы и одновременно
всеобщего отвращения, вызванный смертным приговором Рушди, похож
на феномен внезапной разгерметизации кабины самолета из-за
пробоины или трещины в фюзеляже (даже когда она возникает
случайно, она все равно похожа на террористический акт). Все
яростно стремится наружу, в пустоту в соответствии с разностью
давлений между двумя пространствами.
[125]
Достаточно пробить брешь, дырочку в тончайшей пленке,
разделяющей два мира. Терроризм, захват заложников - это
преимущественно тот акт, который пробивает эту брешь в
искусственно созданной и искусственно защищенной вселенной
(каковой наша вселенная и является).
Весь современный мир ислама, совсем не похожий на тот, что
существовал в средние века, мир, который надо расценивать в
терминах стратегических, а отнюдь не нравственных или религиозных,
сегодня стремится создать пустоту вокруг западной системы (включая
и страны Востока), пробивая время от времени единым действием или
словом в этой системе бреши, через которые все наши ценности
проваливаются в пустоту. Ислам не оказывает революционного
давления на западный мир, он не отваживается на попытку обратить
его в свою веру или одержать над ним победу; он довольствуется
тем, что лишает его стабильности посредством вирусной атаки во имя
принципа Зла, которому нам нечего противопоставить, а также путем
постоянной угрозы внезапной разгерметизации и исчезновения воздуха
ценностей, которым мы дышим, что в охраняемой нами вселенной -
нашей вселенной - становится возможным из-за виртуальной
катастрофы, порожденной разностью давления между двумя средами.
Верно, что немалая часть кислорода уже улетучилась из западного
мира через разные щели и отверстия. В наших интересах хранить
кислородные маски.
[126]
Вопреки общепринятому мнению, стратегия аятоллы поразительно
современна. Она гораздо современнее нашей, ибо ее суть в том,
wrna{ вводить в современный контекст архаичные элементы: ипе
fatwa, смертную казнь, проклятие - все равно, что именно. Все это
не имело бы смысла, если бы западный мир был прочен. Но вся наша
западная система, напротив, резонируя, погружается в бездну: она
служит сверхпроводником этого вируса. Как это понимать? Мы снова
наблюдаем реванш Другого Мира: в то время, как мы привнесли в
остальной мир достаточно зародышей, болезней, эпидемий и
идеологий, против которых архаичные элементы были бессильны,
сегодня, когда по иронии судьбы события принимают обратный ход,
мы, кажется, остаемся совершенно беззащитными перед маленьким
гнусным архаичным микробом.
Заложник сам по себе становится микробом. В своей последней
книге "Ремесло заложника" Ален Боске показывает, как частица
западного мира, оказавшись в пустоте, не может и даже не хочет
вернуться в свою среду обитания, будучи обесцененной в своих же
собственных глазах, а более всего потому, что и ее страна, и ее
сограждане также унижены своей вынужденной пассивностью,
повседневной трусостью, позорными и по существу бесполезными
переговорами.
Помимо переговоров каждый факт взятия заложника служит
доказательством неизбежной трусости целых сообществ, в случаях,
когда речь
[127]
идет о любом их члене. Это безразличие общества порождает
безразличное к нему отношение со стороны каждого индивидуума:
именно так мы функционируем на Западе, это и есть политическая
беспомощность, которую безжалостно изобличает стратегия захвата
заложников. Когда какой-либо индивидуум теряет под собой опору,
дестабилизируется вся система в целом. Вот почему заложник даже не
может простить обществу того, что из него мимоходом сделали героя,
которого однако тут же ловко использовали в своих целях.
Мы не знаем, что творится в голове аятоллы или в сердцах
мусульман. Все, что мы можем - это не поддаваться несостоятельной
идее, будто во всем этом повинен религиозный фанатизм. Боюсь
только, что мы недостаточно вооружены, чтобы принять вызов этого
символического насилия в тот самый момент, когда мы пытаемся
исключить Террор из воспоминаний о Французской революции в угоду
памяти, которая, уподобляясь согласию, все больше походит на
громоздящееся сооружение. Что мы можем сделать перед лицом этого
нового насилия, если мы пытаемся стереть насилие из своей
собственной истории?
