Пиши и продавай!
Пиши и продавай! |
|
>
Шюон Ф. Понять ИсламГлавы из книги Пророк сказал: «Бог не создал ничего благороднее разума, и гнев Его падает на тех, кто им пренебрегает». И еще: «Бог прекрасен и возлюбил прекрасное». Оба эти изречения весьма характерны для Ислама: мир представляется ему огромной книгой, исполненной символов и знаков (айат), то есть элементов красоты, взывающих к нашему разумению. Мир состоит из форм, похожих на отголоски застывшей небесной музыки; познание или святость растопляют эти оледеневшие осколки, освобождая таящуюся в них внутреннюю мелодию[2]. Здесь уместно вспомнить тот стих из Корана, где говорится о «скалах, откуда брызнут источники», и о сердцах, которые «тверже скал»; эти образы сопоставимы с «живой водой» Христа и с «потоками живой воды», которые, согласно Евангелию, истекают из святых сердец. Эти «источники», эти «потоки живой воды» не подвластны формообразующим и разделяющим силам кристаллизации; они струятся в области «сущностной истины» (хакика), к которой ведет «путь» (тарика), ответвляющийся от «общей дороги» (шариат), то есть от основного Закона; на этом уровне истина перестает быть совокупностью понятий, превращаясь в «стихию», подобную воде или огню. Вышесказанное позволяет нам перейти к другому рассуждению, а именно: существование различных религий, каждая из которых говорит на своем языке, считая его абсолютным и, следовательно, исключительным,— это существование оправдывается тем, что различия между религиями полностью соответствуют различиям между отдельными людьми; иначе говоря, религии истинны, потому что к каждой из них было обращено слово Божие; они различны, потому что Бог говорил на разных языках в соответствии с разницей восприятия, и, наконец, все они абсолютны и исключительны, потому что каждый раз Бог провозглашал: «Я семь». Вполне понятно и естественно, что такого рода мысли неприемлемы на уровне экзотерического правоверия[3], но созвучны тому вселенскому правоверию, которое проповедовал, например, Мохийдин ибн Араби, великий глашатай мусульманского гнозиса: «Сердце мое открыто всему сущему: оно — пастбище для газелей[4] и христианский монастырь, капище идолопоклонников и Кааба паломника, скрижали Торы и стихи Корана. Я исповедую религию Любви[5]. Куда бы ни шли ее караваны[6], она останется моей религией и моей верой» (тарджуман аль-ашвак)[7]. * * * Любой священный текст со всеми своими бросающимися в глаза противоречиями и темнотами имеет нечто схожее с мозаикой, а иногда — даже с. анаграммой, но достаточно заглянуть в традиционные, а стало быть, богодухновенные комментарии, чтобы уяснить, с какой целью было выдвинуто то или иное утверждение, в каком смысле его надо понимать и с помощью каких намеков можно сгруппировать разрозненные и противоречивые с первого взгляда элементы текста в единое целое. Такого рода комментарии основываются на устной традиции, сопровождающей Откровение с самого начала, или исходят из того же самого сверхъестественного источника, что и само Откровение; их задача, стало быть, заключается не только в том, чтобы восполнить недостающие, но необходимые для понимания фрагменты текста и уточнить, в каком смысле они должны пониматься, но и пояснить его подчас сложную и запутанную символику; короче говоря, комментарии составляют провиденциальную часть традиции, являясь теми живыми соками, которые поддерживают ее существование во времени даже в том случае, когда они закрепляются в письменном виде. «Чернила ученых подобны крови мучеников»,— сказал Пророк, указывая тем самым на ту огромную роль, которую в традиционном мире играют ортодоксальные комментарии[9]. Согласно еврейской традиции, не буквальный текст Священного Писания, а именно ортодоксальные комментарии составляют силу закона; Тора сама по себе «закрыта» и не поддается вразумительному прочтению; «открыть» ее дано лишь мудрецам; сама природа Торы требует соответствующего комментария, Мишны. Считается, что Мишна хранилась в Ковчеге Завета, когда Иисус Навин перенес его в синедрион, тем самым освятив его; отсюда следует, что синедрион основан самим Богом и составляет с Торой единое целое. И вот что еще важно: устные комментарии, полученные Моисеем на Синае и переданные им Иисусу Навину, были отчасти утрачены, и мудрецам пришлось восстанавливать их на основе Торы; из этого следует, что гнозис обладает как «горизонтальной», так и «вертикальной» длительностью или, точнее говоря, он служит сопровождением Закона, написанного одновременно как «горизонтальным» и прерывным образом, так и «вертикальным», непрерывным. Пусть тайны переходят из рук в руки, но священная искра всегда готова вспыхнуть от простого соприкосновения с богооткровенным текстом, если это будет угодно Духу Святому. Говорится также, что Тора была явлена днем, а Мишна — ночью[10], что Тора необъятна сама по себе, а Мишна неисчерпаема в силу своего существования во времени; ко всему можно добавить, что Тора подобна беспредельному и спокойному океану, а Мишна — стремительному потоку. Все вышесказанное, mutatis mutandis, приложимо к любому Откровению, а в особенности — к Исламу. Все эти рассуждения о священных Писаниях естественным образом подводят нас к необходимости определить понятие самого слова «священный». Священно то, что, во-первых, связано с трансцендентным порядком, во-вторых, обладает характером абсолютной достоверности и, в-третьих, не поддается пониманию и контролю со стороны обычного человеческого рассудка. Вообразим себе дерево, чьи листья, не имеющие никакого непосредственного понятия о корнях, вздумали бы обсуждать вопрос о том, существуют ли эти корни или нет, и если да, то какой они формы и так далее. Если бы в разгар спора до них донесся голос самих корней, подтверждающих, что они и впрямь существуют и что форма у них такая-то и такая-то, это сообщение и было бы подобием священного Послания