ΛΛΛ     >>>   

Сосланд А. Удовольствие от апокалипсиса

Апокалиптический дискурс представляет собой весьма распространенный феномен. Помимо “Откровения” Иоанна Богослова, у каждого на памяти большое количество текстов, письменных или устных, которые мы можем так или иначе отнести по этому разряду. В наибольшей степени апокалиптический дискурс манифестируется в провозвестиях грядущего конца света. Религиозные секты самого разного толка охотно пользуются такого рода предикциями. Так, одним из дежурных сюжетов новостных программ становится повествование о том, как в некоей секте (безразлично, в Сибири или Калифорнии) пожелали отметить грядущий конец света посредством коллективного самоубийства и либо действительно его совершили, либо были остановлены в своих приуготовлениях в последний момент.

Провозгласители очередного конца света намечают при этом фиксированную дату грядущей катастрофы и определяют процедуры, исполнение которых неизбежно должно так или иначе обеспечить соблюдающим эти процедуры безболезненное переживание данной коллизии, а также достойное завершение всей истории. Чаще всего, речь идет о ритуальных практиках компенсации грехов, какого-либо покаяния или еще чего-нибудь в этом роде. Смысл покаяния — встраивание в дискурс провозгласителя апокалипсиса. Дискурсивно расширяясь, учение о конце света в конце концов стало достаточно объемным для того, чтобы обрести статус большого научного учения — эсхатологии.

При этом существует род текстов, которые, не являясь апокалиптическими в полном смысле этого слова, тем не менее, обнаруживают с ними очень много общего. Главная их черта — это предсказание или провозглашение гибели некоего крупного природного или культурного образования. По их калькуляциям, гибель ожидает не конкретного человека, а, к примеру, отдельные культуры, целые виды искусства, человечество в целом, или какую-то его значительную часть. Секуляризировавшись, апокалиптический дискурс оказался встроенным в общекультурный текст и породил множество разновидностей.

Примеров таких дискурсов — назовем их параапокалиптическими, или эсхатологически ориентированными — сколько угодно. Среди самых известных — “Закат Европы” Освальда Шпенглера и “Конец истории” Фрэнсиса Фукуямы. С другой стороны, это — все тексты, заполненные рассуждениями о “смерти искусства”, “конце автора”, “исчезновении субъекта”, “конце европейской культуры”.

У Шпенглера мы читаем: “... будущее Запада оказывается не безбрежным потоком, стремящимся вверх и вперед по курсу наших сиюминутных идеалов и с фантастическими запасами времени, но строго ограниченным в отношении формы и длительности и неизбежно предопределенным единичным свершением истории охватом в несколько столетий...” (Шпенглер О., 1993, с. 173).

Пафос Шпенглера — в предсказании конца Западной цивилизации, чему автор находит многочисленные аналогии из истории других цивилизаций, канувших в лету. Крайне интересно сопоставить Шпенглера с другим автором, тоже апокалиптического толка.

“То, чему мы, вероятно, свидетели, — пишет Ф. Фукуяма, — не просто конец холодной войны или очередного периода послевоенной истории, но конец истории, как таковой, завершение идеологической эволюции человечества и универсализации западной либеральной демократии, как окончательной формы правления” (Ф. Фукуяма, 1990, с. 135). Ясно, что концепту “конец истории” придается вполне конкретный идеологический смысл. Имеется в виду завершение борьбы за форму идеологического устройства общества. Совершенно ясно, что другие пути исторического развития не берутся в расчет. Завершена лишь некая часть, но Фукуяма стремится придать ей вид завершения целого. Ошибка налицо: pars pro toto, часть вместо целого.

Внушив себе (и другим) эти безрадостные мысли, автор впадает в меланхолию: “Конец истории печален. Борьба за признание, готовность рисковать жизнью ради чисто абстрактной цели, идеологическая борьба, требующая отваги, воображения и идеализма, — вместо всего этого — экономический расчет, бесконечные технические проблемы, забота об экологии и удовлетворение изощренных запросов потребителя. В постисторический период нет ни искусства, ни философии; есть лишь тщательно оберегаемый музей человеческой истории. Я ощущаю в самом себе и замечаю в окружающих ностальгию по тому времени, когда история существовала” (Ф. Фукуяма, 1990, с. 148).

Если для Шпенглера закат Европы был очевиден, то Фукуяма связывает конец истории с торжеством Европы как универсальной формы социального устройства. По Фукуяме, таким образом, конец истории связан с торжеством того, чему Шпенглер предсказывал неизбежную гибель. Искусству, тем не менее, шансов на существование не дает ни тот, ни другой.

Выбор критериев конца света абсолютно произволен. На самом деле, предсказание конца света неизбежно демонстрирует ясновидческие способности автора. Предсказывать благополучие — бессмысленно и малоинтересно. Только предсказывая тотально-ужасное, автор может рассчитывать на привлекательный статус пророка.

