<<<     ΛΛΛ     >>>   

В сознании членов мусульманской общины сохранилась память о небольшой группе взыскующих бога, один из членов которой был родственником первой жены Мухаммада и вошел в историю основания ислама. Понятны побуждения этих людей, обращавшихся как к альтернативам к иудаизму, христианству или расплывчатому монотеизму, однако многих из них можно идентифицировать лишь мифологически, не как исторические личности, а как персонифицированные символы постоянного беспокойства и духовных исканий. По-видимому, они резко выделялись из своего окружения, но бесспорно, что гонениям они не подвергались. Все они - аскеты. Как это ни удивительно, ни об одном из них не сохранилось сведений, что в конце своего пути он обрел успокоение в лоне мусульманской общины. Современники знали их как хунафа (ед. ч. -ханиф) - арабизированное сирийское каппа - "язычник". В языке церкви это слово употреблялось для обозначения еретиков, которыми считались эллинистические ренегаты (даже манихейцев проклинали как "язычников"). Его приблизительное арабское значение - монотеист, не принадлежащий ни к одному определенному вероисповеданию, - может лучше всего быть понято, если считать, что ханпа, или ханиф, было в первую очередь и главным образом обозначением инакомыслящего; диссиденты, индивидуалисты и в дальнейшем назывались хунафа. Симпатия, которую к ним питали и современники, и последующие поколения, проливает свет на распространенное недовольство унаследованной религией, сохранение которой делало невозможной полную интеграцию в ближневосточную культурную сферу.

Исламское предубеждение против уровня развития в ту эпоху, относительная отсталость полуострова - даже Йемена - по сравнению с персидской и греко-римской культурами и не в последнюю очередь постепенное скатывание полуострова к политическим распрям и невежеству, в противоположность мусульманским Египту, Сирии или Ираку, должны, видимо, заставить нас невы-соко оценивать уровень цивилизации в древней Аравии. Добавим к этому односторонность ее культуры, которая ничего не произвела в сфере искусства и не создала ничего достойного в литературе, за исключением очень узкой области. Не будет ошибкой представить культуру этого периода как всецело традиционно устную; однако это не должно привести нас к выводу о поголовной неграмотности. Имеются надписи, сделанные североаравийским рукописным шрифтом и датируемые 512-568 гг. О некотором знании письма свидетельствуют многие стихи эпохи джахилийи, да и мекканцам приходилось пользоваться документами на арабском языке в своей дипломатической и торговой деятельности. Во всяком случае, не подлежит сомнению, что у аравийских евреев были свои священные книги, хотя, разумеется, ничего нельзя сказать об уровне их образованности. То же самое относится и к христианам, хотя ответ на вопрос о существовании доисламского перевода Библии на арабский язык должен быть, безусловно, отрицательным; это же касается и настойчивого утверждения, будто арабская Библия появилась в районе Хиры около 620 г. Псалмы и евангелия стали доступны на арабском языке не ранее VIII в., а широкоупотребительного точного перевода всей Библии не существовало даже в X в. Коран оставался единственной священной книгой на арабском языке; в то же время, несмотря на существование прекрасно разработанного обычного права, он представлял собой первую попытку кодификации законов. Науки там не было, но поэзия интенсивно развивалась. И поэтический язык, и традиция (даже они не были столь негибкими, как это считали потомки) создавали культурное единство; меккан-ский диалект, по-видимому, играл роль профессионального экономического lingua franca, отличавшегося от языка поэзии.

Кочевая жизнь ставила культурное развитие в жесткие рамки. Их можно было переступить лишь при переходе к оседлости или в случае формального признания идеологии оседлых народов. Удивительнейшим образом пагубные тенденции бедуинской жизни, отсутствие у бедуинов дисциплины и их неспособность вырабатывать долгосрочные планы - черты, детально проанализированные поздними мусульманскими историками, такими, как Ибн Халдун (ум. 1406), - не только не воспрепятствовали движению полуострова к преддверию перемен, но и, когда дарованное судьбой руководство доказало свою жизнеспособность, направили их, пусть даже на короткий период, к деятельности всемирно-исторического значения.

Омейядский период (661 — 750) можно в целом охарактеризовать как средиземноморскую эпоху в истории Халифата, эпоху второй великой экспансии дар ал-ислама. В эти годы выяснилось, какое духовное и организационное оформление необходимо для того, чтобы сохранить Халифат и продлить его существование. Это время можно также назвать периодом самоуничтожения арабского национального государства.

