<<<     ΛΛΛ     >>>   

По этой теории вся бесконечная вселенная наполнена мельчайшими живыми атомами-семенами, которых мы не можем открыть даже с помощью самых лучших микроскопов. Эти атомы живой материи неистребимы. Они входят, как часть, в воздух, которым мы дышим, в пищу, которую мы поглощаем, в воду, которую мы пьем. «Мне безразлично, — говорит осторожно Теллиамед, — устроено ли это неизменными законами природы, или законами творца. Для меня достаточно, что такова сущность материи ».

Эти зародыши бесплодно существуют в среде, неблагоприятной для их развития. Но в некоторых средах они развиваются, «поддаются операции природы». То, что мы наблюдаем на животных видах, служит прообразом того, что природа совершает с этими зародышами в глубинах вод. Развиваются только те формы, которым благоприятствует постепенно изменяющаяся окружающая среда. Низшие формы жизни появились еще в то время, когда земля была вся покрыта водой, но по мере уменьшения вод зарождались формы более высокие.

Эта гипотеза для своего времени была вполне научна, она естественным образом, то-есть без помощи творца и силами одной только материи объясняла происхождение и развитие жизни. И объясняла отнюдь не плохо. Оттого она и была довольно широко распространена среди физиологов XVIII века.

Такова в кратком изложении система Малье. Ее передовой характер бросается в глаза. В интересующей нас, прежде всего, области,в вопросах, затрагивающих религиозную веру, он отстаивает право науки на исследование свободное от всякой оглядки на «истины», утверждаемые традицией священного писания, и одним этим занимает антирелигиозную позицию. Его уступки религии — чисто внешние, грубо-деланные, они могли обмануть только тех, кто хотел быть обманутым. К числу этих обманутых принадлежали не только люди вроде аббата Лемаскрье, его биографа, но и такой ученый, как де-Катрфаж {A. de Quatrefages «Darwin et ses precurseurs francais. Etude sur le transformisme» 2-me ed., p. 22; американский историк эволюционизма Осборн («From the Greeks to Darwin») самостоятельно не изучал Теллиамеда и повторяет суждение французского антиэволюциониста.}, бывший одним из самых серьезных противников Дарвина. Малье безусловно был атеистом и врагом христианской религии.

Его заслуги в области естествознания бесспорны. Геологи уже давно воздали ему должное. Та часть его книги, которая трактует о происхождении ископаемых, представляет один из этапов в истории современной геологии. «Кто прочтет ее со вниманием, — говорит Катрфаж, — увидит, насколько необосновано мнение критиков, рассматривавших всю эту книгу, как сплошную шутку». Что касается его попытки дать естественное объяснение возникновению и развитию жизни, то и здесь он, принимая во внимание состояние наук в то время, значительно опередил своих современников. Он исходил из чисто материалистических посылок. Предсуществующие зародыши у него просто — живая материя, принимавшаяся многими философами-материалистами до него и после него, а также, как говорит Катрфаж, многими «настоящими учеными», в том числе Реомюром и Кювье.

У противников эволюционизма теория Малье о развитии высших форм из низших, его трансформизм, понятно не могла встретить одобрения. «Если аргументы Теллиамеда употребляются в наши дни и выдающимися учеными, то от этого они не становятся более ценными», — говорит Катрфаж, — и со своей точки зрения он прав. Но если истина в основном, как мы теперь не сомневаемся, на стороне эволюционизма, то в том обстоятельстве, что аргументы Теллиамеда — в огромной степени усовершенствованные — вошли в обиход даже нашего времени, мы видим большую заслугу забытого философа начала XVIII века. Эдм. Перье в весьма ценной книге о «Зоологической философии до Дарвина», говорит: «За Малье следует признать заслугу в том, что он увидел истинную природу ископаемых и понял все ее значение в эпоху, когда многочисленные ученые отказывались видет в них остатки некогда живших существ; в том, что он считал живые организмы способными изменяться и передавать приобретенные изменения потомству и что он, следовательно, понял всю важность явлений наследственности» {«Philosophie zoologique», 3-me ed., p, 42.}.

Послушаем теперь, что говорил о нашем авторе Вольтер, отражая в своем вопиюще-несправедливом суждении господствовавшую оценку: «Консул Малье был одним из тех шарлатанов, о которых говорят, что они хотели подражать богу и сотворить мир своим словом. Это именно он, насилуя факт нескольких бесспорных переворотов, происшедших на поверхности земли, утверждал что море образовало горы и что рыбы превратились в людей» («Les Cabales»).

