<<<     ΛΛΛ     >>>   

В качестве полкового врача он участвует в сражении при Деттингене (июнь 1743 г.), при осаде Фрейбурга (осень 1744 г.) и в сражении при Фонтенуа (май 1745 г.) в которой был убит герцог де-Граммон, его покровитель.

Во время фрейбургской кампании Ла Меттри заболел сильной лихорадкой. Как рассказывают все его биографы, этой болезни обязаны мы тому, что он написал свою «Естественную историю души». Будто бы, занимаясь в течение болезни самонаблюдением, Ла Меттри и пришел к выводу, что все душевные явления — простые последствия состояния тела, так как у него эти явления совершенно точно соответствовали болезненным процессам, совершавшимся в теле.

Книга Ла Меттри вышла в свет в 1745 году. К этому времени была уже им написана сатира «Об уме и умниках», в которой он беспощадно насмехался над многими из своих современников, рисуя их портреты и обличая недостатки их литературных дарований. В 1744 г. им была выпущена анонимно сатира чисто медицинская, направленная против критиковавшего его врача Астрюка, в которой досталось и вообще врачам. Но анонимность не помогла ему. С этого момента в жизни Ла Меттри начинается полоса тех гонений, которые привели его под защитное крыло Фридриха II прусского.

«Полковой священник ударил в набат», рассказывают за Фридрихом биографы Ла Меттри. Такому врачу-безбожнику нельзя позволить лечить французских гвардейцев. И Ла Меттри был вынужден оставить свое место. После этого он становится врачебным инспектором военных лазаретов в Лилле, Генте, Брюсселе, Антверпене и Вормсе. Этим назначением ясно доказывается, как высоко ценились, несмотря ни на что, его знания и ученость. Правда, Вольтер впоследствии утверждал, что Ла Меттри «был самым неудачным врачом на земле, но, благодарение богу, он не занимался практикой». Однако, мы знаем, что практикой он занимался, имел от нее немалый доход, при чем гонорар его доходил до таких даже сумм, как 800 ливров, которые он получил в Генте от одного благодарного пациента. Вольтер, впрочем, имел немалый зуб против нашего философа, а известно, что мстить он умел, как никто.

Недолго занимал Ла Меттри это блестящее положение. Он не мог по натуре своей не отражать сыпавшихся на него со стороны его ученых собратьев ударов и не только отражал и, но с характерной для него язвительностью сам переходил в наступление. Под псевдонимом доктора Фу-Хо-Хам он пишет сатиру «Политика врача Макиавеля, или дорога к богатству, открытая врачам». Затем следует комедия «Отмщенный факультет» и, наконец, «Работа Пенелопы, или Макиавель в медицине». В этих произведениях личные нападки были перемешаны с критикой медицины, и вполне понятно, что ярость всего медицинского мира дошла до крайних пределов. Шарлатанство и невежество не могли притти в себя от нанесенных ударов, и естественным выходом для их бессильной ярости было обратиться к содействию всегда готового к услугам авторитета власти. Ла Меттри угрожал арест. По совету друзей он бежал в Гент, но оттуда его изгнали как шпиона.