Мы больше не умеем произносить проклятия. Мы умеем
произносить только речи о правах человека - об этой благоговейной,
слабой, бесполезной, лицемерной ценности, которая зиждется на
просвещенной вере в естественную силу
[128]
Добра, на идеализации человеческих отношений (тогда как для
Зла не существует иной трактовки, нежели само Зло).
Более того, об идеальной ценности этого Добра всегда
говорится в покровительственной, уничижительной, негативной,
реакционной манере. Это есть сведение Зла к минимуму,
предупреждение насилия, стремление к безопасности. Эта
снисходительная и давящая Сила доброй воли помышляет лишь о
справедливости в обществе и отказывается видеть кривизну Зла и его
смысл.
Свобода слова существует лишь тогда, когда это слово является
"свободным" выражением индивидуума. Если же под словом понимать
двойственную, сопричастную, антагонистическую, обольстительную
форму выражения, тогда понятие свободы слова теряет всякий смысл.
А существует ли право на желание, на необдуманные поступки,
op`bn на наслаждение? Полный абсурд. Так, сексуальное освобождение
становится смешным, когда пытается заговорить на языке права. Наша
"знаменательная" Революция обнаруживает свою смешную сторону,
когда начинает рассуждать в терминах прав человека.
"Право на жизнь" заставляет трепетать все набожные души до
того момента, пока из него не выводят логически право на смерть,
после чего его абсурдность становится очевидной. Потому что
смерть, как и жизнь, есть судьба, фатальность (счастливая или
несчастная), но отнюдь не право.
[129]
Почему бы не потребовать "права" быть мужчиной или женщиной?
Или же Львом, Водолеем или Раком? Но что значит быть мужчиной или
женщиной, если на то существует право? Очаровательно то, что жизнь
поставила вас по ту или другую сторону, а играть предстоит вам
самим. И разрушать это правило символической игры не имеет
никакого смысла. Я могу потребовать права ходить шахматным конем
по прямой, но какой в этом смысл? Права такого рода просто нелепы.
По жестокой иронии мы дожили до права на труд. До права на
безработицу! До права на забастовку! Никто уже даже не замечает
сюрреалистического юмора таких вещей. Бывает, однако, этот черный
юмор прорывается наружу. Такова, например, ситуация, когда
приговоренный к смерти американец требует для себя права на казнь
вопреки всем лигам защиты прав человека вместе взятым, бьющимся за
его помилование. Это уже становится интересным. В списке прав
человека имеются, таким образом, неожиданные разночтения:
израильтяне, будучи жертвами во все времена, требуют в качестве
права держать у себя преступников. И получить, наконец, официально
допустимый уровень преступности.
Нет никаких сомнений в том, что СССР сделал огромный шаг на
пути соблюдения прав человека (гораздо больший, нежели это было в
Хельсинки или где-либо еще) благодаря Чернобылю, землетрясению в
Армении и гибели атомной подводной лодки: этот шаг есть право на
катаст-
[130]
рофу. Главные, основные права - право на несчастный случай, право
на преступление, право на ошибку, право на зло, право на самое
худшее, а не только на самое лучшее: и это в гораздо большей
степени, чем право на счастье, делает вас человеком, достойным
этого имени.
Право неизбежно приобретает пагубную кривизну, в соответствии
с которой, если нечто само собой разумеется, то всякое право
становится излишним, но если в отношении той или иной вещи
возникает необходимость установления права, то это означает, что
сама эта вещь приближается к своей гибели. Так, право на воду,
воздух, пространство "скрепляет подписью" быстрое исчезновение
всех этих элементов. Право на ответ указывает на отсутствие
диалога и т. д.