Особый род таких текстов связан с экологическим знанием. Экологические параапокалиптики предсказывают глобальный катаклизм. Такого рода предикции конца света выглядят наиболее привлекательно и вызывают наименьшее сопротивление со стороны публики.

Здесь любой из читателей может обратиться к собственному житейски-коммуникативному опыту и вспомнить, как часто он слышал о состоявшемся (или о грядущем вскоре) “конце” кинематографа, театра, литературы, автора, субъекта.

Чтобы дальше не возникало путаницы, мы должны сразу провести черту между двумя различными разновидностями параапокалиптических дискурсов. Следует выделять футуристические и уже, скажем так, состоявшиеся. Преимущество состоявшихся заключается в том, что они носят отчасти даже как бы реалистический характер. Футуристические (если не считать экологически ориентированных) по большей части трагикомично-нелепы, выглядят, как трикстерские провокации. Как мы постараемся продемонстрировать ниже, существуют веские основания объединять оба вида в одну группу, в первую очередь, в силу сходства интересов их авторов.

Очень важно проследить, какие именно авторские интересы реализуются. Ясно, что авторская позиция в режиме футуристического апокалиптического письма (предсказание гибели) отличается от позиции автора текста о некоей “гибели по факту”. Так, футуристический возглашатель апокалипсиса настроен агрессивно, неизбежно требует каких-то изменений от себя и от других, угрожая казнями и бедами. Автор же апокалиптического текста, посвященного свершившейся катастрофе, исполнен определенного рода резиньяции, скептического квиетизма. Его поза иронически спокойная, в ней нет места той агрессивной надрывности, обильно демонстрируемой в первом случае.

Однако, что и говорить, есть конечно нечто такое в истории, что действительно наводит на мысль о конце света, так сказать, законным и естественным путем. История человечества, в особенности же новейшая, осуществляла на всем своем пути формирование реально-событийного метафорического индекса для апокалиптического сочинительства. Количество социально-исторических прототипов апокалипсиса неуклонно растет с каждым тысячелетием; так же интенсивно растет и их качество.

Раньше, в незапамятные времена, прообразом конца света могла послужить массовая эпидемия, чумы, например, или холеры. Также за удачный в этом смысле прототип могли сойти природные катаклизмы, землетрясения и наводнения. Намного большую ценность в этом смысле представляют собой разного рода опустошительные войны. У войн и погромов есть автор. Творятся они не слепой природой. В дидактически-пропагандистском смысле (очень важном для апокалиптического текста, о чем речь пойдет ниже) наличие автора разрушительного действия или разрушительной тенденции — очень важный момент.

Однако решающим для формирования массового апокалиптического сознания оказался двадцатый век. Тут просто раздолье, именины апокалипсисолюбивого сердца. Ухудшающаяся экологическая ситуация, исчезновение множества видов животных и растений. Истощение природных ресурсов, озонового слоя в атмосфере, парниковый эффект. Политическая-апокалиптическая история века, начавшаяся с “воспитания под Верденом”, благополучно продолжилась истреблением турками армян, и достигла своих вершин в Хиросиме и катастрофе европейского еврейства. В результате всего этого двадцатый век дал нам несметное количество апокалиптических метафор. Любая мало-мальски массовая потеря является поводом для диагностики и предикции апокалипсиса. Теперешние авторы параапокалиптических текстов с радостью могут привести в пример маловерам ГУЛАГ и Освенцим, Хиросиму и Чернобыль. Существование оружия массового уничтожения, равно как и неизлечимых массовых заболеваний (СПИД), повышает курс их акций во много раз.

Апокалиптический миф ХХ века подкармливается и всячески углубляется таким сильным орудием, как средства массовой информации. Невиданный рост информационного потока привел к многократному умножению в пространстве сознания удельного объема фиксируемых катастроф. Как хорошо известно, благополучные обстоятельства жизни народов отнюдь не являются так называемым “информационным поводом”. Телевидение и газеты живут сводками о разного рода катаклизмах, авариях, преступлениях и т. д.

Дело обстоит так, что апокалиптические прогнозы и диагнозы, констатация состоявшейся смерти и предикция смертей грядущих никогда не оправдывается (плюем через левое плечо, стучим по дереву). Ни конец света, ни смерть искусства так и не наступают, несмотря на многочисленные высказывания на этот счет. Отсутствие результата не смущает авторов такого рода текстов. Нетрудно предположить, что и дальше апокалиптический дискурс будет пользоваться особым спросом в силу его исключительной привлекательности для авторов, которые его продуцирует. Дистанция между надрывно голосящей религиозной истеричкой, зазывающей покаяться перед наступлением концом света, и умудренным “культуркритиком” не так уж велика. И та и другой радостно предаются одному и тому же, в сущности, пороку. Без сомнения со всем этим связано некое нетривиальное удовольствие и искушение.

 ΛΛΛ     >>>   

Очередного периода послевоенной истории
Очерки морфологии мировой истории мировой понятно
Сосланд А. Ключ к Хайдеггеру философии