<<<     ΛΛΛ     >>>   

Но движение в пользу католицизма возрастало с такою стремительностью, что Конвент, при всем его сочувствии антирелигиозным предложениям Шенье, вынужден был отказаться от проведения большинства их в жизнь. Больше того, он должен был через два месяца (21 февраля 1795 года) принять закон, устанавливающий свободу культов. И хотя в этом законе заявлялось, что государство не будет заботиться о покрытии издержек культа, хотя им запрещались всякие уличные процессии, публичные призывы (в том числе колокольный звон), появление в публике в одеждах, предназначенных для религиозных церемоний, и т. д., этот закон был встречен католиками с ликованием, как победа. И действительно, то была победа католицизма. Этого не видели только близорукие «философы» Конвента, наивно рассуждавшие о том, что «философия лишила эту силу в глазах людей ее обаяния», что религия «навсегда изгнана из политического организма», и потому можно «хорошими полицейскими законами помешать заблуждению приносить вред». Когда же религиозные настроения, питаемые общественной реакцией, бурным потоком хлынули вновь в русло католицизма, разочарованию «философов» не было границ. А когда требование возвращения церквей сделалось всеобщим народным кличем, они и здесь пошли на уступку, лишь ограничив возвращение церквей условием, чтобы священники подчинялись законам государства. Может быть, они и в самом деле воображали, что, как говорилось в одном докладе, возвращение верующим церквей есть средство примирить умы с республикой.

В эпоху Директории религиозная политика правительства также остается по существу враждебной католицизму. Господствующая политическая партия, которую можно назвать консервативной буржуазно-республиканской партией, продолжает видеть в католицизме враждебную себе силу, хотя и склонна к заигрыванию с бывшим конституционным духовенством, поддерживающим буржуазную республику. Сторонники демократической республики, конституции 93 года, единой партии собой не представляют. За ними стоят различные слои и группы мелкой буржуазии и пролетариата, отчасти также и радикальная интеллигенция, весь тот «народ», революционная энергия которого уже истощена пережитыми внутренними бурями и кровопролитной борьбой с внешними врагами. Социальное творчество этих групп увенчивается бабувизмом — попыткой революционного переворота с социалистической программой. Мелкобуржуазные демократы при этом охотно идут на поводу у Равных, возглавляемых Бабефом. Но в религиозных вопросах между всеми течениями республиканцев значительных разногласий не наблюдается. Эти вопросы являются предметом борьбы, лишь между правящей партией и роялистами, стремившимися вместе с монархией восстановить во всем ее былом величии и церковь.

Уже через год после провозглашеня отделения церкви от государства духовенство могло удовлетворенно заявлять, что влияние католицизма на французский народ восстановлено почти в полном объеме. Несмотря на все полицейские стеснения, католический культ действительно процветал. И в полном соответствии с этим ростом влияния растут политические интриги священников, преимущественно папистов, массами возвращающихся из изгнания во Францию. Директория в виду этой опасности не останавливается перед возобновлением террористических законов 1792 и 1793 годов против «непокорного» духовенства. Однако, все полицейские меры остаются бессильными, ибо они не поддерживаются, как в эпоху Террора, народными массами, все более и более отходящими от политики. Выборы V года с угрожающей ясностью показали, что католицизм, идущий об руку с реакцией, близок к победе, и побудили левое большинство Директории (Баррас, Ларевельер-Лепо и Ребель) на разгон и арест большинства Законодательного корпуса и смещение двух правых членов Директории (Карно и Бартелеми). Этот государственный переворот (18 фрюктидора V года) несколько усилил «гонение на религию». Именно теперь так называемая «гражданская религия» принимает определенные формы и воплощается в жизнь. Программа, начертанная Шенье и далеко не осуществленная Конвентом, подвергается новой переработке, и ряд проектов, клонившихся к упрочению и развитию гражданской религии, встречает не только платоническое сочувствие, но и реальную поддержку правящих групп.

