<<<     ΛΛΛ     >>>   

Этот первый период революции — период конституционной монархии — замечателен тем, что главную роль в политической жизни играют сливки третьего сословия, далекие от всякого желания уничтожить все основы старого порядка. Они чувствуют себя ближе к дворянству и духовенству, чем к тем народным низам, — тогдашнему пролетариату, крестьянству и мелкой буржуазии, — кровавыми жертвами которых был куплен переворот. Все эти дельцы, адвокаты, крупные чиновники и обеспеченные ученые и литераторы, составлявшие большинство первого Национального собрания (Конституанты, Учредительного собрания), были охвачены паническим страхом перед все растущей сознательностью масс, и их политические мероприятия, вся общая линия их поведения в революции определяется этим страхом. Сильная власть с послушным им королем во главе и лишение мятежных низов права на участие в политической жизни, — вот главные стремления этих «революционеров». Их борьба направлена не столько против королевского абсолютизма и реакционных поползновений высшего дворянства и духовенства, светской и духовной аристократии, сколько против мелкой буржуазии, пролетариата и необеспеченной интеллигенции, толкаемых своим социальным положением к захвату власти в ущерб интересам высших слоев.

Поэтому Учредительное собрание отнюдь не враждебно к религии, оно даже склонно ее защищать. Его политика по отношению к католическому духовенству, бывшему одной из главных основ сословной монархии, полна лицемерия и двойственности. С одной стороны, оно заинтересовано в уничтожении социальной мощи духовенства, как сословия, в лишении его тех привилегий и экономических преимуществ, которые являлись узами, прочно привязывавшими церковь к старому режиму, в умалении его влияния на народные низы, но, с другой стороны, оно трезво учитывает всю ту огромную пользу, которую можно извлечь из роли церкви в народной жизни, и оно стремится привязать эти силу к революции, к новому государству, т.-е. в конечном итоге к себе, к новому привилегированному правящему меньшинству.

Такого рода политика чрезвычайно облегчается религиозностью французского народа и его относительно низким духовным развитием. Антирелигиозные семена, заброшенные философами, не смогли проникнуть глубоко в эту народную целину. Они дали ростки и принесли заметные плоды неверия, главным образом, в умах интеллигенции и вообще среди образованных людей. Но и здесь неверие крайнее, атеизм был достоянием немногих. И кроме того, этот атеизм в первый период революции даже у самых смелых и последовательных был учением тайным, редко исповедуемым открыто, и не сознавался ими, как учение политическое и социальное. Подавляющее же большинство деятелей периода Учредительного собрания в религиозных вопросах не шло дальше осторожного деизма Вольтера с его признанием необходимости для черни религии, как средства полицейского воздействия.

Духовенство, в свою очередь, сумело учесть те выгоды, какие представлял для него союз с новой социальной силой, и в своей значительной части в начале революции не проявило резко-реакционных стремлений. Надо и то принять во внимание, что по своему составу духовенство не было однородной массой, спаянной едиными общими всему сословию интересами. Рознь между верхушками духовенства, вербовавшимися почти исключительно из высшего дворянства и жившими в умопомрачительной роскоши, и его низами, происходившими из третьего сословия и получавшими довольно скудные доходы, давно ждала случая вырваться наружу. Первые события революции этот случай представили. Измена большинства членов духовного сословия Генеральных Штатов делу старого режима и присоединение их к третьему сословию, провозгласившему себя Национальным собранием, сыграли, как известно, большую роль в первые дни революции.

Примиренческое отношение к религии, таким образом, диктовалось не только умеренностью огромного большинства членов Учредительного собрания в их теоретическом отношении к религии, но также и главным образом практической необходимостью иметь духовенство на своей стороне в борьбе, с одной стороны, против королевской власти и поддерживавших ее верхушек двух первых сословий, и в борьбе против низов самого третьего сословия — с другой.

Ярче всего это примиренчество выступает в вопросе о церковных имуществах. Вопрос о них уже давно стоял в порядке дня, будучи выдвинут непрерывно переживавшимися страной финансовыми кризисами, и особенную остроту он получал именно теперь, так как предупреждение государственного банкротства было одним из главных — если не самым главным — лозунгом революционного движения. Прямым же путем к предупреждению банкротства была национализация феодальной и церковной собственности. Верный инстинкт класса, идущего во главе движения, заставлял третье сословие обратить свои взоры именно сюда, и во множестве наказов, составлявшихся в период выборов депутатов в Генеральные Штаты, требование обращения церковной собственности в собственность нации выставляется с особенной силой. Однако, лишь в немногих наказах идет речь об экспроприации церковных имуществ без выкупа. В большинстве их намечаются лишь робкие и предварительные шаги к этой действительно революционной мере. Выкуп или иная форма возмещения духовенству утраты им огромного источника экономического господства представляется наиболее целесообразным и справедливым. Часть духовенства, наименее заинтересованная в выгодах, получаемых от церковных имуществ, шла навстречу требованиям третьего сословия, несомненно надеясь, что государство вознаградит их за эту «жертву», назначив им содержание значительно большее, чем то, какое они имели при старом порядке и при засилии князей церкви.