Арабы и арабизированные мусульмане с неохотой отдавали себя на суд исследователя и не занимались в течение этих событий самоанализом, задним числом разрешая себе любую политическую мотивировку своих действий. Имеется даже некая мифологическая система, свидетельства которой, представляющие собой фрагменты бесконечного эпоса, не слишком трудно отделить от подлинной истории. Это и поэмы, вложенные в уста героев, и хронологические описания завоеваний (претендующие на серьезность), согласно которым арабы достигли Амударьи и Инда в 640 г. и завоевали Испанию под руководством Османа. Тем не менее в целом арабские хронисты далеко опередили современных им западных историков богатством содержания и техникой рассказа (может быть, за исключением Эйнхарда с его "Жизнью Карла Великого").

Исламизация покоренных народов повсюду протекала очень медленно; только в Аравии при Омаре была сделана попытка (недостаточно энергичная) изгнать немусульман. Но в провинциях, ранее принадлежавших Византии, отношения между завоевателями-арабами и покоренными народами были лучше, чем где бы то ни было. Не следует делать отсюда вывод, что сирийское христианское население находилось в состоянии упадка. Совсем наоборот, VII век отличался бурной духовной деятельностью. Мусульмане не вмешивались в культовые дела христиан; правительство выступало против религиозных обычаев лишь спорадически, например в 690 г. в Египте против чрезмерно навязчивого поклонения кресту и в следующем поколении в самой Сирии против культового использования статуй. Духовная жизнь христиан в Сирии, Египте и Месопотамии была оторвана от центров христианской мысли, и мусульманская имперская политика не затрагивала ее, чего нельзя сказать об имперской администрации. Вследствие этого она постепенно отторгалась от широкого течения духовного прогресса. Но даже в этих условиях сам факт ее существования, ее большая зрелость и сложность ускорили неодолимый процесс развития и систематизации мусульманских догматов веры.

Во всяком случае, правительству не надо было беспокоиться о защите сирийских тылов, хотя со времени правления Османа, чьи полководцы в 646 г. заставили Армению признать верховную власть Медины, Халифат постоянно воевал с Византией, ведущей христианской державой. Наступление за пределы западной границы Египта привело в 647 г. к оккупации Киренаики; в 649 г последовало завоевание Кипра; в 654 г. мусульманский флот, состоявший в основном из египетских кораблей, разгромил византийскую эскадру у южного побережья Малой Азии. Слабость византийской обороны даже в хорошо защищенных и лояльных районах, столь характерная для всей истории средних веков позволила мусульманам немногим более чем за пятнадцать лет трижды подходить к столице империи. В 667 г. арабы заняли Халкедон, угрожали Константинополю и в первый раз опустошили Сицилию; между 674 и 680 гг. угроза исходила из Кизикоса, однако поражение арабской армии на суше и потери от "греческого огня" на море разбили все надежды, возлагавшиеся на использование флота. Между тем Крит и Родос по нескольку раз поменяли правителей. Заключительная и лучше всего организованная попытка сломить Византийскую империю путем захвата ее столицы была предпринята в 716-17 г., но она была отражена благодаря гениальности византийских военных инженеров и из-за внешнеполитических осложнений, следствием которых было появление на мировой арене болгар, давших отпор арабам.

К тому времени последние следы византийского сюзеренитета над Северной Африкой давно исчезли. Укба ибн Нафи, которому под именем Сиди Окба было суждено стать одним из крупнейших североафриканских святых, в 670 г. основал Кайруан в качестве базы для операций против берберов; город быстро рос, напоминая иракские гарнизонные города Куфу и Басру не только численностью населения, но и уровнем культуры. (Новые города во внутренних частях завоеванных стран, такие, как Фустат и Кайруан, характеризуют Халифат как сухопутную державу в противоположность Византии, владевшей морскими портами — Александрией и Карфагеном.) Но не Укба, погибший в 683 г. в сражении около Бискры (Алжир), а менее известный Хассан ибн ан-Нуман ал-Гассани изгнал окончательно византийцев из Карфагена (698). (Вот при каких обстоятельствах прах св. Августина был доставлен эмигрантами в Падую.) Он сломил сопротивление берберов во главе с их "пророчицей" Кахиной, что позволило арабам продолжить наступление к побережью; большие отряды берберов присоединились к арабскому войску. Тем не менее вражда сохранялась, так как берберы, имели все основания чувствовать себя людьми второго сорта в мусульманской армии.