Первым из таких проектов, насколько нам известно, был проект Пизон дю Галана о праздновании декади, представленный Совету Пятисот 24 вандемьера VI года (15 октября 1797 года) {А. Олар говорит, что вопрос о проведении десятого дня декады был поднят в Совете Пятисот еще 3 фримера VI г. (23 ноября 1797 г.), Дюо. Это, несомненно, ошибка: Пизону принадлежит здесь первенство и Дюо только продолжал развивать возбужденный им вопрос.}. Он говорит, что мысли, предлагаемые им вниманию Совета, есть естественный и прямой вывод из тех прений, которые накануне велись в Совете по поводу республиканских учреждений. Одним из таких учреждений является бесспорно новый календарь, основанный на природе. До мало создать это учреждение и ввести его в официальные акты. Надо сделать его употребление универсальным, чтобы все классы общества полюбили его. С этой целью Пизон дю Галан предлагает: 1) сделать декади таким же днем гражданского отдыха на всей территории республики, каким в былые времена служило воскресенье и 2) в каждом кантоне облечь этот день торжественностью, «но не принудительными мерами, а привлекательностью поучения и удовольствия».

Лучшим средством сделать празднование декади действительно привлекательным для народа Пизон считает перенесение на этот день регистрации актов рождения и бракосочетания, обставляя их подобающими торжественными церемониями. Но кроме того он указывает еще на множество способов привязать «трудящийся класс граждан» к этому дню, чтобы отвлечь внимание от воскресенья. Этот проект по предложению самого его автора был передан в комиссию для разработки.

Не дожидаясь разрешения вопроса в законодательном порядке, правительство принимает свои меры, издает постановления и циркуляры о принятии административных мер против празднования воскресенья и для полного прекращения работы, торговли и проч. в декади. Министр внутренних дел пытается даже оказать административное воздействие на конституционных священников, чтобы они совершали богослужение в дни общественного отдыха, а не в воскресенья, при чем он предоставляет местной власти почти неограниченную свободу в выборе мер воздействия на неподчиняющихся.

Встречаясь со значительным сопротивлением со стороны населения центральная и местная власти переходят ко все более мелочной регламентации публичной жизни, начинают преследовать уже не только священников, но и простых граждан, празднующих воскресенье и вообще не желающих отказаться от старого календаря. Составляются протоколы против торговцев, типографам запрещается печатание альманахов, в которых фигурирует, хотя бы и рядом с гражданским, григорианский календарь {Самое слово «календарь» становится запретным и заменяется словом «ежегодник» (термидор VI года). Говорили, что папа римский был в этом отношении гораздо терпимее, так как, вводя христианское летоисчисление, он сохранил не только языческие принципы календаря, но и самое языческое слово.}, базарные дни устанавливаются заново, при чем в виду имеется необходимость «порвать всякую связь между рыбным рынком и постными днями , установленными старым календарем, и т. д., и т. д. Доходит до того, что предписывается по бывшим воскресеньям и христианским праздникам закрывать места развлечений , а когда жаждущая танцев молодежь пытается отплясывать на вольном воздухе, резонно заявляя, что тут уже закрывать нечего, министр внутренних дел делает выговор местной администрации, не усмотревшей в подобном возражении «ухищрений злонамеренности». И в результате бедные наемные музыканты объявляются под подозрением в фанатизме и прогоняются. Еще хуже распорядились администраторы в Бресте. Чтобы отучить народ от религии, они запирали на замок храмы, оставленные для христианского культа, в дни «так называемых бывших воскресений и других праздников, когда сторонники католического культа прекращают свои работы».

Вопрос о законодательном оформлении обязательности декади, как дня отдыха, и о праздновании этого дня в Совете Пятисот после выступления Пизон дю Галана поднимался неоднократно и в конце концов вылился в форму законов 17 термидора, 13 фрюктидора и 23 фрюктидора.

Враждебное отношение к католицизму и «философский» дух, лежавшие в основании этой кампании, наиболее рельефно выразились в речах Дюо. «В то время, — говорит этот депутат, — когда философия громко требует, чтобы вы предали забвению суеверные учреждения священников, установив более разумные и более приличествующие республиканцам, прислушайтесь внимательнее к ее голосу, чтобы не отречься от того будущего, которое она подготовляет для французского народа, что может случиться, если он не освободится от всякого рода фанатизма и не будет руководиться отныне только разумом». «Не станем справляться с тем, — говорил он в другой раз, — каковы были суеверия наших отцов, когда простой здравый смысл настоятельно требует, чтобы мы разрушали всякие суеверия. Осмелимся, опираясь на нашу собственную энергию, заявить громко, что эти суеверия оскорбляют человечество, и разобьем их вдребезги в руках тех, которые пользуются ими, как смертоносным оружием, чтобы остановить движение людей к разуму и свободе». Среди других соображений, высказывавшихся по этому поводу, заслуживает внимания также следующее: если все граждане будут обязаны прекращать работу в декади, то «исчезнет всякое предпочтение, как бы даваемое одной религии по отношению ко всем остальным».

