Пиши и продавай!
Пиши и продавай! |
|
|
Боец умер вне боя. Я ему писал об этом, но он до странности не понял ничего в этой мысли. * * * Трех людей я встретил умнее или, вернее даровитее, оригинальнее самобытнее себя Шперка, Рцы и Фл-го. Первый умер мальчиком (26 л.), ни в чем не выразившись; второй был “Тентетников” просто гревший на солнышке брюшко “Иван Иванович который играет на скрипке”, определял он себя (иносказательно в одной статье). Замечательное в их уме или вернее — в их душе, в их метафизической (до рождения) опытности, — было то, что они не знали ошибок; их суждения можно было принимать “вслепую”, не проверяя, не раздумывая. Их слова, мысли, суждения, самые коротенькие освещали часто целую мировую область. Все были почти славянофилы, но в сущности — не славянофилы, а — одиночки, “я”… Прочие из знаменитых людей, каких я встречал: Рачинский, Страхов, Толстой, Победоносцев, Соловьев, Мережковский,— не были сильнее меня… Мне почувствовалось что-то очень сильное и самостоятельное в Тигранове (книжка о Вагнере). Но мы виделись только раз, и притом я был в тревоге и не мог внимательно ни смотреть на него, ни слушать его. Об этом скажу, что, “может быть, даровитее меня”… Столпнер был очень умен и в отдельных суждениях — сильнее меня, но в общем сильнее меня не был. Да… еще сильнее себя я чувствовал Константина Леонтьева (переписка с ним). Но над всеми перечисленными, я имел преимущества хитрости (русское “себе на уме”), и, может быть, от этого не погиб (литературно), как эти несчастные (“неудачники”). С детства, с моего испуганного и замученного детства я взял привычку молчать (и вечно думать). Все молчу и все слушаю и все думаю. И дураков и речи этих умниц... И все бывало во мне зреет медленно и тихо. Я никуда не торопился “полежать бы”… И от этой неторопливости, в то время как у них все “порвалось” или “не дозрело”, у меня и не порвалось, и я думаю, дозрело. Сравнительно с “Рцы” и Шперком как обширно развернулась моя литературная деятельность, сколько уже издано книг… Но за всю мою жизнь никакие печатные отзывы, никакие дифирамбы (в той же печати) не дали мне этой спокойной хорошей гордости, как дружба и (я чувствовал) уважение (от Шперка — и любовь) этих трех людей. Но какова судьба литературы: отчего же они так не знамениты отвергнуты забыты? Шперк точно предчувствуя свою судьбу, говаривал: “Вы читали (кажется) Грубера? Нет? Ужасно люблю отыскивать что-нибудь его. Меня вообще манят писатели безвестные, оставшиеся незамеченными. Что были за люди? И так радуешься, встретив у них необычайную и преждевременную мысль”. Как это просто, глубоко и прекрасно. Еще помню его афоризмы о детях: “Дети тем отличаются от нас, что воспринимают все с такою силою реализма, как это недоступно взрослым. Для нас “стул” есть подробность “мебели”. Но дитя категории “мебели” не знает: и “стул” для него так огромен и жив, как не может быть для нас. От этого дети наслаждаются миром гораздо больше нас”... Еще удивительно суждение: “Житейское правило, что дети должны уважать родителей, а родители должны любить детей, нужно читать наоборот: родители именно должны уважать детей, — уважать их своеобразный мирок и их пылкую, готовую оскорбиться каждую минуту, натуру; а дети должны только любить родителей,— и уже непременно они будут любить их, раз почувствуют это уважение к себе”. Как это глубоко и как ново. Толстой... Когда я говорил с ним, между прочим, о семье и браке, о поле,— я увидел, что во всем этом он путается, как переписывающий с прописей гимназист между “и” и “i” и “и”; и, в сущности, ничего в этом не понимает, кроме того, что “надо удерживаться”. Он даже не умел эту ниточку — “удерживайся” — развернуть в прядочки льна, из которых она скручена. Ни — анализа, ни — способности комбинировать; ни даже — мысли, одни восклицания. С этим нельзя взаимодействовать, это что-то imbecile *. В С-ве то только интересное, что “бесенок сидел у него на плече” (в Балтийском море). Об этом стоило поговорить. Загадочна и глубока его тоска; то, о чем он молчал. А слова, написанное — все самая обыкновенная журналистика (“бранделясы”). Он нес перед собою свою гордость. И она была — ничто. Лучшее в себе, грусть,— он о ней промолчал. Победоносцев был прекрасный человек; но ничем не выразил, что имел “прекрасный, самородный русский ум”. Был настолько обыкновенен, что не истоптал своего профессорства. Мне собственно противны те недостатки противны пустыне” |
|
|
|
|