Права человека теряют свой смысл с того момента, когда
человек перестает быть существом безумным, лишенным своей
собственной сути, чуждым самому себе, каковым он был в обществе
эксплуатации и нищеты, где он стал, в своем постмодернистском
воплощении, самоутверждающимся и самосовершенствующимся. В
подобных обстоятельствах система прав человека становится
совершенно иллюзорной и неадекватной - индивидуум податливый,
подвижный, многогранный перестает быть объектом права; он - тактик
и хозяин своего собственного существования, он более не ссылается
на какую-либо правовую инстанцию, но исходит из качества своих
действий и достигнутых результатов.
[131]
Однако именно сегодня права человека становятся актуальной
opnakelni во всем мире. Это единственная идеология, имеющаяся в
запасе на сегодняшний день. Это и говорит о нулевой ступени в
идеологии, об обесценивании всей истории. Права человека и
экология - вот два сосца консенсуса. Современная всемирная хартия
- это хартия Новой Политической Экологии.
Нужно ли видеть в апофеозе прав человека непревзойденный
взлет глупости, гибнущий шедевр, обещающий, однако, осветить конец
века всеми огнями согласия?

[132]

"НЕКРОСПЕКТИВА"

Напрасная шумиха вокруг Хайдеггера не имеет собственно
философского смысла, она лишь является симптомом слабости
современной мысли, которая, за отсутствием притока свежей энергии,
фанатично возвращается к своим истокам, к чистоте своих отношений
и в конце века заново с болью переживает свой примитивный облик
начала века. Говоря более обобщенно, ситуация с Хайдеггером
симптоматична для коллективного возрождения, завладевшего
обществом в час подведения векового итога: это возрождение
фашизма, нацизма, истребления. Здесь и соблазн произвести новое
расследование ранних периодов истории, обелить умерших и
окончательно выверить все счета, и в то же время извращенное
стремление вернуться к источникам насилия, всеобщая галлюцинация
исторической правдивости Зла. Наше современное воображение слишком
слабо, наше безразличие к собственному положению и собствен-
[133]
ному мышлению слишком велико, чтобы мы испытывали нужду в столь
регрессивном чудотворстве.
Хайдеггера обвиняют в том, что он был нацистом. Впрочем,
какая разница, обвиняют его или пытаются оправдать: все люди, как
с той, так и с другой стороны, попадают в одну и ту же ловушку
низменной и вялой мысли, в которой нет ни гордости за свои
собственные рекомендации, ни энергии, чтобы их преодолеть, и
которая растрачивает то, что у нее еще осталось, в тяжбах,
претензиях, оправданиях, исторических проверках. Самозащита
философии, поглядывающей на двусмысленность своих мэтров (даже
топчущихся на одном месте великих мыслителей), самозащита всего
общества, обреченного, за неимением возможности породить другую
историю, муссировать историю предшествующую, чтобы доказать свое
существование и даже свои преступления. Но что это за
доказательство? Именно потому, что сегодня мы более не существуем
ни политически, ни исторически (и в этом суть нашей проблемы), мы
хотим доказать, что мы умерли между 1940 и 1945 годами, в
Освенциме или Хиросиме: ведь это, по крайней мере, достойная
история. Совсем как армяне тщатся доказать, что были вырезаны в
1917 году; доказательство неприемлемое и бесполезное, однако в
какой-то мере живучее. Поскольку философия сегодня исчезла (в этом
и состоит ее проблема: как существовать в исчезнувшем
[134]
состоянии?), она должна доказать, что была окончательно
скомпрометирована, как, например, в случае с Хайдеггером, или же
была лишена голоса, как это произошло в Освенциме. Все это
представляет собой безнадежную попытку прибегнуть к посмертному
оправданию, к посмертному снятию обвинений - и это в тот момент,
когда не существует достаточно истины, чтобы осуществить какую-
либо проверку, достаточно философии, чтобы строить какие-либо
nrmnxemh между теорией и практикой, когда нет исторических
знаний, позволяющих провести расследование какого-либо
исторического доказательства событий прошлого.