Гражданская религия, или декадный культ, как мы видим, не имеет ничего общего с религией «настоящей». Всякий мистицизм, даже в виде хотя бы деистического отвлеченного «верховного существа», при ее организации совершенно исключен. Правда, Пизон дю Галан, внося свой проект, высказал робкое пожелание о том, чтобы при праздновании декади пелись «нравственные или религиозные гимны в простом и трогательном отношении верховного существа, карающего преступления и ненависть и вознаграждающего благотворительность и добродетель». Но это благочестивое пожелание так пожеланием и осталось и в качестве обязательного элемента в декадный культ не вошло. Из этого не следует, конечно, что творцы гражданской религии были атеистами. Нет, они были просто практическими неверующими, как это сплошь и рядом и раньше и после революции можно наблюдать среди буржуазии. Формально, за немногими исключениями в сторону атеизма, они исповедывали очень философский деизм и в своих официальных и публичных выступлениях, особенно в последующие годы, считали хорошим тоном «перекреститься». Так, президент Совета Пятисот в своей речи на торжественном заседании в день «праздника суверенитета народа» (30 вантоза VII года) совсем в духе Робеспьера восклицал: «Слава в этот день, слава верховному существу, вооружившему нас силой и энергией против тиранов! Да будет оно с нами на этом празднестве, как управляет оно нашими судьбами!» Или министр внутренних дел Франсуа, проявлявший крайную нетерпимость к католицизму, в речи при распределении наград ученикам ветеринарной школы с пафосом благодарил «небо» за то, что «революция счастливо разбила те феодальные цепи, которые тяготели на земледельце и даже на его полях». Эти буржуазные революционеры охотно стали бы вместе с попами пичкать народ мистическим дурманом, если бы политические соображения не требовали от них беспощадной борьбы с католицизмом, не хотевшим примириться с республикой и стать лойяльным прислужником нового буржуазного порядка.

Слово «религия» в применении к ритуалу празднования декади и национальных праздников указывало лишь на то, что назначением декадного культа было вытеснение культа католического при посредстве таких же пышных и торжественных церемоний, какие в значительной мере были причиной приверженности большинства народа «к религии отцов». Именно так это слово понималось и в этом смысле употреблялось устроителями гражданских торжеств. В инструкции центральным и муниципальным управлениям о праздновании «годовщины справедливой казни последнего короля французов» (21 января) предлагалось администраторам «придать этому торжеству религиозный характер ». И тут же указывалось, как этого достигнуть. «Раскиньте цвета и эмблемы свободы; возвысьте бюсты философов и мучеников деспотизма; пусть перед вами несут изображения Брута, Вильгельма Телля, Сиднея, Вольтера и Руссо! Пусть кортеж искусств усилит впечатление от этого торжественного обряда!».

Но привлечь народ зрелищем пышного великолепия было еще мало. Нужно было также дать ему и поучение, которое вызывало бы в нем эмоции другого порядка, чем те, которые вызвали церковные проповеди, и в то же время настолько сильные, чтобы всецело подчинить его. В героические времена «отечества в опасности» сама жизнь заботилась об этом, и убогий «алтарь отечества» не был тогда пустым местом. Понятие отечества тогда если и не являлось для народных масс «мистической сущностью», как говорит Олар, — для отдельных лиц оно такой сущностью, несомненно, было, — то во всяком случае его содержание было и шире, и глубже, чем понятие «господа бога» религии. Эти времена давно уже прошли. Теперь народ был отстранен от активного участия в государственной жизни, он был физически ослаблен кровопролитными войнами с внешним врагом, непрерывными наборами в армии, он был задушен тяжелым прессом прямых и косвенных налогов, он был расслаблен духовно, был дезориентирован всеми вообще испытаниями, какие ему пришлось пережить. И если гнет сформировавшейся уже как класс буржуазии не был в такой степени ненавистен, как гнет старого режима, то все же пропасть отделяющая трудящиеся массы от правящего меньшинства, была в достаточной степени широка, чтобы не отражаться в настроениях и чувствах народа. Дело отечества перестало уже быть своим кровным делом и самое понятие это теряло свою революционную конкретность, расплывалось в ничего не говорящих «моральных» формулах.