Казалось бы, в гостеприимной Голландии, где издавна находили себе приют гонимые за веру и убеждения и где печатались книги, сжигаемые потом во Франции рукою палача, наш изгнанник мог отдохнуть и спокойно отдаться литературной работе. Но в конце 1747 года он выпускает в Лейдене у книгоиздателя Эли Люзака младшего свое знаменитое сочинение «Человек-машина». Наученный горьким опытом, Ла Меттри прячет свое авторство под псевдонимом Шарпа, англичанина, будто бы написавшего это сочинение, и какого-то покойного члена академии, будто бы его переведшего на французский язык. Однако, не помогли ни псевдоним, ни другие уловки вроде предпосланного к книге и, вероятно, самим автором написанного «предупреждения издателя», в котором говорится, что работа эта была прислана из Берлина с просьбой выслать шесть экземпляров маркизу д'Аржансу, при чем тут же выражается сомнение в действительности этого адреса. Может быть, друзья раструбили слишком широко, кто скрывается под маской англичанина Шарпа, а может быть, и в самом деле во Франции было слишком мало откровенных материалистов и атеистов, чтобы нетрудно было догадаться, что автором этой зажигательной книги был уже известный автор «Истории души». Как бы там не было, Ла Меттри вновь очутился в положении преследуемого. Духовенство всех культов и «прочие друзья прогресса», забыв свои вечные споры и взаимную ненависть, поклялись уничтожить ненавистного и неугомонного безбожника. В туманную ночь, как рассказывает Фридрих, должен был Ла Меттри спасать не только свою свободу, но и самую жизнь, принимая крайние предосторожности, чтобы враги не могли напасть на его след. У него не было ни денег, ни пищи. Один дружественно расположенный к нему лейденский книготорговец помог ему скрыться от преследующих его фанатиков. Не только друзья-приятели по пирушкам и развлечениям покинули гонимого, но и собственная его семья, как с горечью пишет он где-то, отреклась от него.

В это тяжелое время преследуемому Ла Меттри улыбнулось совершенно неожиданно счастье. Король прусский Фридрих II тщеславился своим вольнодумством, до известной мере и на самом деле вольнодумцем был. Если он не благоволил к свободомыслящим писателям, имевшим несчастье быть его собственными подданными, как мы видели это в случае с Эдельманом, то за то он оказывал всяческое покровительство гонимым во Франции философам. Особенно в эти годы, недавно только вступив на престол и не почувствовав еще антимонархических тенденций французской философии, он пользовался всяким случаем проявить на деле свою прикосновенность к философии. «Репутации философа и несчастливца, — говорит он сам, — было достаточно, чтобы доставить г. Ла Меттри убежище в Пруссии».

Интерес к Ла Меттри, несомненно, возник у короля задолго до последнего приключения Ла Меттри с «Человек-машиной». Он с удовольствием читал сочинения его и, кроме того, как рассказывает Вольтер с его же слов {У Фридриха в то время был роман также и с Вольтером.}, охотно готов был приобрести для своего двора еще одного философа. Посредником между ним и Ла Меттри выступил земляк и друг последнего Мопертюи, известный в то время математик и философ, также находившийся в услужении у Фридриха на должности президента Берлинской Академии Наук. В письме к Мопертюи Фридрих пишет: «Я очень хотел бы иметь у себя этого Ла Меттри, о котором вы мне рассказывали; он — жертва духовенства и глупцов, а здесь он может писать свободно. Я испытываю сочувствие к преследуемым философам. Если бы я не родился государем, меня преследовали бы тоже. Правда, Ла Меттри не философ, но он обладает умом, а этот ум лучше философии. Напишите же ему и предложите такие условия, которые были бы подходящими и для него и для меня». В другом письме, уже получив от Мопертюи сообщение, что Ла Меттри «глубоко благодарен за оказанную ему его величеством честь», король, говоря о склонности к ханжеству своей академии наук, пишет: «В наше время это совершенно необычайная вещь, чтобы академия наук была христианской и, что еще хуже, богомольной. Ла Меттри прибудет очень кстати: я хочу назначить его вашим проповедником. Пустых идей он вам не даст, но он исцелит вас от ваших устарелых предрассудков. Если он не сделает вас недовольными, то он сделает вас смешными. Я попрошу его изощрить над вами свое остроумие. Его язвительность произведет больше обращений, чем его логика».

В октябре 1748 года, т. е. уже в течение нескольких месяцев имея Ла Меттри в своей непосредственной близости, король пишет Мопертюи: «Я не могу нарадоваться приобретению Ла Меттри. Большей веселостью и большим умом, чем у него, нельзя обладать. Он враг врачей и хороший врач сам. Он материалист, но вовсе не материалистичен. Правда, иногда он пересаливает скандально, но мы здесь разбавляем его эпикурейское вино пифагорейской водицей». Мопертюи в свою очередь пишет Фридриху: «Я не сомневаюсь, что Ла Меттри удовлетворит ваше величество, если вы сумеете затормозить это непочтительное воображение, которое до сих пор заставляло его переходить далеко за границы приличия и честной свободы».

