ΛΛΛ     >>>   

Крулева О., Гвелесиани Н. Детская экзистенция

Как-то я разговорилась с маленькой болезненной
девочкой, которая утверждала, что она – птица,
и что быть птицей – это больше, чем быть человеком.

Я попросила:
– Тогда расскажи как ты устроена.
– Зачем? Чтобы ты могла сломать меня?
– возразила девочка.
– Ты хочешь сказать, что птица – это механизм?
– Нет, я хочу сказать, что ты – Птица.

Н.Г.

Во многих религиозно-философских текстах прослеживается мысль о том, что люди, которые умеют жить здесь и сейчас – это святые и дети, при том, что святые – это те же вчерашние дети, только вновь умалившиеся. Все остальные трагически блуждают в поисках утерянного рая, а многие, впрочем, даже не помнят, что когда-то там были и, свыкшись с нынешним заурядным положением, даже находят в нем болезненную усладу.

«Да, что знаешь в детстве – знаешь на всю жизнь, но и: чего не знаешь в детстве – не знаешь на всю жизнь». – так определила Марина Цветаева божественную детскость души – через органическую связь с неким пра-знанием, про-зрением. То есть живым знанием, которое теплится в человеке до тех пор, пока его не утрамбовали знанием мертвым – заблудше-взрослым, якобы общезначимым.

Описывая в эссе «Мой Пушкин» свое детское мировосприятие, Цветаева вводит такое образное измерение как здесь и завтра.

Завтра – это и есть то самое сейчас, но далеко не сиюминутное, не обыденное. Не показатель времени, приуроченный к фотографической копии вещей, а скорее таинственный свет души, проникающий сквозь вещи-как-фотографии к вещам-как-они-есть-сами-в-себе.

Вот маленькая поэтесса едет в поезде к морю, видом которого она – в скором будущем – будет на всю жизнь разочарована.

«Море было здесь, и завтра я его увижу... Здесь и завтра. Такой полноты владения и такого покоя владения я уже не ощутила никогда. Это море было в мою меру.

Море здесь, но я не знаю, где, а так как я его не вижу – то оно совсем везде, нет места, где его нет, я просто в нем...

Это был самый великий канун моей жизни.

Море – здесь, и его – нет».

Образ, так чудно выношенный в детском воображении под впечатлением пушкинского стихотворения, оказался объемней, богаче реального объекта. Поэтесса с грустью признается: «Моря я с той первой встречи никогда не полюбила, я постепенно, как все, научилась им пользоваться и играть в него, собирать камешки и в нем плескаться – точь-в-точь как юноша, мечтающий о большой любви, постепенно научается пользоваться случаем.»

Мало кто замечал до сих пор, что соль поэзии Цветаевой, да и всей ее трагической жизни – в утверждении беспредельно-чистого восприятия, в непримиримо-яростном выгораживании пространства для той детской правды, которая не удовлетворяется привязанностью ни к кому и ни к чему, ибо таинственно полна памятью о Высшем.

«Вотще рвалась душа моя!» – эта строка пушкинского «К морю» любима поэтессой до самозабвения. Цветаевское признание – как крик: «Боже мой! Как человек теряет с обретением пола, когда вотще, туда, то, как начинает становиться лицом, с носом, глазами, а в моем детстве и в пенсне, и с усами... И как мы люто ошибаемся, называем это – тем, и как не ошибались – тогда!»

Заблудший мир – плохой поводырь. Он водит юные души лишь одной дорогой – дорогой разочарований. Вот, взятый из Цветаевой же образец одного из таких жизненных отрезков на все том же пути к Морю:

«– Ася! Муся! Глядите! Море!

– Где? Где?

– Да – вот!

Вот – частый лысый лес, весь из палок и веревок, и где-то внизу – плоская серая, белая вода, водица, которой так же мало, как... на картине явления Христа народу. Это – море? И, переглянувшись с Асей, откровенно и презрительно фыркаем.

 ΛΛΛ     >>>   

Философия Крулева О., Гвелесиани Н. Детская экзистенция 9 ребенка
Прощанием с тем настоящим морем
Кайуа Р. Война и сакральное философии