Сейчас слишком легко забывают, что вся наша реальность, в том
числе и трагические события прошлого, была пропущена через
средства массовой информации. Это означает, что сейчас уже слишком
поздно все проверять и исторически осмысливать, так как для нашей
эпохи, для конца нашего века весьма характерно исчезновение всех
средств для выяснения исторической правды. Историю надо было
осмысливать, когда она существовала. Хайдеггера надо было
разоблачать (или защищать), когда для этого было соответствующее
время. Судебное разбирательство можно проводить лишь тогда, когда
процесс имеет последовательный характер. Теперь уже слишком
поздно, мы были превращены в нечто иное, и доказательством тому
служит увиденный нами по телевидению
[135]
Холокост - Шоа(1). Эти вещи не были поняты в те времена,
когда мы имели для этого возможность. Отныне они уже не будут
поняты никогда. Не будут поняты потому, что такие основные
понятия, как ответственность, объективная причина, смысл (или
бессмыслица) истории исчезли или находятся в процессе
исчезновения. Эффекты нравственного и коллективного сознания стали
слишком опосредованны, и в терапевтическом неистовстве, с которым
пытаются оживить это сознание, можно ощутить слабое дыхание, все
еще присущее ему.
Мы никогда не узнаем, были ли понятными появление нацизма,
лагерей смерти или Хиросимы. Мы более не находимся в том же
ментальном пространстве. Жертва и палач меняются местами,
происходит преломление и распад ответственности - таковы
добродетели нашего чудесного интерфейса. У нас нет больше сил на
забвение, наша амнезия - это амнезия изображений. Кто же объявит
амнистию, если виновны все? Что же до аутопсии трупов, никто
больше не верит в анатомическую правдивость фактов: мы работаем по
шаблону. Если бы даже эти факты были весьма красноречивы,
бросались бы в глаза, они не смогли бы лишить нас доказательств
или убежденности. Таким образом, по мере того, как мы досконально
изучаем нацизм, газовые камеры и т. п., они становятся все менее
понятны, и в конце
-------------------------------
(1) Шоа (иврит) - истребление евреев нацистами во время
второй мировой войны
[136]
концов мы логично задаем себе потрясающий вопрос: "А вообще, было
ли все это на самом деле?" Возможно, это невыносимый вопрос, но
интерес представляет то, что делает его логически допустимым. А
допустимым его делает именно опосредованная подстановка событий,
идей, истории. Эта подстановка влечет за собой то, что, чем
пристальней мы будем вглядываться во все эти события и идеи, чем с
большим старанием будем пытаться выявить детали и прояснить
причины, тем с большей вероятностью они прекратят свое
существование - прекратят существование в прошлом. Путаница в
отношении тождественности вещей, возникающая при их исследовании и
увековечении. Равнодушие памяти, безразличие к истории, которое
может быть сопоставимо с усилиями взглянуть на все объективно. В
один прекрасный день мы спросим себя: а существовал ли вообще
Хайдеггер? Парадокс Фориссона может показаться гнусным (и таковым
он и является, выражая исторические претензии относительно
реальности существования газовых камер), но, с другой стороны, он
точно воспроизводит движение всей культуры - тупик конца века
галлюцинирующего, завороженного ужасом своих истоков, века, для
jnrnpncn забвение невозможно и единственным исходом остается
отрицание.