Латинская патина была смыта с прибрежных городов удивительно быстро; берберы не испытали серьезного воздействия античной культуры; носители латинской христианской культуры в большинстве своем эмигрировали, а местные христиане вскоре растворились в исламе. Преемник Хассана Муса ибн Нусайр уже не получал приказы от наместника Египта; он непосредственно подчинялся халифу в качестве правителя завоеванной им провинции, протянувшейся вдоль побережья до Танжера. Это открыло путь в Европу. В 711 г. один из военачальников Мусы, его берберский маула Тарик, предпринял рейд в Южную Испанию, в результате которого в течение нескольких лет было завоевано Химерно четыре пятых всей страны. Однако объединенное арабо-берберское войско еще не исчерпало свой наступательный порыв; оно обошло Пиренеи и включило Нарбонну в состав мусульманской империи. Но экспансия на север была прервана Карлом Мартеллом близ Пуатье в 733 г. (а не в 732-м, как обычно полагают). Эта задержка, возможно, важна с точки зрения европейцев, однако мусульмане, которые в то время не видели в этом опасности для осуществления их основного плана, не придали ей большого значения. На востоке, к северу от Кавказа, ту же самую функцию — остановить продвижение мусульман — выполнило Хазарское государство. Между 650 и 975 гг. оно простиралось от прикаспийских степей до Азовского моря. Борьба была не очень драматичной, но весьма эффективной, и почти целое столетие (наиболее интенсивно военные действия велись в 722—737 гг.) хазары не давали арабам возможности создать базу для операций за "Проливом проливов", Баб ал-абваб (Дербенд). Можно предполагать, что, не будь сопротивления хазар, арабы наверняка предприняли бы попытку вторгнуться на равнины Придонья и Приднепровья.

На обеих границах с христианским миром — в Малой Азии и в Сирии против Византии и в Северной Испании против "охвостья" княжеских домов Астурии и Кантабрии — война, или, скорее, летние походы (саифа), стала нормой. И в Византии, и в Халифате появилось новое поколение пограничных жителей - военные поселенцы; они были обязаны сохранять статус-кво, т. е. неприкосновенность границы, которой служили горы Тавра. То были разбойники, которым легенда приписывала сверхчеловеческие черты и которые ухитрялись сочетать профессиональную вражду с мирными отношениями и взаимным уважением, вплоть до заключения браков. Эти профессиональные солдаты сильно отличались от борцов за веру в пограничных крепостях (рибат). Последние, аскеты и проповедники, призывали к "священной войне" и фактически являлись орудием исламизации и даже арабизации, хотя многие из них и не были арабами.

По мнению Анри Пиренна, исламская оккупация южного побережья Средиземного моря уничтожила старое общество, сложившееся в эпоху древности. Эта точка зрения постоянно теряет сторонников, главным образом вследствие более детального изучения истории торговли. Однако свобода торговли на территориях, более или менее объединенных центральной властью, и в самом деле подходила к концу. В результате победоносной экспансии дар ал-ислама в средиземноморском бассейне образовались три сходные и взаимозависимые культурные сферы; все они вели самостоятельное существование и были изолированы друг от Друга политической враждебностью и языковым барьером. Культурный разрыв между европейским и египетско-сирийским побережьями (и примыкавшими к ним внутренними областями), который был заметен уже к концу древности, увеличился в связи с упадком Европы и расцветом исламской культуры в первые столетия после смерти Мухаммада; несмотря на сохранение взаимных влияний, демаркационная линия (в том числе психологическая) между ними углубилась после 750 г. вследствие ориентации политики Халифата на восток и северо-восток.

Эта ориентация возникла после провала последней осады Константинополя. Хишам (724—743), последний государственный деятель среди дамаскинских Омейядов, по-видимому, — судя по изменению символического языка придворного искусства, — отказался от надежды стать преемником императора и начал возрождать персидские традиции верховной власти. Влияние халифов распространилось на весь Иран. В 664 г. арабское войско взяло Кабул, десятью годами позже оно перешло через Амударью и захватило Бухару, откуда победитель привел личную охрану в две тысячи лучников — сначала в Басру, а вскоре после этого в Самарканд. Эти завоевания (их базой была Басра), имевшие, в частности, следствием появление арабских поселений в Хорасане, охватывали все новые области. Они привели мусульман к контакту с высокоразвитым миром относительно небольших городов-государств, в основном согдийских по речи и культуре, граничивших на западе в районе современной Хивы с хорезмийцами (которые также принадлежали к иранцам). И повсюду были рассеяны тюркские племена, откуда нередко происходили правящие семейства городов-государств.