При этих условиях дать народу такие поучения, которые действительно могли бы наполнить его жизнь много говорящими образами, поднять его мысль над серой обыденщиной, направить ее на путь коллективного творчества новых и лучших форм быта, конечно, не в состоянии были буржуазные демократы периода реакции. Просматривая министерские циркуляры, встречаешь только холодные и трафаретные слова о любви к отечеству и конституции, о гражданских добродетелях и т. д. Пламенной речи вождей народных масс, вместе с ними делящих труд и опасность, вместе с ними чающих обновления и негодующих на препятствия, стоящие на пути, мы теперь не найдем. Истинные вожди погибли под ножом гильотины или были загнаны в глубокое подполье, откуда их голос был слышен лишь немногим. Гражданская религия была мертворожденным детищем реакции. «Гражданин Декади» в своем споре с «господином Воскресеньем» широкой поддержки в публике найти не мог.

Возвращаясь несколько назад, к эпохе Директории, следует отметить, что не только в правительственных кругах господствовал взгляд на гражданскую религию, как на средство удобного и легкого подхода к народным массам. Истинные революционеры того времени также не прочь были в свою очередь поставить гражданскую религию на службу своему делу и даже готовы были придать ей действительно религиозный характер.

Мы имеем в виду Заговор Равных и предшествовавшее ему пантеонистское движение. Остановиться на этом движении необходимо тем более, что хотя в целом оно не было антирелигиозным в прямом значении слова, так как борьба с религией не выдвигалась в нем на первый план, но, как движение, направленное к восстановлению и дальнейшему развитию принципов 93 года, оно неизбежно должно было впитать в себя активные силы атеизма и окрасить им свою программу.

Разбитые и рассеянные демократические элементы, естественно, не могли долго оставаться сторонними и равнодушными зрителями реакционной вакханалии. Введение конституции 95 года вызывает в их среде значительное оживление, они объединяются на почве отрицательного отношения к этой конституции и делают попытку восстановить прежнее якобинское общество в форме клуба Пантеона {Это название было принято потому, что первые собрания нового общества происходили в саду бывшего аббатства св. Женевьевы, близ Пантеона.}. В самое короткое время число членов этого общества достигло двух тысяч человек. Преобладали в нем люди, настроенные умеренно-демократически и стремившиеся, главным образом, к захвату политической власти. Более решительное меньшинство были сторонники равенства, удовлетворявшиеся одним политическим переворотом, но желавшие этот переворот использовать в целях радикального изменения социальной структуры Франции. Это и было ядро будущего Заговора Равных.

В первое время существования общества вся непримиримость принципов между обеими групировками не была ясна даже для вождей. В руководстве обществом брало верх то левое течение, то правое, и этим случайным перевесом влияния объясняются противоречия в поступках и резкие колебания в отношении общества к правительству. Лишь постепенно зреют в нем заговорщические планы. Создается тайный комитет, в котором обсуждаются принципы революционного переворота и меры его проведения. Что касается принципов, то здесь особых разногласий не возникает: пламенная проповедь общественного равенства, развиваемая Бабефом как устно, так и на страницах издаваемого им журнала «Народный трибун или защитник прав человека», захватывает даже умеренных. Но по вопросу о том, в чьи руки передать власть после переворота, в комитете возник раскол. Одни предлагали созвать остатки старого Конвента, другие требовали единоличной диктатуры, третьи, наконец, желали учреждения временного правительства, избранного восставшим парижским народом, своего рода новой Коммуны. Этот раскол и личные трения новели к распадению всей организации. Образовываются в различных частях Парижа другие заговорщические группы, в которых принимают участие те же лица из «Пантеона», но и они существуют недолго. А вокруг «Пантеона», между тем, все нарастает движение, в него втягиваются и народные низы, революционная атмосфера все сгущается, и правительство, внимательно следящее за всеми проявлениями недовольства, начинает тревожиться. В свою очередь, и руководители пантеонистского движения, ободряемые ростом активности народа, делают попытку еще более распространить свое влияние. Как же они пытаются подойти к народу? Под флагом организации новой религии.