Священное — это присутствие центра на периферии, незыблемого — в движении; абсолютного — в относительном; это то, что придает преходящему и тленному свойства бессмертия. Чтобы понять все значение Корана, следует остановить внимание на трех предметах: на его доктринальном содержании, которое объясняется в великих канонических трактатах Ислама, принадлежащих, например, перу Абу Ханифа и Ат-Тахави; на его повествовательном содержании, обнимающем все многообразие человеческого духовного опыта, и на божественной магии, то есть на его чудесной и в известном смысле чудотворной[11] мощи. Эти истоки метафизической и эсхатологической доктрины, мистической психологии и теургической мощи скрыты покровом отрывистых, сталкивающихся между собой слов, кристаллических и огневых образов, величественных речей, отражающих все стороны человеческого существования. Но сверхъестественный характер этой Книги состоит не только в ее доктринальном содержании, ее психологической и мистической достоверности, ее преобразующей магии; он проявляется также в ее чисто внешней действенности, в чуде ее распространения; результаты воздействия Корана в пространстве и во времени несоизмеримы с тем чисто литературным впечатлением, которое может произвести на неподготовленного читателя его буквальный текст. Подобно любому священному Писанию, Коран является «закрытой» книгой, которая «открывается» лишь с определенной точки, с точки зрения истин, ведущих к спасению. В Коране следует различать общее совершенство божественного Слова и частное совершенство заключенного в нем содержания; например, совершенство, с которым разбирается вопрос о Боге и его качествах. Точно таким же образом мы различаем совершенство золота и совершенство украшения, изготовленного из этого металла. Как произведение ювелирного искусства непосредственным образом демонстрирует нам благородство золота, так и благородство той или иной строки священного текста раскрывает нам саму благородную суть Корана, нерасчленимого божественного Слова, но не увеличивает его бесконечную ценность; все это также соотносится с той «божественной магией», с той преобразующей и подчас чудотворной силой божественного текста, о которой уже упомянули выше. Эта магия теснейшим образом связана с самим языком Откровений, то есть с арабским, откуда проистекает каноническая необоснованность и ритуальная недействительность переводов. Священным можно считать тот язык, на котором говорил Бог[12]; а для того, чтобы Бог говорил на нем, нужно, чтобы он обладал известными особенностями, которые не встречаются в поздних языках; наконец, следует понять, что, начиная с определенной циклической эпохи и сопровождающего ее «сгущения» духовной атмосферы. Бог перестает говорить, по крайней мере вслух. Иначе говоря, начиная с определенной эпохи все явления, выдающие себя за новую религию, оказываются ложными[13]; Средние века были, grosso modo, тем последним рубежом, за которым уже невозможно появление новых Откровений[14]. Подобно самой вселенной. Коран едан и в то же время множествен. Вселенная — это множественность, объединяющая и ведущая к Единому. Множественность священной Книги — разнообразие ее слов, изречений, образов, рассказов — переполняет душу, а затем захватывает ее и мало-помалу возносит в атмосферу ясности и непреложности. Душа, привыкшая к наплыву феноменов, отдается им без сопротивления, ими она живет, ими расчленяется и распыляется и, более того, становится тем, о чем она думает, и тем, что делает. Богооткровенное Слово использует эту нашу особенность, обращая ее, разумеется, на пользу души благодаря небесному характеру своего содержания и языка: мы, подобно рыбам, доверчиво заплываем в божественную сеть[15]. Пуская в ход мозаичную пестроту текстов, фраз, слов, Бог гасит наше умственное возбуждение, хотя для этого Ему самому приходится прибегать к видимости такого возбуждения. Коран — это отражение всего того, что может помыслить и почувствовать человеческий разум; посредством этого отражения Бог исчерпывает человеческие тревоги и приобщает верующего к тишине, ясности и миру. * * * Прообраз этой кристаллизации заключен а самом Боге, из чего можно заключить, что «Слово» и «Книга» суть два аспекта высшего Существа, творящего и одновременно самораскрывающегося Принципа; говорится, однако, что Коран — это Слово Божие, тогда как нельзя сказать, что слово предшествует Корану или Книге. Прежде всего «Слово» — это Бытие, понимаемое как вечное Деяние божественной Сущности; но если Бытие понимается как совокупность возможностей проявления, его можно считать «Книгою». Затем, в плане самого Бытия, Слово или Калим, то есть тростинка для письма, представляется творческим Деянием, а Кинга — творческой Субстанцией, той самой Пракрити, которую индусы называют божественной И, наконец, в плане Существования — или, если угодно. Проявления — Слово предстает «божественным духом», срединным и всеобъемлющим Разумом, который осуществляет чудо творения; в этом случае Книга является совокупностью «кристаллизованных» возможностей, миром бесчисленного множества сотворенных существ. Итак, «Слово» отражает собой аспект «динамической» или «действенной» простоты, а Книга — аспект «статической» или «бытийственной» сложности[16]. Можно сказать и так: Бог сотворил мир как Книгу, и его Откровение снизошло в мир в виде Книги, но человек должен различать в Творении Слово Божие, должен вознестись к Богу при помощи Слова; Бог стал Книгой для человека, человек должен стать Словом для Бога; с другой стороны, человек является «книгой» в силу своей микрокосмической множественности и бытийной «кристаллизован ности», тогда как Бог, рассматриваемый с этой же точки зрения, является чистым Словом в силу своего метакосмического Единства и чистой сущностной «активности». Сама эта иллюзия есть в свою очередь угасание по отношению к нирване |
|
|
|
|
