<<<     ΛΛΛ     >>>   

Гражданская религия, или декадный культ, как мы видим, не имеет ничего общего с религией «настоящей». Всякий мистицизм, даже в виде хотя бы деистического отвлеченного «верховного существа», при ее организации совершенно исключен. Правда, Пизон дю Галан, внося свой проект, высказал робкое пожелание о том, чтобы при праздновании декади пелись «нравственные или религиозные гимны в простом и трогательном отношении верховного существа, карающего преступления и ненависть и вознаграждающего благотворительность и добродетель». Но это благочестивое пожелание так пожеланием и осталось и в качестве обязательного элемента в декадный культ не вошло. Из этого не следует, конечно, что творцы гражданской религии были атеистами. Нет, они были просто практическими неверующими, как это сплошь и рядом и раньше и после революции можно наблюдать среди буржуазии. Формально, за немногими исключениями в сторону атеизма, они исповедывали очень философский деизм и в своих официальных и публичных выступлениях, особенно в последующие годы, считали хорошим тоном «перекреститься». Так, президент Совета Пятисот в своей речи на торжественном заседании в день «праздника суверенитета народа» (30 вантоза VII года) совсем в духе Робеспьера восклицал: «Слава в этот день, слава верховному существу, вооружившему нас силой и энергией против тиранов! Да будет оно с нами на этом празднестве, как управляет оно нашими судьбами!» Или министр внутренних дел Франсуа, проявлявший крайную нетерпимость к католицизму, в речи при распределении наград ученикам ветеринарной школы с пафосом благодарил «небо» за то, что «революция счастливо разбила те феодальные цепи, которые тяготели на земледельце и даже на его полях». Эти буржуазные революционеры охотно стали бы вместе с попами пичкать народ мистическим дурманом, если бы политические соображения не требовали от них беспощадной борьбы с католицизмом, не хотевшим примириться с республикой и стать лойяльным прислужником нового буржуазного порядка.

Слово «религия» в применении к ритуалу празднования декади и национальных праздников указывало лишь на то, что назначением декадного культа было вытеснение культа католического при посредстве таких же пышных и торжественных церемоний, какие в значительной мере были причиной приверженности большинства народа «к религии отцов». Именно так это слово понималось и в этом смысле употреблялось устроителями гражданских торжеств. В инструкции центральным и муниципальным управлениям о праздновании «годовщины справедливой казни последнего короля французов» (21 января) предлагалось администраторам «придать этому торжеству религиозный характер ». И тут же указывалось, как этого достигнуть. «Раскиньте цвета и эмблемы свободы; возвысьте бюсты философов и мучеников деспотизма; пусть перед вами несут изображения Брута, Вильгельма Телля, Сиднея, Вольтера и Руссо! Пусть кортеж искусств усилит впечатление от этого торжественного обряда!».

Но привлечь народ зрелищем пышного великолепия было еще мало. Нужно было также дать ему и поучение, которое вызывало бы в нем эмоции другого порядка, чем те, которые вызвали церковные проповеди, и в то же время настолько сильные, чтобы всецело подчинить его. В героические времена «отечества в опасности» сама жизнь заботилась об этом, и убогий «алтарь отечества» не был тогда пустым местом. Понятие отечества тогда если и не являлось для народных масс «мистической сущностью», как говорит Олар, — для отдельных лиц оно такой сущностью, несомненно, было, — то во всяком случае его содержание было и шире, и глубже, чем понятие «господа бога» религии. Эти времена давно уже прошли. Теперь народ был отстранен от активного участия в государственной жизни, он был физически ослаблен кровопролитными войнами с внешним врагом, непрерывными наборами в армии, он был задушен тяжелым прессом прямых и косвенных налогов, он был расслаблен духовно, был дезориентирован всеми вообще испытаниями, какие ему пришлось пережить. И если гнет сформировавшейся уже как класс буржуазии не был в такой степени ненавистен, как гнет старого режима, то все же пропасть отделяющая трудящиеся массы от правящего меньшинства, была в достаточной степени широка, чтобы не отражаться в настроениях и чувствах народа. Дело отечества перестало уже быть своим кровным делом и самое понятие это теряло свою революционную конкретность, расплывалось в ничего не говорящих «моральных» формулах.