Если бы Национальное собрание было предоставлено самому себе и не подталкивалось бы к более решительным мероприятиям растущим недовольством народных масс, выливавшимся в мятежные и самочинные действия, можно быть уверенным, что экспроприация феодальной и церковной собственности никогда не была бы доведена до конца. Но и при наличии этой непрерывно продолжающейся крестьянской революции собрание долго колеблется. Даже знаменитое заседание 4 августа 1789 года, в былые времена изображавшееся историками, как момент наивысшего национального подъема, когда привилегированные сословия добровольно отреклись от своих сословных прав, на самом деле протекает под знаком этих колебаний. Дворяне, делающие свой вынужденный красивый жест и отрекающиеся от привилегий, уже фактически исторгнутых от них вооруженной крестьянской рукой, и соперничающее с ними в благородстве духовенство, отказывающееся от взимания десятины, платить которую крестьянство уже перестало, на самом деле делают этот подарок нации под условием весьма солидного возмещения. «Все феодальные права, — говорил один из дворянских дарителей, — подлежат выкупу их общинами по справедливой оценке». Другой эту справедливую оценку определял весьма милостиво, как тридцатикратный годовой доход. И буржуазия радостно принимает дар, позволяющий с честью выйти из трудного положения за счет народных денег, и выражает свое преклонение перед «патриотическими добродетелями» дворян. Тот же телячий энтузиазм проявляют депутаты, когда один из епископов, членов собрания, от имени духовенства отрекаясь от десятины, с лицемерием поистине католическим потребовал, «чтобы выкупные платежи шли не в пользу духовных особ, а на благотворительные дела». Как будто в былые времена духовенство грабило народ не во имя благотворительности бедным, а ради удовлетворения собственной жадности!

Вопрос о церковных имуществах получил новый оборот, когда один из депутатов третьего сословия нашел в себе мужество с трибуны поделиться с собранием той простой и правильной мыслью, что церковные имущества принадлежат вовсе не духовенству, а нации (6 августа). Левая часть разразилась бурными аплодимсентами. Правые пытались в течение нескольких дней сопротивляться. Но в конце концов духовенство было вынуждено вновь разыграть благородную роль и отказалось (11 августа) от десятины без всякого вознаграждения.

Однако, лишением десятины духовенство, как сословие, еще не было обезоружено, и государство от этой меры экономически ничего не выигрывало. Нужно было овладеть земельными имуществами духовенства. Для того же, чтобы овладеть ими, нужно было преодолеть сопротивление гораздо более упорное и глубокое, чем то, с каким пришлось иметь дело при отмене десятины. И буржуазные революционеры долго колеблются, долго мудрят над тем, под каким соусом нарушить это «право собственности», то самое право, которое они провозгласили священным. Только в заседании 2 ноября и далеко не единогласно (568 голосами против 346) собрание вотировало конфискацию земельных и недвижимых церковных имуществ без выкупа.

Это была одна из самых замечательных парламентских побед третьего сословия над старым порядком, и день 2 ноября 1789 года заслуженно считается наиболее решительным днем во всей революции. Социальное значение этой экспроприации прекрасно выражается следующими словами Ж. Жореса: «Революционная распродажа церковных имуществ повлекла за собою тот имевший решающее значение результат, что она сокрушила политическое могущество сил старого режима, уничтожив их земельное могущество. Она усилила сельскую демократию и, употребив экспроприированные церковные и дворянские земельные владения на образование части крестьянской собственности, она придала крестьянской демократии мирской и современный характер» {Жан Жорес «История Великой Французской революции». Т. I. Учредительное-собрание, СПБ, издание Глаголева, стр. 387.}.

Но, как и все, даже самые решительные, победы буржуазной революции, эта победа полной не была. Духовенство было ею ослаблено, но тем не менее и после нее оно продолжало сохранять известную долю своего привилегированного положения в государстве. В самом деле, в декрете, уничтожавшем церковную собственность, одновременно провозглашалось, что нация принимает на себя «обязанность подобающим образом заботиться о доставлении средств для надобностей богослужения и для содержания священнослужителей». Это значило, что религия по-прежнему признавалась одним из устоев государства и что соответственно этому за духовенством оставалось право закономерного влияния на политическую жизнь. И любопытнее всего, что опасность такого положения вещей вовсе не была скрыта от большинства Учредительного собрания. Не говоря уже о том, что члены его хорошо знали своих просветителей и не скупились на утверждения, что они действуют согласно их заветам, на самом заседании 2 ноября в речах некоторых ораторов, хотя и робко, высказывались опасения, что духовенство может сохранить еще слишком большую власть над умами в ущерб светскому влиянию государства.