Обилию народов сопутствовала красочная мешанина религий. Здесь сочетались языческий шаманизм тюрок, несторианский вариант христианства, даже буддизм в крупном храмовом центре Балхе (Бактрия) — род Бармакидов, давший впоследствии знаменитых везиров, получил свое имя по должности пармак, глава (на санскрите — прамукха) буддийского монастыря Нава Бихара (Наубахар), занимаемой их предками, — и в монастыре (вихара), который дал название Бухаре, не говоря уже о зороастрийцах и манихейцах, живших бок о бок с ними, по-видимому, без серьезных трений. Благосостояние страны частично зависело от плодородия оазисов, очевидно более густо заселенных, чем сегодня, но главным образом обеспечивалось транзитной торговлей. Постоянные стычки между тюрками и иранцами, между обитателями степей и оседлыми земледельцами не оказывали на нее заметного влияния. Сотдийцы не были разбиты, и культурные центры не подверглись исламизации вплоть до походов Кутайбы ибн Муслима (705—717); после этого арабские гарнизоны расположились в Хорезме, Бухаре и Самарканде, как раньше они были расквартированы в Хорасане — в Мерве, Нишапуре и Герате. Местных князьков во многих местах на некоторое время оставили в качестве союзников или орудий косвенного управления.

В это же самое время (711-12) власть ислама распространилась на Синд. Разведывательная экспедиция побывала здесь уже при Омаре. Порт Дайбул (ныне Карачи) и Нирун (ныне Хайдерабад) с находившейся там статуей Будды "высотой в сорок элов" попали в руки Мухаммада ибн ал-Касима, который, подобно Кутайбе, был послан правителем Ирака. Хотя многие поэты и ученые синдского происхождения перешли в VIII в. в ислам, в целом провинция не оказала сколько-нибудь заметного влияния на духовную жизнь. Совсем по-иному обстояли дела в Хорезме и Трансоксании (Мавераннахр). Истребление согдийской, а главное - хорезмийской элиты, последовавшее за "колонизацией", которая превратила эти территории в центры миссионерской деятельности, привело к тому, что в Бухаре и особенно в Самарканде стала чрезвычайно интенсивно развиваться мусульманская духовная культура. На иранских территориях арабы составляли незначительное меньшинство. Согласно арабским источникам, арабское население Хорасана насчитывало 200 тыс. человек, из которых около 40 тыс. были годны для военной службы. Отсюда становится понятным, что обращенные в ислам местные жители, которые к тому же переняли арабский язык, приобрели большое влияние и произошло это быстрее, чем, скажем, в Сирии. Около 700 иранских офицеров уже начинали играть определенную роль в армии, и их значение возрастало с каждым десятилетием. Сам Кутайба подумывал о создании персидской армии, преданной лично ему.

С точки зрения иранцев, прежде всего жителей Хорасана, основная задача арабов состояла в том, чтобы защищать их от тюрок — задача, которую арабы выполняли в целом с большим успехом, чем иранские князьки и даже Сасаниды. Правда, бастиону, воздвигнутому арабами, не суждена была долгая жизнь. Когда власть в Халифате зашаталась, ослабела и оборонительная способность империи, и тюрки, составлявшие теперь значительную часть всего дар ал-ислама, вскоре вернули себе превосходство. Но даже при этом ислам духовно становился сильнее, гибко реагируя на изменчивые политические обстоятельства. Духовная и политическая ориентация на восток, в сторону Китая, прежде доминировавшая, отныне сменилась ориентацией на юг, в сторону исламского мира. Битва при Таласе (июль 751), в которой западные тюрки и арабы нанесли сокрушительное поражение последней китайской армии, посланной в Центральную Азию, .означала ликвидацию прямого китайского влияния и в то же самое время конец надежд согдийцев на политическое возрождение.

Хотя арабы были не в состоянии непрерывно поддерживать свою власть в каждом форпосте, который они основывали в землях чуждой им культуры, их экспансия в VIII в. тем более примечательна, что она происходила в период почти непрекращавшихся внутренних раздоров. Муавийа (661—680) и позднее Абд ал-Малик (685—705) могли в периоды кризисов откупить мир с Византией ценой выплаты ежегодной дани, но внутренний мир нельзя было купить ни за какие деньги. В качестве халифа Муавийа пользовался всеобщим признанием, однако благочестивцы подозревали, что его правление было более арабским, чем исламским, и что он, говоря их собственными словами, низвел власть халифов до обычного царствования. Иракцы постоянно обвиняли его в том, что он склоняется на сторону сирийцев, и держали себя так, что его и в самом деле все больше тянуло доверять столь любезной его сердцу стране. Хариджиты, эти поборники анархии, объединяли вокруг себя всех тех, кто был ущемлен в социальном отношении или протестовал против "неисламского" поведения властей, и искоренить их было невозможно. Требование признать легитимность Алидов находило все большую поддержку среди недовольных представителей неарабских народов. Да и сами арабские племена были неспособны прийти к согласию в ситуации, когда мощь их государства оказалась столь велика, что ограничивала их собственную свободу действий. Столетнее существование арабской империи не создало у арабов общих политических интересов — лишь сирийское правительство, по-видимому, понимало, в чем они заключались, — и вместо этого возродило доисламские отношения полуострова, но на новой, неизмеримо более высокой стадии — на стадии дар ал-ислама. Соперничество племен обострялось, так как слишком многое было поставлено на карту; племена объединялись, или, лучше сказать, родственные группы, традиционно составлявшие верхушку отдельных племен, превращались в могущественные группировки, которые, несмотря на свою непрочность, упорно враждовали друг с другом. На всей территории Халифата племена рабиа и азд выступали совместно против племен тамим и бакр. Со временем эта неприязнь переросла во враждебность между северными и южными арабами, между группами племен кайс и калб, и борьба между ними велась с таким ожесточением, какое нам сегодня трудно представить. Эти отношения не являлись наследием древних времен, не отражали они и расовых различий; они были следствием перенесения примитивных доисламских концепций государственности и юридических норм в обстановку мировой империи.