При этих условиях дать народу такие поучения, которые действительно могли бы наполнить его жизнь много говорящими образами, поднять его мысль над серой обыденщиной, направить ее на путь коллективного творчества новых и лучших форм быта, конечно, не в состоянии были буржуазные демократы периода реакции. Просматривая министерские циркуляры, встречаешь только холодные и трафаретные слова о любви к отечеству и конституции, о гражданских добродетелях и т. д. Пламенной речи вождей народных масс, вместе с ними делящих труд и опасность, вместе с ними чающих обновления и негодующих на препятствия, стоящие на пути, мы теперь не найдем. Истинные вожди погибли под ножом гильотины или были загнаны в глубокое подполье, откуда их голос был слышен лишь немногим. Гражданская религия была мертворожденным детищем реакции. «Гражданин Декади» в своем споре с «господином Воскресеньем» широкой поддержки в публике найти не мог.

Возвращаясь несколько назад, к эпохе Директории, следует отметить, что не только в правительственных кругах господствовал взгляд на гражданскую религию, как на средство удобного и легкого подхода к народным массам. Истинные революционеры того времени также не прочь были в свою очередь поставить гражданскую религию на службу своему делу и даже готовы были придать ей действительно религиозный характер.

Мы имеем в виду Заговор Равных и предшествовавшее ему пантеонистское движение. Остановиться на этом движении необходимо тем более, что хотя в целом оно не было антирелигиозным в прямом значении слова, так как борьба с религией не выдвигалась в нем на первый план, но, как движение, направленное к восстановлению и дальнейшему развитию принципов 93 года, оно неизбежно должно было впитать в себя активные силы атеизма и окрасить им свою программу.

Разбитые и рассеянные демократические элементы, естественно, не могли долго оставаться сторонними и равнодушными зрителями реакционной вакханалии. Введение конституции 95 года вызывает в их среде значительное оживление, они объединяются на почве отрицательного отношения к этой конституции и делают попытку восстановить прежнее якобинское общество в форме клуба Пантеона {Это название было принято потому, что первые собрания нового общества происходили в саду бывшего аббатства св. Женевьевы, близ Пантеона.}. В самое короткое время число членов этого общества достигло двух тысяч человек. Преобладали в нем люди, настроенные умеренно-демократически и стремившиеся, главным образом, к захвату политической власти. Более решительное меньшинство были сторонники равенства, удовлетворявшиеся одним политическим переворотом, но желавшие этот переворот использовать в целях радикального изменения социальной структуры Франции. Это и было ядро будущего Заговора Равных.

В первое время существования общества вся непримиримость принципов между обеими групировками не была ясна даже для вождей. В руководстве обществом брало верх то левое течение, то правое, и этим случайным перевесом влияния объясняются противоречия в поступках и резкие колебания в отношении общества к правительству. Лишь постепенно зреют в нем заговорщические планы. Создается тайный комитет, в котором обсуждаются принципы революционного переворота и меры его проведения. Что касается принципов, то здесь особых разногласий не возникает: пламенная проповедь общественного равенства, развиваемая Бабефом как устно, так и на страницах издаваемого им журнала «Народный трибун или защитник прав человека», захватывает даже умеренных. Но по вопросу о том, в чьи руки передать власть после переворота, в комитете возник раскол. Одни предлагали созвать остатки старого Конвента, другие требовали единоличной диктатуры, третьи, наконец, желали учреждения временного правительства, избранного восставшим парижским народом, своего рода новой Коммуны. Этот раскол и личные трения новели к распадению всей организации. Образовываются в различных частях Парижа другие заговорщические группы, в которых принимают участие те же лица из «Пантеона», но и они существуют недолго. А вокруг «Пантеона», между тем, все нарастает движение, в него втягиваются и народные низы, революционная атмосфера все сгущается, и правительство, внимательно следящее за всеми проявлениями недовольства, начинает тревожиться. В свою очередь, и руководители пантеонистского движения, ободряемые ростом активности народа, делают попытку еще более распространить свое влияние. Как же они пытаются подойти к народу? Под флагом организации новой религии.

Стараясь примирить необходимость гласности заседаний, — наивно расказывает участник и историк этого движения Ф. Буонаротти {«Гракх Бабеф и Заговор равных» Госиздат 1923, стр. 62—63.}, — с полицейскими правилами и особенно с предосторожностями, диктуемыми осмотрительностью, они пришли к убеждению, что так как их политическая доктрина является самым строгим следствием законов природы, то легко и благоразумно представить ее, как закон божества, то-есть, как предмет религии. Итак, было решено начать появляться в храмах, именуясь деистами и проповедуя, в качестве единственного догмата, естественную мораль. — А так как было полезно приучить народ заменять обряды католической церкви другими обрядами, — чего само правительство старалось достигнуть введением праздников декад, — то было поставлено праздновать эти праздники публично и испросить у Директории для этого дела обширный храм».

