<<<     ΛΛΛ     >>>   

Восшествие на престол молодого Людовика XV не внесло успокоения в разбушевавшееся поповское море. Он, в свою очередь, стал проявлять все те качества, которые требовались от «христианнейшего» короля. В те годы страшные неурожаи постигли Францию, и голодная смерть блуждала по ее истощенным полям. Был установлен особый налог на доходы дворянства и духовенства. Но черная рать, как один человек, восстала в защиту неприкосновенности церковных доходов, тех самых доходов, которые духовенство всех стран и народов провозглашает достоянием бедных. В своих представлениях новому королю жадные попы писали, что церковные имущества неприкосновенны, так как они принадлежат только богу. И пятнадцатилетний король внял их голосу, прогнал министра, введшего «несправедливый» налог, на его место поставил попа в кардинальской шапке, а самый налог торжественно отменил. Доходы же церкви в то время равнялись одному миллиарду двумстам миллионам ливров! Мы не остановились бы в нашей характеристике состояния церкви на этом вопиющем факте, если бы другие стороны религии не выпячивались среди неслыханного разгула бессмысленности, варварства, жестокости и хищной жадности.

Янсенистская «вера», побежденная «верой» иезуитской, ищет прибежища в народе и апеллирует к самому сильному, к единственному действительному аргументу всякой веры — к чудесам.

Незадолго перед тем умер в Париже диакон Парис, янсенист, пользовавшийся репутацией человека святой жизни. На самом деле, это был фанатик янсенизма, заклятый враг иезуитов, религиозный маньяк, сектант. Он мирно гнил в своем гробу, когда какой-то изобретательный нищий, эксплоатировавший янсенизм в целях собирания милостыни, вздумал привлечь к себе общее внимание, улегшись на могиле святого. Всем зевакам, привлеченным странным зрелищем, он объявил, что могила святого должна исцелить его короткую от рождения ногу. Толпы легковерных стали сбегаться в ожидании чуда. Нищий, между тем, в определенные часы стал симулировать конвульсии, якобы охватывавшие его под влиянием святости, исходящей из могилы. Толпа, осыпающая мошенника подаяниями, кричит о чуде. Янсенистское духовенство тут же, на могиле, составляет протокол за протоколом, констатируя то удлинение ноги, то еще какие-нибудь чудесные признаки исцеления. Другие мошенники присоединяются к первому, за ними идут религиозные психопаты всех родов, и скоро конвульсии принимают характер массового явления. Психическая зараза распространяется все дальше и дальше. Полицейские меры не помогают. Обезумевшая сволочь, прогнанная полицией с кладбища, находит другие места для проявления своей «божественной» одержимости, и в числе лиц, доставляющих им приют, имеются епископы, члены парламента, аристократы. «Конвульсии» сопровождаются всеми родами изуверства, садизма. Одна женщина, например, в течение часа с поразительным мужеством выдерживает, как ее топчут ногами двое мужчин, ломая ей кости; другая получает по грудям до ста ударов большим, тяжелым поленом; производятся распятия, повторяющие в мельчайших подробностях описанное в евангелии, при чем протоколы этих пыток распространяются среди верующих во славу янсенизма. И чудеса, чудеса, чудеса без конца!

В свою очередь иезуиты вступают в бой равным оружием. Провозглашается культ «христова сердца», имя «блаженной» Алакок извлекается из забвения, и «житие» ее, «этой жалкой идиотки, повидимому, больной нимфоманией» (Ланфрей), становится священным для правоверных католиков. Эта Мария еще в возрасте трех лет якобы подарила христу свою невинность и дала обет безбрачия. В монастыре своем она пользовалась плохой репутацией, ее видения, происходившие на почве болезненной половой возбудительности, рассматривались там, как дьявольские навождения. «Откровение» ее состояло в том, что однажды христос, бывший постоянным ее посетителем, обменялся с нею своим окровавленным сердцем. При жизни она не удостоилась признания (ум. в 1690 г.), но иезуиты, когда это им понадобилось, сумели разукрасить ее жалкую жизнь и облечь ореолом святости ее больные видения. Базилика святого сердца возвышается ныне в Париже, свидетельствуя о безграничной наглости духовенства и бесконечном легковерии народов.

Чудеса диакона Париса и конвульсии его верующих, с одной стороны, а с другой — культ Марии Алакок с ее сердцем христовым усиливали фанатизм и суеверие религиозных тупиц, но среди людей, критически относившихся к религии, они могли вызвать только крайнее отвращение и усиление неверия. И неверие, действительно, распространяется все более и доходит до публичных оказательств. В тридцатых годах XVIII в. впервые уже называется «веком безверия». «Сближаясь с духом оппозиции, проявлявшейся в политическом строе, эти зачатки антирелигиозного брожения умов способствовали развитию учений, которым предназначено было получить впоследствии решительное влияние на умы. Эти учения не имели еще ни имени, ни знамени, но они уже начинали пробиваться и получали значение в общественном мнении» (Рокэн, «Движение общественной мысли»).