5. Священник Жан Мелье и его «Завещание».

Фрере был ученым по профессии, Малье, несмотря на все обвинения в шарлатанстве, был также ученым, хотя и дилетантом. И в том обстоятельстве, что как один, так и другой пришли к антирелигиозным взглядам, в сущности, ничего особо замечательного не было: вольнодумство в те времена чаще всего связывалось именно с ученостью. Но когда простой деревенский кюре (священник) с семинарским образованием, всю свою жизнь бормотавший перед суеверной крестьянской толпой латинские мессы, оставляет обширное завещание, в котором беспощадно разоблачает религиозный обман, — низвергает алтарь и трон, — приходится сказать, что плохи дела той религии, среди самых скромных служителей которой таятся столь яростные атеисты.

Жан Мелье (1673—1733), кюре деревни Этрепиньи в Шампани, представляется нам явлением в высшей степени интересным и для XVIII века очень характерным. Для успеха антирелигиозной пропаганды ни одно сочинение не появлялось так кстати, как эта «адская книга, необходимое пособие для ангелов мрака, великолепный катехизис Вельзевула». «Свительство кюре, который, умирая, просит у бога прощения за то, что он учил людей христианству, может сильно сыграть на руку вольнодумцам», — писал Д'Аламберу Вольтер, впервые сделавший доступным для широкой публики «Завещание» Мелье. А знаменитый математик и энциклопедист в своем ответе Вольтеру сочинил следующую надгробную надпись безбожному попу: «Здесь покоится очень честный священник, деревенский кюре в Шампани, который на смертном одре просил у бога прощения за то, что он был христианином и этим, вопреки поговорке, доказал, что девяносто девять баранов и один шампаньяр не то же самое, что сто дураков».

В сущности, Вольтер, а за ним и Д'Аламбер, исказили истину, говоря, что Мелье просил прощения у бога за свое христианство. Он в бога совершенно не верил. И тот Мелье, которого в 1762 году преподнес Вольтер читающей публике, выпустив «Извлечение из Завещания Жана Мелье», был Мелье «очищенный» от ето атеизма, Мелье a la Вольтер — деист и умеренный критик христианства. Настоящий Мелье, каким мы его себе представляем по полному тексту его «Завещания», мог просить прощения за свой обман только у народа. И он действительно просил его у своих прихожан.

Существовал ли Мелье вообще в действительности? И если существовал, то он ли написал то «Завещание», которое занимает в атеистической литературе, пожалуй, такое же видное место, как «Книга о трех обманщиках» или «Система природы?». И, наконец, если Мелье существовал и оставил после своей смерти атеистическое завещание, то что в этом литературном произведении принадлежит ему и что следует поставить на счет позднейших редакторов?

Эти вопросы совершенно законны, поскольку в литературе издавна подвергался сомнению и самый факт существования безбожного священника и подлинность приписываемой ему книги. Еще совсем недавно Ф. Маутнер выразил решительное сомнение в том, что деревенский кюре был автором «Исповеди», выпущенной Вольтером {„Der Atheismus“, III. 67—78.}. «Я уже давно поставил себе задачу, — пишет почтенный историк атеизма, — доказать, что этот Жан Мелье никогда не жил, что никто иной, как сам Вольтер, или один из его ближайших друзей, ловко надел маску атеистического священника, чтобы безнаказанно высказать то, чего он не осмеливался говорить даже в своих письмах к друзьям и в множестве своих анонимных сочинений, а именно, что он не верил в бытие бога». Однако, доказать этого Маутнеру не удалось: в немецких библиотеках он не нашел ничего, что подтверждало бы его предположение, заняться же изысканиями в библиотеках и архивах Франции ему помешала мировая война. Да и доказать, в сущности, что Вольтер был автором «Завещания» ему было невозможно, так как это сочинение в своем полном виде совершенно противоречит глубоким и выношенным взглядам Вольтера. Оно не только материалистично и атеистично, но в нем изложена глубоко враждебная Вольтеру социальная теория — коммунизм. Маутнер сам увидел несостоятельность своей гипотезы и признал эту первую догадку ложной. Но он заменил ее новой, в такой же степени неосновательной: вместо Вольтера в качестве предполагаемого автора он называет маркиза д'Аржанса. Но известный маркиз д'Аржанс, философ и приближенный Фридриха II, так же не мог быть автором «Завещания», как и Вольтер, вследствие относительной умеренности своих взглядов, да кроме того, Маутнер не приводит ни одного довода в подкрепление своего допущения. В спорных вопросах литературной принадлежности мало назвать имя, нужно еще объяснить, почему это имя называется.