Вот с этими границами «приличия и честной свободы» у Ла Меттри, несмотря на всю «пифагорейскую водицу» короля и его приближенных, дело никак не могло наладиться. Он очень скоро потерял ту почтительность, которую был обязан своему августейшему покровителю. Не только придворный этикет, но и простая вежливость попиралась им, как расказывают, самым бесцеремонным образом. Он непринужденно в присутствии короля разваливается на софе, расстегивает свой камзол и даже снимает воротник и парик. И в писаниях своих он никак не мог угомониться, чем искренно огорчал уравновешенного и щепетильного Мопертюи.

Отношения Ла Меттри к Фридриху II давали повод к нареканиям на личность философа. Но был ли он куртизаном в обычном смысле этого слова, т.-е. низкопоклонным льстецом, чуть ли не шутом Фридриха? Дидро, в сочинениях которого без труда можно проследить влияние идей Ла Меттри, высказывается очень утвердительно в этом смысле. «Ла Меттри, — говорит он, — распущенный, бесстыдный шут, льстец, был создан для придворной жизни и милостей сильных мира сего» {«Oeuvres completes», t. III, p. 218.}. Самый ярый защитник Ла Меттри, как личности, Ланге в своей «Истории материализма» только упоминает, что «его отношение к Фридриху Великому рассматривалось как нечто особенно противное», но не пытается и в этом отношении восстановить честное имя философа, как он делает это в других. Конечно, Ла Меттри не был тут свободен от всякого упрека. Достаточно прочесть «Вступительное слово» к его сочинениям, «Рассуждение о счастьи» и т. д., и мы увидим много страниц весьма неумеренной лести. Но усмотреть в этом что-либо «отвратительное» нельзя. Фридрих не был для него «обожаемым» монархом. Вернее всего он даже не был для него вообще монархом. Он был скорее другом, пришедшим на помощь в годину бедствий и обеспечившим для него те условия жизни, которые он считал, — и пожалуй, принимая во внимание нравы века, основательно считал, — самыми подходящими для свободного занятия писательской деятельностью не только для себя лично, но и для всякого преследуемого философа. Неумеренная благодарность, пожалуй, может быть обнаружена в его сочинениях, но отнюдь не рабское преклонение перед королевским авторитетом. И с другой стороны, если Ла Меттри льстил Фридриху, то и Фридрих льстил Ла Меттри, не только после смерти его в «Похвальном слове», но и при жизни в своей переписке. Потакал ли Ла Меттри каким-либо «монархическим» капризам, поощрял ли он его деспотизм, в чем низком, наконец, выражалось его шутовство? Об этом ничего не известно. Мы думаем, что резкое осуждение Дидро, между прочим, тоже извлекавшим выгоды из монаршего покровительства Екатерины II, нужно отнести к раздражительности его, к податливости господствующему относительно Ла Меттри мнению, к моде, существовавшей даже в радикальных философских кругах, лягать Ла Меттри за те грехи против господствующих нравственных понятий, за то неуважение к светским и духовным авторитетам, за ту борьбу с религиозными и философскими предрассудками, в которой они были повинны не менее его.

При дворе Фридриха Ла Меттри пользовался всеми благами жизни и вовсю наслаждался удовольствиями, развлечениями и свободой философствования. Всякий средний человек на этом успокоился бы и не пожелал бы никогда уже больше выплывать из «тихой гавани» (так Ла Меттри сам называет свое пребывание в Пруссии) в бурное море. Но у Ла Меттри скоро наступило пресыщение. Им овладела тоска по родине. И, вероятно, не одна только тоска по родине, но и отвращение к придворной жизни, к зависимости от короля, от его расположения.