Первой ласточкой, предвещавшей подготовляющийся поход «философов» на религию были « Персидские письма » (1721). Внимание публики, утомленное бесконечной богословской ссорой, получило неожиданный и сильный толчок. Автор этого произведения — Монтескье, знаменитый впоследствии своим «Духом законов», окончил дни свои умеренным и осторожным просветителем, в мире с религией и монархией. Но в этом своем произведении он проявил невиданные еще смелость и решительность. В «Персидских письмах», говорит один реакционный французский историк, «монархия и церковь бичуются с самой дерзкой иронией; король и папа сатирически изображаются, как великие маги и волшебники; в них восхваляются терпимость и разум в противоположность фанатизму и суеверию; в них возвещается смерть католицизма; в них мораль отделяется от христианской догмы; сущность религии в них сводится к простым предписаниям здравой нравственности; в них, наконец, рисуется высокий идеал справедливости и свободы. Творение президента Монтескье прозвучало, как первый призыв Революции».

Мы позволим себе привести здесь несколько коротких иллюстраций. Перс Рика, в забавной форме рассказав о финансовых фокусах французского короля, добавляет: «Есть другой волшебник, куда посильнее. В такой же степени, как король повелевает умами других, он владеет умом короля. Этот волшебник называется папой. Он заставляет короля верить, что три не больше, чем один , что хлеб, который едят, — не хлеб, или вино, которое пьют, — не вино и тысячу других подобных вещей. Чтобы король не успел передохнуть и не потерял привычку верить, пала время от времени дает ему для упражнения некоторые положения веры. Два года назад он послал ему большое сочинение, которое назвал конституцией (булла Унигенус), и под страхом ужасных наказаний потребовал, чтобы этот государь и его подданные верили всему тому, что там написано. Это удалось папе в отношении короля, который сразу же подчинился и подал пример подданным. Но некоторые из них возмутились и сказали, что они не желают верить ничему из того, что написано в этом послании». И дальше в той же легкой и язвительной форме и с такой же вызывающей непочтительностью излагается история религиозных споров, возгоревшихся вокруг папской буллы (письмо 24).

В другом письме (письмо 29) ирония перса звучит уже в несколько иных тонах. «Папа — вождь христиан, говорит он. Это — старый идол, перед которым кадят фимиам по привычке. Когда-то он был страшен самим государям, ибо он так же легко низлагал их, как наши великолепные султаны низлагают царей Ириметты и Грузии. Но теперь его уже не боятся. Он называет себя наследником одного из первых христиан, которого зовут святым Петром. И это, несомненно, богатое наследство, ибо он обладает огромными сокровищами и в его владении большая территория». За папой характеризуются епископы. «Это — говорит Монтескье — люди закона, подчиненные папе и в силу его авторитета исполняющие две совершенно различные обязанности. Когда они собраны вместе, они, как и папа, сочиняют правила веры. Когда же они по-одиночке, их обязанность состоит почти только в том, чтобы освобождать от выполнения закона. Ибо я должен сказать, что христианская религия наполнена бесконечным множеством весьма трудных предписаний, и так как было признано, что гораздо труднее исполнять свои обязанности, чем иметь епископов, которые от этих обязанностей избавляли бы, то в интересах общественной пользы и были назначены епископы». В том же духе Рика продолжает, рисуя яркую картину церковной иерархии, ее функций и тех жестоких и кровавых деяний, которые отличают христианство. Убийственной иронией звучит заключение: «Блаженна страна, где живут сыны пророков! Эти печальные зрелища в ней неизвестны. Святая религия, которую принесли в нее ангелы, защищает себя самое своей истиной. Она не нуждается в этих жестоких средствах для своего поддержания».

Особенно блестящий и уничтожающей критике подвергает Монтескье институт монашества, имеющий в католических странах такое колоссальное значение. При этом монашество бичуется не только сатирическими выпадами. Со всей серьезностью Монтескье указывает на приносимый этим институтом экономический вред. Здесь он выступает с открытым забралом, как идеолог третьего сословия. Он сравнивает страны протестантские, где монашество уничтожено, с католическими и показывает, что в протестантских странах лучше обрабатывается почва и процветает торговля, потому что там больше людей, заинтересованных в благах мира сего. Католику не приходится особенно заботиться о своем благосостоянии: «он в монастыре находит ту спокойную жизнь, которая в миру стоила бы ему трудов в поте лица». Но этого, говорит он, еще мало. Монахи в своих руках держат почти все богатства страны. «Это — общество скупцов, которые только и знают, что всегда загребают и никогда не отдают. Они беспрестанно копят доходы, чтобы приобрести капиталы. Столько богатств, так сказать, парализовано: нет ни обращения, ни торговли, ни ремесел, ни мануфактур». И также, как католицизм, ему ненавистна абсолютная монархия, и по тем же, в сущности, мотивам. В странах, подчиненных абсолютной власти, говорит он, «государь, куртизаны и несколько частных лиц владеют всеми богатствами, тогда как все остальные стонут в крайней бедности».