Уступчивость Учредительного собрания по отношению к религии и духовенству объясняется прежде всего социальным составом собрания. Среди членов его было немало вольнодумцев и даже атеистов, но их отрицательное отношение к религии на практике проявиться не могло, потому что в религии они с большей или меньшей ясностью усматривали такое социальное учреждение, которое может быть обращено, при наличии соответствующих предупредительных мер, на пользу желаемому ими общественному порядку. А этот общественный порядок, к которому они стремились, был, по существу, строем эксплоатации и обмана, строем угнетения и рабства народных масс. Конечно, если бы, вместо освященной традицией религии, им было предложено другое не менее действительное, но менее опасное для их собственного полновластия средство воспитывать массы в духе покорности и послушания, они ухватились бы за это средство обеими руками. Но такого средства пока не было, и католическую религию нужно было сохранить во что бы то ни стало. В этом главная причина половинчатости политики Учредительного собрания в религиозном вопросе. При наличии этой причины лишь совершенно второстепенную и подчиненную роль играет тот не раз отмечавшийся факт, что в политическом багаже деятелей первых периодов революции не имелось ясно формулированной теории об отделении церкви от государства.

Учредительное собрание в целом не хотело разрыва с религией, не стремилось к декатолизации или дехристианизации Франции. Подобные стремления могли появиться и действительно появились лишь много позже, когда к власти пришли в результате ожесточенной борьбы с верхушками буржуазии иные социальные силы.

Оставляя в стороне ряд второстепенных проявлений отмеченного союза революции с религией, мы остановимся на так называемом Гражданском положении о духовенстве (иначе гражданское устройство духовенства — lа constitution civile du clerge), являющемуся прямым продолжением политики прикрепления церкви к новому государству.

Буржуазия, опираясь на церковь, вознаграждая приличными окладами служащее ей духовенство, естественно хотела организовать его таким образом, чтобы иного господина кроме нее у духовенства не было. Церковь должна была быть национализирована. Священники делались чиновниками буржуазного государства. Мерами, расчищавшими путь к этому, были декреты, воспрещавшие существование корпораций, принимавших бесповоротные обеты, т.-е. воспрещавшие монашество. Этим сокращалась численность духовенства и облегчался надзор за ним. Самое же Гражданское положение сводилось в существенном к следующему:

Замещение церковных должностей от высших до низших производится путем выборов в том же составе избирателей, который был установлен для замещения гражданских должностей соответствующей административной единицы. Таким образом, право выбора католических духовных лиц принадлежало не только католикам, но и протестантам, и иудеям, и неверующим. Логическим следствием этого обмирщения духовенства было уничтожение всякой возможности вмешательства в дела французской церкви главы католицизма — римского папы. Учредительное собрание формально, в особом параграфе соответствующего декрета, воспрещало новым епископам обращаться к папе за утверждением их избрания. Избираемые церковные чиновники обязаны были принять присягу в верности нации, закону и королю и обещать защищать всеми силами конституцию.

Нельзя отрицать того, что этот компромисс с религией представлял собою один из наиболее удачных практических шагов революции и, в конечном итоге, должен был сыграть на руку безверию. Как отмечает Жорес, по своему светскому характеру в деле медленного разрушения религии этот акт может почесться даже более смелым, чем отделение церкви от государства. Ибо при отделении церкви от государства светский характер придается только государству, тогда как религия предоставляется самой себе и при наличии благоприятных обстоятельств имеет все шансы распуститься полным цветом. Введение же Гражданского положения, заставляя церковь черпать свой авторитет от государства, в известных пределах делает светской ее самое и тем лишает ее обаяния святости. Но нельзя забывать, с другой стороны, и того, что как ни умалена была церковь этим актом, как ни ощипана была ее власть над умами, эта власть санционировалась государством, бравшим тем самым на себя обязанность защищать религию от неверия. Из союза революции с религией вытекал, следовательно, тот факт, что всякая борьба с религией формально делалась контрреволюционной. И действительно, в дальнейшем течении революции не раз наблюдается защита государством религии, как государственного учреждения, против атеистической критики.

Может быть и правда, что воспитанные на антирелигиозной философии члены Учредительного собрания, идя на эту сделку со своим свободомыслием, надеялись, что «мало-по-малу католические учреждения, вошедшие в революционные кадры, подвергнутся разъедающему действию революционной мысли». Может быть, они и в самом деле только «делали вид, что они верят, что между принципами революции и принципами христианства не существует противоречий». Но, вопреки утверждению Жореса, они обманывали своих сограждан, они обманывали весь французский народ. Что в самом деле, как не грубый, вопиющий и возмутительный обман, то обращение к нации, которым Учредительное собрание снабдило инструкцию по введению Гражданского положения. «Представители французского народа, — говорится там, — преданные религии предков и католической церкви, видимым главой которой на земле является папа, среди государственных расходов поставили на первом месте расходы по содержанию католического духовенства и культа; они проявили уважение к ее догматам и обеспечили ее преподавание на вечные времена. Убежденные, что католическая доктрина и католическая вера, основаны на власти, которая выше человеческой, они знали, что не в их власти было поднять на нее руку и посягнуть на ее духовный авторитет. Они знали, что она установлена богом и что он поручил своим пастырям направлять души верующих, нести им помощь, которую религия дает людям, сохранять непрерывную преемственность церковнослужителей, просвещать и направлять свою паству».

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Аббат де прад защищал в сорбонне богословскую диссертацию
Опроверг систему природы
Авторитет философии даже
Такое противопоставление разума религиозным учениям повторяется в этом сочинении множество раз
Что еретики были устрашены