Точно так же нет никаких оснований подвергать сомнению самый факт существования Жана Мелье. Насколько нам известно, никто еще не установил, что приходским священником в Этрепиньи в те годы было иное лицо. А только установив это, было бы законно итти в сомнениях дальше.

Написал ли Мелье в действительности какое-либо завещание? По этому вопросу известно следующее. В 1735 году (предположительно) один из корреспондентов Вольтера Тьерио пишет ему о своих занятиях Локком, восхищается английским философом и, между прочим, сообщает, что был во Франции священник и философ, написавший большое сочинение на те же темы. Это сообщение сильно заинтересовало Вольтера. В ответном письме к Тьерио он спрашивает: «Кто этот деревенский священник, о котором вы мне пишете? Его нужно сделать епископом… Как! Священник и француз — такой же философ, как Локк? Не можете ли вы мне прислать рукопись его сочинения?».

Таким образом, Вольтеру за тридцать почти лет до опубликования им извлечения из завещания Мелье стало стороной известно о существовании как самого священника, так и рукописи. Нам неизвестно, получил ли он эту рукопись от Тьерио в скором времени после сообщения ему своего желания, или лишь много спустя. Но когда он сделал свое «Извлечение», он в письмах к друзьям сообщает дальнейшие сведения. Так, в письме к Дамилавилю он говорит, что «еще пятнадцать-двадцать лет тому назад рукописные копии этого сочинения продавались по восемь луидоров». Это был, — говорит он далее, — очень толстый том в четвертую долю листа. В Париже его имеется до ста экземпляров. В письме к графу д'Аржанталю он расхваливает «Извлечение», говоря, что оно очень полезно для юношества, и добавляет, что по сравнению с ним «фолиант, продававшийся по восемь луидоров, неудобочитаем». Еще в одном письме Дамилавилю он снова говорит о подлиннике, что он «чересчур длинен, скучен и даже возмутителен ».

Действительно, подлинник Мелье длинен и скучен, так как он изобилует наивностями и повторениями. Но для Вольтера он был и возмутителен, как вследствие слишком непримиримого атеизма автора, так и вследствие крайности его социальных воззрений. Еще в одном случае Вольтер порицает подлинник, чтобы оттенить достоинства собственного «Извлечения»: это в «Письмах к герцогу Брауншвейгскому» (1767). «Этот кюре — говорится там — хотел уничтожить всякую религию, и даже естественную. Если бы его книга была хорошо написана, то священническое облачение автора сильно предубедило бы читателей в пользу его взглядов. Из нее сделано много небольших извлечений и некоторые из них были напечатаны. Они, к счастью, очищены от яда атеизма».

Нам думается, что этот ряд свидетельств самого Вольтера с достаточной ясностью показывает, во-первых, что он сам верил в существование Жана Мелье, и во-вторых, что он действительно сделал извлечение из более значительного произведения, написанного не позже начала 30 годов, при чем смягчил и «очистил» крайние взгляды автора. Таким образом, поскольку доказательств противного не существует, мы можем, вопреки Маутнеру, утверждать, что Жан Мелье существовал и написал атеистическое завещание.