Так или иначе, если доказательство бесполезно, ибо не
существует более исторических речей, способных расследовать
процесс, наказание
[137]
также невозможно. Освенцим, истребление искупить нельзя. В
наказании не существует какой-либо равноценности. Нереальность
наказания неизбежно влечет нереальность фактов. То, что мы сейчас
переживаем, - нечто совсем другое. То, что происходит коллективно,
беспорядочно, через все процессы, все полемики, - это переход от
исторической стадии к стадии мифической, это мифическая и
опосредованная реконструкция всех событий. В каком-то смысле это
мифическое превращение - единственное действие, способное, если не
оправдать нас морально, то каким-то фантастическим образом
простить нам изначальное преступление. Но для этого, для того,
чтобы даже преступление стало мифическим, нужно положить конец
исторической реальности. В противном случае, поскольку все это -
фашизм, лагеря, массовое уничтожение - было и остается для нас
исторически неразрешимым, мы будем вынуждены постоянно повторять
это как первоначальную картину. Опасна не ностальгия по фашизму;
действительно опасным, хотя и смехотворным, является это
патологическое возрождение прошлого, в котором все, как
ниспровергатели, так и защитники факта существования газовых
камер, как хулители, так и апологеты Хайдеггера становятся
одновременно действующими лицами и почти сообщниками; опасна эта
коллективная галлюцинация, которая переносит все отсутствующее
воображение нашей эпохи, всякий
[138]
смысл насилия и столь призрачной на сегодняшний день реальности на
другую эпоху, провоцируя при этом некое принуждение заново
пережить ее и вызывая глубокое чувство вины, порожденное нашим
неучастием в ней. Все это точно передает наше безнадежное
стремление подавить эмоциональное напряжение, связанное с тем, что
в реальности эти события ускользают от нас. Дело Хайдеггера,
процесс Барби и т. д. являются смехотворными конвульсиями этой
присущей нам сегодня утрате реальности, и предположения Фориссона
- не что иное, как циничное приписывание ее прошлому. Слова о том,
что "это никогда не существовало", попросту означают, что и мы не
существуем в той степени, чтобы поддерживать память, и ничто,
кроме галлюцинации, не может дать нам возможности ощутить себя
живущими.

Post-scriptum

Разве нельзя, исходя из всего этого, некоторым образом
сократить конец нашего века? Я предлагаю заранее упразднить 90-е
годы, чтобы мы сразу из 89-го года перенеслись прямо в 2000 год.
Ибо, коль скоро этот конец века со всем своим пафосом умирания
культуры, со своими нескончаемыми стенаниями, знамениями,
мумификациями уже наступил, неужели нам предстоит еще десять лет
томиться на этой галере?

[139]

Поправка: Ура! История возрождается!
Событие конца века в действии. Весь мир облегченно вздыхает
при мысли о том, что История, придавленная засильем тоталитарной
идеологии, после снятия блокады со стран Востока все увереннее
bngnamnbker свой курс. Поле Истории, наконец, вновь открыто для
непредсказуемого развития народов и их жажды свободы. В
противоположность гнетущей мифологии, которая обычно сопровождает
конец века, та, что существует сегодня, кажется, должна положить
начало резкому усилению финального процесса, новой надежде, росту
всех ставок.
При ближайшем рассмотрении это событие представляется
несколько таинственным, и его можно было бы сопоставить с
"историческим" неидентифицируемым объектом. Несомненно, эта
оттепель, имевшая место в восточных странах, это высвобождение
свободы из-под глыб льда являет собой необычную ситуацию, но чем
становится свобода после того, как она выведена из замороженного
состояния? Рискованная операция с весьма двусмысленным результатом
(единственное, в чем можно быть уверенным, это в том, что
невозможно снова заморозить то, что однажды было разморожено).
СССР и страны Восточного блока представляли собой, одновременно с
морозильной камерой, испытательный стенд и экспериментальную
установку для свободы, ибо именно
[140]
там она была секвестирована и подвергнута высокому давлению. Запад
же есть хранилище или, скорее, свалка свободы и Прав Человека.
Если сверхзамораживание было отличительным отрицательным знаком
Востока, то сверхжидкое, газообразное состояние нашего Запада еще
более сомнительно, ибо благодаря освобождению и либерализации
нравов и мнений проблемы свободы здесь просто не существует.