Директория в это время, действительно, в своей борьбе с католицизмом поощряла введение в народный обиход всяких рационалистических суррогатов религии. Она была готова оказывать им даже материальную поддержку, как это имело место несколько позже в отношении теофилантропов (см. ниже). Философские праздники в честь разных гражданских добродетелей, праздники в честь юношей, супругов, в честь земледелия и т. п., не говоря уже об официальных республиканских торжествах, устраивались непосредственно правительством или его агентами. И Директория вовсе не скрывала их национально-воспитательной цели. В одном письме к генералу Бонапарту она откровенно говорила, что стремится при этом «подорвать незаметно влияние римско-католической религии» и вытравить из умов граждан воспоминания о католическом культе «новыми впечатлениями, более соответствующими новому порядку вещей, разуму и здравой морали». Она, казалось бы, должна была только приветствовать начинание пантеоновцев и дать им не один храм, а все пятнадцать, как она их дала теофилантропам. Но теофилантропия была прямым порождением реакции и играла роль прибежища от политики , тогда как пантеонистская религия, наоборот, должна была, по замыслу ее основателей, играть роль прибежища для политики . Этого же правительство допустить не могло, и пантеоновцам в их просьбе было отказано под тем предлогом, что Директория «возьмет предложенные празднования на себя».

«Тогда — продолжает свой рассказ Буонаротти — стало необходимо заговорить с обществом более ясным языком и открыть ему часть тех тайных воззрений, ознакомить с которыми во всей их полноте было бы неосторожно. Было желательно убедить общество прикрыться религиозными формами, чтобы начать пользоваться гласностью и храмами, гарантируемыми законом сектантам всех культов ».

В сущности, речь шла здесь не просто о религиозной ширме, но о восстановлении робеспьеровского культа верховного существа, может быть, только в несколько смягченной, то-есть более деистической, форме. Сторонники Робеспьера в пантеонистском движении были в большинстве, ибо к ним примыкали и многие последователи доктрины Бабефа. Для них мысль о том, чтобы связать политическое воспитание народа с очищенным религиозным воспитанием в духе нового христианства Ж.-Ж. Руссо, была совершенно естественна и, пожалуй, неизбежна. Однако, вместе с ними и к одной и той же политической цели шли теперь те атеисты и богоборцы, с которыми в свое время столь беспощадно боролся Робеспьер и которые, если и изменили отчасти свою тактику, то во всяком случае не могли изменить своим принципам. Именно они, бывшие гебертисты и шометтисты, и выступили теперь против реставрации культа верховного существа. Они, как говорит Буонаротти, «рассматривали всякую религиозную форму, как источник нового суеверия». По этому поводу завязался очень оживленный спор, продолжавшийся в течение многих заседаний. В конце-концов атеисты уступили в интересах политической целесообразности, но следы их оппозиции сохранились в той примирительной и явно двусмысленной резолюции, которая была принята. Эта резолюция гласила, что общество «использует праздники декад для того, чтобы публично почтить божество путем проповеди естественного закона». Особой комиссии было поручено нанять храм и составить катехизис и устав нового культа.

История всех искуственных рационалистических сект достаточно убедительно говорит нам, что из этой затеи ровно ничего, кроме конфуза для ее основателей, не вышло бы, если бы правительство не поспешило найти предлог для закрытия клуба «Пантеон». Этим предлогом послужило публичное чтение в нем номера «Народного Трибуна», наполненного нападками на правительство и конституцию. Генерал Бонапарт, командовавший тогда внутренней армией, был исполнителем — и даже, как уверяет Буонаротти, инициатором — закрытия общества (27 февраля 1796 г.).

Закрытие «Пантеона» явилось сигналом к дальнейшим репрессиям. Многие «патриоты» были уволены с государственных и общественных должностей, начались преследования журналистов левого направления, значительным ограничениям подверглось право собраний. Все это только способствовало росту заговорщических настроений.

Исходной ячейкой бабувистской организации был тайный союз, в которой входили Бабеф, Феликс Лепеллетье и Сильвен Марешаль и который был образован для разработки программы, характера и тем литературно-политических статей этих трех революционеров. В марте 1796 г. они вместе с Антонелем, одним из вождей республиканско-демократической партии, принимают «благородное решение связать во едино разрозненные нити демократии для единобразного руководства ими в целях восстановления народного суверенитета». Организуется «Тайная Директория Общественного Спасения» {Тайная Директория именовала себя впоследствии также «Инсуррекционным (повстанническим) Комитетом Общественного Спасения».}, в состав которой, кроме названных лиц, входят затем Дартэ, Буонаротти и Дебон.