Он обращается к Вольтеру с просьбой исходатайствовать ему помилование и разрешение вернуться во Францию. Он выражает желание вернуться во что бы то ни стало, хотя бы даже пешком. Вольтер охотно приступает к хлопотам, но дело затягивается и затягивается. Очевидно, к возвращению философа встретились непреодолимые препятствия. Смерть Ла Меттри прервала ведшиеся переговоры.

Говорили, что смерть Ла Меттри повредила ему в памяти потомства больше, чем жизнь. Это говорилось, вероятно, лишь ради красного словца. Злоба против него и ненависть раздули обстоятельства его смерти. Враги воспользовались ею, чтобы нанести последний удар ему. И помимо личной вражды, в нем видели представителя ужасного и разрушительного учения, с которым бороться по духу времени было трудно и в борьбе против которого все средства были позволительны. Отчего же было не воспользоваться смертью безбожника, расцветив ее красками, приятными для тщеславия верующих ханжей, чтобы в ней найти оружие против неверия со всеми неизбежно сопутствующими ему, по убеждению христиан, пороками?

Говорилось, что Ла Меттри умер от обжорства, от собственного безрассудства, характеризовавшего всю его жизнь, и т. д., и т. д. Он, действительно, на званом обеде у французского посланника ел какой-то особенный паштет, присланный издалека. А после обеда заболел какой-то желудочной болезнью. Из этого факта можно сделать вывод и об обжорстве, но высказывалось также предположение, что в паштете мог развиться какой-нибудь яд. Вообще же нам совершенно неинтересно, отчего умер Ла Меттри. Гораздо интереснее, как он умер. Была ли смерть его достойным завершением его эпикурейской жизни? Умер ли он так, как предсказывал сам, говоря: «Через столько испытаний бестрепетно прошел я, что имею все основания думать, что и умру, как подобает философу», или в другом месте: «Трепетать при приближении смерти — значит походить на детей, боящихся привидений. Бледный призрак в любой момент может постучаться в мою дверь, я не испугаюсь. Только философ бывает храбрым там, где большинство храбрецов теряет свое мужество».

Слухи о том, что этот атеист на смертном одре примирился с богом, распространились в самый день его смерти. Вот как рассказывает об этом Вольтер: «Говорили, что он перед смертью исповедывался. Король был возмущен, он потребовал самой точной информации, и ему сообщили, что это жестокая клевета и что Ла Меттри умер так, как жил, отрицая бога и врачей». Все достоверные свидетельства в этом пункте сходятся. «Он отпускал шуточки о религии и кровопусканиях, которые, по его просьбе, делал ему его врач Либеркун, и умер в полном согласии со своими взглядами, с философским спокойствием, сожалея об этой жизни, но и не боясь никакой другой», — говорил маркиз д'Аржанс.

Защитники религии, однако, не могли удержаться от атак на его истомленный болезнью ум, надеясь получить от него в минуту слабости отречение от убеждений. Какой-то ирландский священник Мак-Магон три дня неусыпно дежурил у его двери, выжидая благоприятного момента. Наконец, на третий день из уст умирающего он слышит возглас, исторгнутый болью: «Господи Иисусе! Дева Мария!» Обрадованный поп подскочил к постели: «Наконец, вы снова ищите прибежища в этих святых именах!» — «Э, отче — ответил умирающий, — это просто способ выражения». Мопертюи тоже сделал попытку обратить своего друга на путь истины. «А что сказали бы обо мне, если бы я выздоровел? — коротко ответил Ла Меттри.

Ла Меттри просил, чтобы его похоронили в саду французского посольства. Однако это желание исполнено на было. «Хотел он этого или нет, но тело его было погребено в католической церкви», — говорит Вольтер и к этому прибавляет: «Каково должно было бы быть его удивление, если бы он мог увидеть, куда он попал?!».

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Сохранить этот рабочий характер ее гарди считал необходимым для достижения поставленных целей
-петербургский журнал
Белинский оказывал огромное влияние на всех

Был автором французского трактата