Стараясь примирить необходимость гласности заседаний, — наивно расказывает участник и историк этого движения Ф. Буонаротти {«Гракх Бабеф и Заговор равных» Госиздат 1923, стр. 62—63.}, — с полицейскими правилами и особенно с предосторожностями, диктуемыми осмотрительностью, они пришли к убеждению, что так как их политическая доктрина является самым строгим следствием законов природы, то легко и благоразумно представить ее, как закон божества, то-есть, как предмет религии. Итак, было решено начать появляться в храмах, именуясь деистами и проповедуя, в качестве единственного догмата, естественную мораль. — А так как было полезно приучить народ заменять обряды католической церкви другими обрядами, — чего само правительство старалось достигнуть введением праздников декад, — то было поставлено праздновать эти праздники публично и испросить у Директории для этого дела обширный храм».

Директория в это время, действительно, в своей борьбе с католицизмом поощряла введение в народный обиход всяких рационалистических суррогатов религии. Она была готова оказывать им даже материальную поддержку, как это имело место несколько позже в отношении теофилантропов (см. ниже). Философские праздники в честь разных гражданских добродетелей, праздники в честь юношей, супругов, в честь земледелия и т. п., не говоря уже об официальных республиканских торжествах, устраивались непосредственно правительством или его агентами. И Директория вовсе не скрывала их национально-воспитательной цели. В одном письме к генералу Бонапарту она откровенно говорила, что стремится при этом «подорвать незаметно влияние римско-католической религии» и вытравить из умов граждан воспоминания о католическом культе «новыми впечатлениями, более соответствующими новому порядку вещей, разуму и здравой морали». Она, казалось бы, должна была только приветствовать начинание пантеоновцев и дать им не один храм, а все пятнадцать, как она их дала теофилантропам. Но теофилантропия была прямым порождением реакции и играла роль прибежища от политики , тогда как пантеонистская религия, наоборот, должна была, по замыслу ее основателей, играть роль прибежища для политики . Этого же правительство допустить не могло, и пантеоновцам в их просьбе было отказано под тем предлогом, что Директория «возьмет предложенные празднования на себя».

«Тогда — продолжает свой рассказ Буонаротти — стало необходимо заговорить с обществом более ясным языком и открыть ему часть тех тайных воззрений, ознакомить с которыми во всей их полноте было бы неосторожно. Было желательно убедить общество прикрыться религиозными формами, чтобы начать пользоваться гласностью и храмами, гарантируемыми законом сектантам всех культов ».

В сущности, речь шла здесь не просто о религиозной ширме, но о восстановлении робеспьеровского культа верховного существа, может быть, только в несколько смягченной, то-есть более деистической, форме. Сторонники Робеспьера в пантеонистском движении были в большинстве, ибо к ним примыкали и многие последователи доктрины Бабефа. Для них мысль о том, чтобы связать политическое воспитание народа с очищенным религиозным воспитанием в духе нового христианства Ж.-Ж. Руссо, была совершенно естественна и, пожалуй, неизбежна. Однако, вместе с ними и к одной и той же политической цели шли теперь те атеисты и богоборцы, с которыми в свое время столь беспощадно боролся Робеспьер и которые, если и изменили отчасти свою тактику, то во всяком случае не могли изменить своим принципам. Именно они, бывшие гебертисты и шометтисты, и выступили теперь против реставрации культа верховного существа. Они, как говорит Буонаротти, «рассматривали всякую религиозную форму, как источник нового суеверия». По этому поводу завязался очень оживленный спор, продолжавшийся в течение многих заседаний. В конце-концов атеисты уступили в интересах политической целесообразности, но следы их оппозиции сохранились в той примирительной и явно двусмысленной резолюции, которая была принята. Эта резолюция гласила, что общество «использует праздники декад для того, чтобы публично почтить божество путем проповеди естественного закона». Особой комиссии было поручено нанять храм и составить катехизис и устав нового культа.

История всех искуственных рационалистических сект достаточно убедительно говорит нам, что из этой затеи ровно ничего, кроме конфуза для ее основателей, не вышло бы, если бы правительство не поспешило найти предлог для закрытия клуба «Пантеон». Этим предлогом послужило публичное чтение в нем номера «Народного Трибуна», наполненного нападками на правительство и конституцию. Генерал Бонапарт, командовавший тогда внутренней армией, был исполнителем — и даже, как уверяет Буонаротти, инициатором — закрытия общества (27 февраля 1796 г.).

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Анализ христианской религии прямым атеизмом
Давно уже постоянно идут разговоры о трактате о трех обманщиках
человек вовсе
Вороницын И. История атеизма атеизма 11 религии
О диссертации было известно в париже только немногим энциклопедия пока еще книга редкая