Гракх Бабеф (1760—1797) вопросам религии сколько-нибудь значительно внимания не уделял. Возможно, что он был атеистом {В своем прощальном письме к семье он пишет: «Я готов перейти в вечную ночь», «я погружаюсь в сон честного человека». В то же время в этом исключительно человеческом документе отсутствует всякий след религиозных верований, несомненно, нашедших бы в нем место, если бы у автора его они существовали хотя в самой «очищенной» форме.}. Но даже если он, будучи пламенным приверженцем Робеспьера, отдавал некоторую дань увлечению деистическим культом верховного существа, это увлечение не оставило следов в его, так сказать, публичном учении. В бабувизме мы не находим даже того тактического возрождения культа верховного существа, какое было отмечено выше у пантеоновцев. Правда, Инсуррекционный Комитет, рассматривая незадолго до катастрофы проекты реформ в возрожденной республике, занимался также и вопросом о национальных празднествах. Но здесь дело шло, повидимому, даже не о культе отечества и, во всяком случае, не о каком-либо «прославлении божества», а просто о всенародной пропаганде в торжественной обстановке основ нового социального строя. «Празднества — сообщает Буонаротти — должны были быть многочисленны и разнообразны; на каждый день отдыха приходился бы свой особый праздник. По мнению Комитета, для дела равенства было чрезвычайно важно, чтобы все время держать граждан в состоянии подъема, привязывать их к отечеству, внушая им любовь к своим церемониям, играм и развлечениям, устранять из досуга скуку и поддерживать чувство братства между всеми членами республики путем их частого общения». Также и в программных заявлениях бабувистов сохранена атеистическая терминология. «Природа» везде в них стоит на том месте, на котором обычно проставляется «бог», «божество», «верховное существо», «верховный разум» и т. п.

Мысль Гракха Бабефа направлена почти исключительно в область социальных отношений. С гениальной прозорливостью этот замечательный революционер не только намечает некоторые элементы теории классовой борьбы, как рычага общественного развития, но и свои революционные планы он строит преимущественно на поддержке пролетариата. В его коммунистической теории, хотя и не лишенной утопизма и анархического уклона, что легко объясняется преобладанием в тогдашнем революционном народе мелко-буржуазных групп, следует видеть переход от мелкобуржуазного социализма, или, правильнее, анти-капитализма, к социализму пролетарскому. Он был выразителем настроений пролетарских и полупролетарских слоев, уже сознавших в процессе революции непримиримость своих интересов с интересами «новой аристократии», добившейся государственной власти, но еще не созревших до полного понимания своей исторической роли.

Ближайшие сподвижники Бабефа — не столь исключительные личности, как он, во многих отношениях замечательны. Итальянец Буонаротти привлекает всеобщие симпатии своим обаятельным характером и гуманностью своих воззрений. Он выученик французской философии, теоретически подготовленный ею к восприятию революции. Преследуемый правительством в Италии, «опьяненный любовью к свободе», ненавидя всеми силами души своей царящий на родине церковный и светский деспотизм, он при известии о революции отправляется на Корсику и отдается делу французской свободы, которая там в то же время и свобода итальянцев. Он издает газеты «Друг итальянской свободы» и «Патриотическая газета Корсики», в то же время занимаясь административно-политической деятельностью. Он активно проводит в жизнь национализацию церковных имуществ и Гражданское положение о духовенстве. Это вызывает особенную ненависть к нему попов и реакционеров. Во время контрреволюционного восстания, уцелев от самосуда нафанатизированной попами толпы, видевшей в нем «врага христа», он попадает в тюрьму на материке, откуда его освобождает лишь заступничество Национального собрания. В конце 1792 года мы видим его в роли «апостола свободы» в Сардинии, где с огромным риском для собственной жизни он «борется со знатью и просвещает санклюлотов». «Мои функции состояли в том, — говорил он впоследствии, — чтобы проповедывать сладостное учение природы». Его заслуги делу революции находят признание в декрете Конвента, даровавшем ему почетное французское гражданство. Убежденный якобинец, после 9 термидора он брошен в тюрьму. По выходе из нее он примыкает к движению Равных и делается членом «Тайной Директории». Он еще долго живет после революции все тем же несломленным и стойким борцом против социальной несправедливости, словом и делом передавая традиции бабувизма поколениям, пришедшим на смену. Роль его в истории социализма велика и почетна. Следует, однако, отметить, что его симпатии к культу верховного существа, связанные, может быть, с чрезмерным преклонением перед Робеспьером, как революционером, пережили и эпоху революции, и эпоху реакции и нашли себе выражение в его книге о Бабефе и Заговоре Равных (1828). Он с восторгом и наивным преувеличением говорит в ней «об учреждении того возвышенного культа, который, соединяя отечественные законы с божественными предписаниями, удваивал силы законодателя и дал ему возможность подавить в короткий срок все предрассудки и провести в жизнь все чудеса равенства». Но особенно печально его несправедливое отношение к противникам Робеспьера слева, к тем атеистам, которые по своим социальным стремлениям стояли так близко к Бабефу и его товарищам по коммунистическому заговору.