Убаюканные относительной легкостью первоначальных успехов, не желавшие подвергать опасности свою монополию на власть признанием полноправия мусульман-чужестранцев и в то же время не замечавшие слабости своего положения в качестве меньшинства, арабы вели себя так, словно их гегемонию не могли нарушить ни братоубийственные войны, ни резня, ни восстания. Чем более близким становился конец омейядского периода, тем более нереальными делались перспективы создания надпартийного режима. Тот, кого поддерживало племя кайс, автоматически превращался во врага племени калб. Сила курай-шитов состояла в том, что они не принадлежали ни к одной из этих группировок: пригодность должностного лица определялась, как правило, на основании его принадлежности к племени, не обладавшему влиянием или придерживавшемуся традиционного нейтралитета. Так, множество известнейших государственных деятелей импперии принадлежали к племени сакиф; хотя и связанные родством с кайс, они занимали своего рода "наднациональную" позицию.

При Муавийи положение было относительно спокойным. Халиф сумел найти верный тон в отношениях с главами племен, сохранил в неприкосновенности византийский и персидский государственный аппарат и полагался на верность своих сирийцев, не жалея сил, чтобы укрепить их преданность династии. Разруха, последовавшая за гражданской войной, и начавшееся затем экономическое процветание, стимулируемое объединением громадных территорий, позволило ему некоторое время сдерживать непримиримых без применения силы. Недостаток дисциплины в рядах басрийцев, руководствовавшихся прежде всего племенными интересами, и среди жителей Куфы, расколотых на политические партии, ослаблял оппозицию, не нанося пока ущерба интересам империи. В Басре (а потом и в Куфе) правил Зийад ибн Абихи (ум. 673), которого Муавийа официально признал своим сводным братом. Его "тронная" речь, ставшая знаменитой благодаря прекрасному арабскому слогу, в основном отражала царившую в Ираке атмосферу и господствовавший там стиль управления, который опирался на вновь организованные полицейские силы (шурта). С несравненной лаконичностью новый правитель поведал о том, чего провинция могла от него ожидать; его речь свидетельствовала также о позиции, которая крайне затруднила предписанные обычаем родственные связи.

Без всякого вступления Зийад заявил следующее: "Вы ставите родство на первое место, а религию — на второе; вы оправдываете и прячете своих грешников и не выполняете предписаний, которые ислам освятил для вашей же пользы. Опасайтесь красться по ночам; я казню любого человека, которого обнаружат на улице после наступления темноты. Опасайтесь взывать за помощью к родственникам; я отрежу язык каждому, кто поднимет для этого голос. . . Я правлю вами с помощью всемогущего бога и защищаю вас во имя божьего блага (т. е. блага государства. — Г. Г.); я требую от вас повиновения, а вы можете требовать от меня честности. Как бы ни был я далек от достижения своих целей, я никогда не забуду трех вещей: я всегда приму любого человека, который пожелает говорить со мной; я всегда буду с точностью выплачивать вам жалованье; я не пошлю вас воевать слишком надолго или чересчур далеко. Не предавайтесь ненависти и злобе против меня, это не приведет к добру. Я вижу, многие крутят головой — пусть каждый смотрит, чтобы его голова осталась у него на плечах!" (с немецкого перевода Велльхаузена).

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Подушным налогом
М образом организоваться
Буидское правительство опиралось в багдаде преимущественно на богатых шиитских купцов
С классически мусульманской точки зрения кульминационный пункт всемирной истории был пройден со смертью пророка