Виртуально эта проблема уже решена. На Западе Свобода, идея
свободы умерла самой настоящей смертью, и ее исчезновение четко
прослеживается во всех недавних воспоминаниях. На Востоке она была
убита, но преступление никогда не бывает безукоризненным. С
экспериментальной точки зрения будет интересно увидеть, что
делается со свободой, когда она снова появляется на поверхности,
когда ее воскрешают, предварительно уничтожив все ее признаки. Мы
увидим, что получится из процесса реанимации и посмертной
реабилитации. Оттаявшая свобода, быть может, и не столь
лицеприятна. А что, если мы заметим, что единственное, в чем она
проявляет поспешность - это в рвении к автомобилям, электробытовым
приборам и даже к психотропным средствам и порнографическим
фильмам, т. е. в том, что немедленно перейдет в жидкое состояние,
свойственное Западу, в стремлении от одного конца истории, где
царила мерзлота, перейти на другой конец - к флюидам и движению?
Но особенно увлекательное зрелище являет собой не то, как покорно
[141]
восстанавливают на Востоке поправляющуюся демократию, привнося в
нее новую энергию (и новые рынки). Интереснее всего наблюдать, как
сталкиваются две специфические разновидности конца Истории: та,
где История прекращает существование, дойдя до точки замерзания и
концентрационных лагерей, и та, где она завершается полной
центробежной экспансией средств коммуникации. В обоих случаях речь
идет об окончательном решении, и, возможно, оттепель в отношении
прав человека является социалистическим эквивалентом
"разгерметизации Запада": речь идет о простом рассеяньи в западном
вакууме сил, которые в течение полувека были секвестированы на
Востоке.
Горячность, с которой развиваются события, может быть
обманчива, если в странах Востока она есть не что иное, как
стремление избавиться от идеологии, миметическая тяга к
либеральным странам, где всю свободу уже променяли на технические
средства, облегчающие жизнь. В таком случае мы узнаем, чего же на
самом деле стоит свобода, и поймем, что, наверное, во второй раз
ее обрести невозможно - История никогда не подает своих блюд
onbrnpmn. Напротив, эта оттепель на Востоке может оказать столь же
пагубное длительное воздействие, как избыток углекислого газа в
верхних слоях атмосферы, ибо создается политический парниковый
эффект: такое потепление человеческих отношений в результате
оттаивания льда, примерзшего к коммунистичес-
[142]
кому берегу, приведет к затоплению всех западных берегов.
Любопытно, что, опасаясь климатического таяния льдин и припая, в
плане политическом мы, из демократических побуждений, стремимся к
этому изо всех сил.
Если бы в "старые времена" Советский Союз выбросил на мировой
рынок свой золотой запас, этот рынок полностью утратил бы свою
стабильность. Если страны Востока приведут в движение весь
огромный запас свободы, который они удерживали, то тем самым
лишится стабильности хрупкий метаболизм ценностей Запада, который
желает свободы не как действия, но как виртуального согласованного
взаимодействия, не как драмы, но как глобальной психологической
драмы либерализма. Внезапная инъекция свободы, как реальный обмен,
как грубая и активная трансцендентность, как Идея, была бы целиком
катастрофичной для нашей существующей в определенном температурном
режиме формы распределения ценностей. Однако это как раз то, чего
мы от них требуем: свобода или видимость свободы в обмен на
материальные символы свободы. Получается поистине дьявольский
договор, при котором одни рискуют потерять свою душу, другие -
свой комфорт. Но, быть может, так даже лучше для обеих сторон.
Замаскированное общество, представленное коммунистическими
странами, сбросило свои маски. И каково же его лицо? Что до нас,
мы свое лицо обнажили уже давно, и теперь у нас
[143]
нет ни масок, ни лица. Также, как нет и памяти. Мы словно ищем в
воде бесследно исчезнувшую память, иначе говоря, надеемся, что,
быть может, что-то осталось, тогда как исчезли даже мельчайшие
следы. То же можно сказать и о свободе: нам было бы весьма
затруднительно воспроизвести какой-либо ее признак, и теперь мы
упорно добиваемся ее существования - ничтожно малого, неощутимого,
необнаруживаемого - в среде со столь высокой степенью
разбавленности (программной и операционной), что только ее призрак
витает в памяти, которая есть не что иное, как память воды.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Реальной экономики
Изображение прекрасно играет роль медиума в этой гигантской рекламе
Таковы перипетии логики различия
Двигаются по кругу в замкнутом пространстве