Сильвен Марешаль — философ, атеист и пламенный революционер — особенно останавливает на себе наше внимание. И не только потому, что он играет выдающуюся роль в заговоре Равных, как теоретик раннего социализма, но потому что в его лице мы видим философа-просветителя, вышедшего из ученого кабинета и отрекшегося от интеллигентской обособленности, чтобы деятельно стать в ряды угнетенных и бороться за их освобождение. Он был живым звеном неразрывной цепи от философии к революции. В дальнейшем мы ближе познакомимся с его взглядами.

Программа бабувизма изложена в написанном Сильвеном Марешалем «Манифесте Равных» и кратко формулирована в широко распространявшемся листке, озаглавленном «Изложение учения Бабефа, осужденного Исполнительной Директорией за проповедь правды». Вот главные параграфы этой программы: «Природа дала каждому человеку равное право на пользование всеми благами. — Цель каждого общества — защищать это равенство и увеличивать общими усилиями сумму общих благ. Природа наложила на каждого человека обязанность трудиться; никто не может, не совершая преступления, избавить себя от труда. — Труд и наслаждение (продуктами труда) должны быть общими. — Строй угнетения — вот строй, при котором одни надрываются в рабском труде и терпят во всем лишения, а другие, ничего не делая, утопают в изобилии. Никто не может, не совершая преступления, присваивать исключительно себе пользование благами земли и промышленности. — В истинном обществе не должно быть ни богатых, ни бедных. Богатые, не желающие отказаться от своих излишков в пользу неимущих, — враги народа. — Никто не имеет права накоплением в своих руках всех материальных средств лишать других образования, необходимого для их благополучия, просвещение должно быть всеобщим». Из этих теоретических положений, в основе которых лежит учение естественного права, бабувисты делали практические выводы: «Цель революции — уничтожить неравенство и восстановить общее счастье. Революция еще не кончена, так как богатые захватили в свои руки все блага и всю власть, в то время как бедные работают, как настоящие рабы, изнывают в нищете и ничего не значат в государстве».

Бабувисты имели обширные связи в пролетариате и мелкой буржуазии Парижа, а также в армии. Однако, того широкого сочувствия народных масс, которое одно только могло обеспечить удачу восстания, они не имели. Их выход на политическую арену был бы запоздавшим даже в том случае, если бы заговор не был раскрыт, ибо движущие силы революции были в этот период раздроблены, а энергия масс истощена. Франция неудержимо катилась по наклону реакции. Бабеф и Дартэ сложили свои головы на эшафоте (23 мая 1798 г.), семь человек, в том числе Буонаротти, были приговорены к ссылке, остальные были оправданы.

Заговор Равных был последней и яркой вспышкой того широкого движения народных масс, которое одно только придало французской революции ее исключительно-грандиозный характер. Все ниже и ниже поднимаются революционные волны, и слабее звучит их прибой. Буржуазная реакция накладывает тяжелую руку решительно на все проявления общественной жизни. Антирелигиозное движение тоже испытывает заметный упадок, оно обесцвечивается, теряет революционный тон, приспособляясь, с одной стороны, к правительственной политике, а с другой — облекаясь в серые одежды примиренчества. Теофилантропия , к рассмотрению которой мы теперь переходим, и представляет собою именно такое явление вырождения и упадка.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Тело его возвращено в материнское лоно природы
Первоначальную естественную религию испортили ангелы
Христианство в отношении ко всему человечеству
Говоря о способах завести в народе добрые нравы