Из второстепенных соображений Маутнера в пользу его гипотезы только одно заслуживает особого рассмотрения, так как может показаться убедительным читателю, не знакомому в достаточной мере с французским XVIII веком. «Психологически, — говорит он, — представляется совершенно загадочным, чтобы в первую треть XVIII века существовал деревенский священник, который, будучи радикальным атеистом, каждый день в течение сорока почти лет служил бы мессу и вообще исполнял свои священнические обязанности; подобных случаев не бывало, если, конечно, не считать духовных-ремесленников, которые, однако, не имели обычая оставлять в виде завещания исповедание неверия». На самом деле, ничего психологически невозможного в этом случае нет. Не только в первую треть XVIII века, но и в предшествующие века существовали духовные лица, получившие такое же семинарское образование, как и Мелье, которые с помощью чтения и размышления доходили до самых радикальных взглядов в области религии. Интеллектуальная обстановка конца XVII и начала XVIII века, благоприятствовала образованию у отдельных лиц из духовенства таких взглядов гораздо более, чем обстановка исхода средних веков и начала нового времени. Таким образом, ничего психологически-загадочного в этом нет, особенно, если мы примем во внимание, что «Завещание» Мелье далеко не представляет собою образцового в отношении литературного стиля и логической выдержанности произведения {Вольтер называет стиль Мелье стилем «дилижансной клячи». «Но как хорошо эта кляча лягается», — прибавляет он.}.

«Небывалый случай», — говорит Маутнер. Но он плохо знает своего Вольтера, который за то хорошо знал историю неверия своего времени. О таких случаях Вольтер нам рассказывает в «Письмах к герцогу Брауншвейгскому». — «Удивительнее всего, — говорит он, — что в то же самое время близ Парижа был один кюре, осмелившийся еще при жизни писать против той религии, поучать которой он был обязан. Он был без шума подвергнут изгнанию правительством. Его рукопись чрезвычайно редка {Вероятно, Вольтер говорит здесь о кюре Гильоме, написавшем обширную книгу о трех обманщиках. См. выше.}. Задолго до этого мансский епископ Лаварден, умирая, дал не менее необыкновенный пример. Правда, он не оставил завещания против религии, доставившей ему епископат. Но он объявил, что презирает ее, отказался от причастия и поклялся, что ни разу положенным образом не освящал хлеба и вина, что крестил детей и рукополагал диаконов и священников, не имея намерения совершить таинство».

Если Мелье, будучи атеистом, всю свою жизнь («двадцать лет» — говорит Вольтер) лицемерил, исполняя обязанности кюре, то это также не свидетельствует против принадлежности ему «Завещания» и против самого его существования. Нам неизвестно, всегда ли он держался убеждений. высказанных в «Завещании», или его обращение в атеизм происходило постепенно и лишь к концу жизни вылилось в потребность всенародной исповеди. Последнее очень вероятно. Самое большее, о чем может свидетельствовать указанное обстоятельство, это — что Мелье был малодушным человеком, не осмелившимся открыто порвать со своим положением и пойти на мученическую смерть. Такое малодушие, как мы не раз уже говорили, в ту эпоху не представляется чем-либо исключительно позорным. Да и сам Мелье в своего рода покаянии, служащем введением к его «Завещанию», не склонен особенно оправдывать ни свое лицемерие, ни свое малодушие. «Братья мои, — говорит он, обращаясь к своим прихожанам, — вы знаете мое бескорыстие: я не подчиняю свою веру низменному интересу. Если я избрал профессию, столь резко противоречащую моим взглядам, то сделал я это не из корыстолюбия: я повиновался моим родителям. Я и раньше просветил бы вас, если бы мог сделать это безнаказанно… Вы, мои братья, без сомнения, воздадите мне справедливость. То сочувствие, с которым относился я к вашим страданиям, гарантирует меня от малейших подозрений. Сколько раз я бесплатно исполнял обязанности своего сана!.. Не доказывал ли я вам всегда, что я испытывал больше удовольствия давать, чем получать? Я старательно избегал вызывать в вас ханжество и я возможно реже старался говорить вам о наших несчастных догматах веры. Но как кюре я должен ведь был исполнять свои обязанности. И как страдал я в глубине души, когда мне приходилось проповедывать вам благочестивую ложь, которую сам я ненавидел в сердце своем! Какое презрение испытывал я к своей профессии, а особенно к этой суеверной мессе и к этим смешным причастиям, особенно когда приходилось проделывать это с торжественностью, пленявшей ваше благочестие и всю вашу доверчивость! Сколько угрызений совести причиняло мне ваше легковерие! Тысячу раз я готов был публично во всем сознаться и открыть вам глаза, но страх, превосходивший мои силы, всякий раз удерживал меня и принуждал к молчанию до самой моей смерти». Эти мотивы раскаяния и возмущения в «Завещании» встречаются неоднократно.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Ни с его религозным свободомыслием
Екатерина была
Опроверг систему природы
Доставляемого разумом
Влияния французских скептиков