Монтескье выступает в этом произведении как просветитель и, подобно большинству своих современников, особенной глубины в критике религии не проявляет. Он далеко не философ в том смысле, какой мы придаем этому слову, и он очень мало «философ» в духе второй половины XVIII-го века. Критикуя католицизм, он противопоставляет его то мусульманству, то протестантству, но религию вообще старается обойти, не задеть. Когда речь у него заходит о понятии божества (письмо 69), он ограничивается весьма легкой иронией над тонкостями богословия и, даже поставив вопрос, отмахивается от прямого на него ответа. «Зачем так много философии — говорит он, — бог так высоко, что мы не замечаем далее облаков его. Мы хорошо знаем его только по заповедям его. Он обладает громадностью, духовностью, бесконечностью. Пусть же величие его говорит нам о нашей слабости. Всегда смиряться — в этом и состоит всегдашнее поклонение ему».

Свободомыслие Монтескье, таким образом, дальше умеренного деизма не заходило. Но деизм Монтескье — это не вера: он чужд всякой религиозности {«Монтескье обладал душой менее всего религиозной, — говорит Эм. Фагэ. — Он вовсе не думает о боге. Он заговорит о нем только один раз в своей жизни, но заговорит в духе чистого рационализма не как о существе, но как о законе, как о формуле. Он его нисколько не чувствует».}.

«Персидские письма» имели небывалый успех и разошлись в огромном количестве экземпляров. Интересно то, что власти не реагировали на появление смелой, по тем временам, книги, вышедшей, правда, без имени автора и в Амстердаме. Единственная неприятность, которую она доставила своему автору, состояла в том, что кардинал Флери не позволил Академии избрать в свою среду Монтескье. Впрочем, эта немилость была непродолжительной.

Не меньшим успехом в публике, чем «Персидские письма», пользуются «Философские письма» Вольтера, вышедшие в 1734 г. К этому моменту неверие во французском обществе распространилось настолько широко, что блюстители порядка не могли остаться равнодушными. Парижский парламент приговаривает «Философские письма» к сожжению рукою палача, осудив это сочинение, «как способствующее распространению распущенности, крайне опасной и для религии и для гражданского порядка».

«Письма об англичанах или философские письма» Вольтер сам называл «философскими, политическими, критическими, поэтическими, еретическими, и дьявольскими письмами». Это было единственное его серьезное выступление в интересующей нас области до 1750 года. В них были все характеризующие его, как «вольтерьянца», черты: и требование свободы мысли и слова, и смелое отрицание религиозных догм, и язвительная ирония над духовенством и фанатиками. Но это было сочинение, адресующееся к людям образованным, способным вникать в сложные доказательства и не выпускающим книги из рук, как только автор переходит к отвлеченным и научным вопросам.

Гораздо более широкий круг читателей имел в виду неизвестный автор романа «Малабарские принцессы», вышедшего в том же году. Здесь яд неверия подносился в легкой, понятной форме, горькая пилюля была, позолочена и подслащена занимательным сюжетом и приятным вымыслом. Эта книга тоже предается сожжению, и свое новое насилие парламент мотивирует тем, что автор «с предвзятым намерением стремится к уничтожению всяких принципов, всякого религиозного духа» и свое «ужасное богохульство» распространяет «на самые святые и достойные поклонения таинства».

2. Французский «Трактат о трех обманщиках».

Эти сочинения, привлекшие внимание общества и властей, не были, однако, единственными проявлениями подготовляющегося похода на веру и церковь. Так, еще в 1719 году в Гааге или в Амстердаме была напечатана книжка неизвестного французского автора «Жизнь и дух Бенедикта Спинозы». Эта книга в последующие годы дважды переиздается под тем же названием. Затем в текст ее вносятся некоторые изменения и новые издания носят уже заголовок « Трактат о трех обманщиках » {Издательство «Атеист» выпустило в русском переводе как латинский текст 1598 г., так и французский текст 18 в. под общим заглавием «О трех обманщиках» с вступительной статьей И. Вороницына «История атеистической книги».}. Французский трактат о трех обманщиках обращался среди публики, однако, и до 1719 г. в рукописных копиях.

История появления этой книги представляет собою некоторый интерес.

Некий Пьер Фредерик Арп, известный, как автор «Апологии Ванини» (1712), выступил в 1716 г. в печати с возражением на диссертацию Ла Моннэ, доказывавшего, что латинская книга «О трех обманщиках» никогда не существовала и что все разговоры о ней основаны на легенде и пустых слухах. В своем возражении Арп обнаруживает незнакомство со старинным латинским текстом. Но он рассказывает совсем неправдоподобную историю о том, как в его руки попал французский текст, представляющий, якобы, точный перевод с древней латинской рукописи времен императора Фридриха II. Этот французский текст и есть та книга, о которой мы говорили.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Примененный к артемию



Говорит мармонтэль