<<<     ΛΛΛ     >>>   

Но, чтобы подходящие под это определение факты могли наблю­даться ученым как вещи, нужно было бы, по крайней мере, указать, по какому признаку можно узнать по­добные факты. Вначале же науки не имеют права даже утверждать, что они существуют, и тем более нельзя знать, каковы они. Действительно, во всяком виде ис­следований установить, что факты имеют цель и какова она, возможно лишь тогда, когда объяснение этих фак­тов достаточно продвинулось вперед. Нет проблемы более сложной и менее пригодной для быстрого реше­ния. Ничего ведь не убеждает нас заранее в том, что существует сфера социальной деятельности, в которой желание богатства играет действительно указанную пре­обладающую роль.

Вследствие этого предмет политической экономии, понятой таким образом, состоит не из реальностей, которые могли бы быть указаны пальцем, а из простых возможностей, из чистых понятий разума, т. е. из фактов, которые экономист понимает как относящиеся к означенной цели и в том виде, как он их понимает. Изучает ли он, например, то, что называет производст­вом? Нет, он думает, что сразу может перечислить главнейшие факторы его и обозреть их. Это значит, что он узнал об их существовании не посредством наблюде­ния условий, от которых зависит изучаемое явление, так как иначе он начал бы с изложения опытов, из которых он вывел это заключение. Если же в самом начале исследования и в нескольких словах он присту­пает к этой классификации, то это значит, что он получил ее простым логическим анализом. Он отправ­ляется от идеи производства; разлагая ее, он находит, что она логически предполагает понятия естественных сил, труда, орудий или капитала, и затем таким же образом трактует производные идеи9.

9 Этот характер проглядывает и в самих выражениях, употребляемых экономистами. Постоянно говорится об идеях: идее пользы, сбережения, помещения капитала, затрат. См.: Gide. Principes d'economie politique, liv. III, Ch I, § 1; ch. II, § 1; ch. III, § 1.

Самая основная экономическая теория, теория стои­мости, явно построена по тому же самому методу. Если бы стоимость изучалась в ней так, как должна изучать­ся реальность, то экономист указал бы сначала, по какому признаку можно узнать предмет, носящий дан­ное название, он классифицировал бы затем его виды, постарался бы индуктивным путем определить, под влиянием каких причин они изменяются, сравнил бы, наконец, добытые им различные результаты и вывел бы из них общую формулу. Теория могла бы, следователь­но, явиться лишь тогда,,когда наука продвинулась бы достаточно далеко. Вместо этого мы находим ее в самом начале. Дело в том, что для создания ее экономист ограничивается тем, что углубляется в себя, вдумыва­ется в сконструированную им идею стоимости как объ­екта, способного обмениваться. Он находит, что она включает в себя идеи пользы, редкости и т. д., и на основании этих продуктов своего анализа строит свое определение. Конечно, он подтверждает его некоторы­ми примерами. Но если подумать о бесчисленных фактах, которые должна объяснить подобная теория, то можно ли признать хоть какую-нибудь доказательную ценность за теми неизбежно редкими фактами, которые по случайному внушению приводятся в ее подтвержде­ние?

Итак, в политической экономии, как и в этике, доля научного исследования очень ограниченна, доля же ис­кусства преобладает. В этике теоретическая часть сво­дится к нескольким рассуждениям об идее долга, добра и права. Эти отвлеченные рассуждения также не со­ставляют, строго говоря, науки, потому что цель их — определить не то, каково существующее фактически высшее правило нравственности, а то, каким оно долж­но быть. Точно так же в экономических исследованиях наибольшее место занимает, например, вопрос: должно ли общество быть организовано согласно воззрениям индивидуалистов или социалистов; должно ли государ­ство вмешиваться в промышленные и торговые отноше­ния или предоставить их всецело частной инициативе; должен ли быть в денежной системе монометаллизм или биметаллизм? И т. д. Законы в собственном смысле этого слова там немногочисленны. Даже те, которые привыкли считать таковыми, не заслуживают обыкно­венно этого наименования, но являются лишь максима­ми поведения, замаскированными практическими пред­писаниями. Возьмем, например, знаменитый закон спроса и предложения. Он никогда не был установлен индуктивно, как выражение экономической реально­сти. Ни разу не было произведено никакого опыта, никакого методического сравнения для того, чтобы установить, что фактически экономические отношения управляются этим законом. Все, что могло быть сдела­но и что было сделано, состояло в диалектическом до­казательстве того, что индивиды должны действовать таким образом, если они хорошо понимают свои инте­ресы, что всякий другой способ действия был бы им вреден и заключал бы в себе настоящее логическое за­блуждение со стороны тех, кто его использовал.

Логически необходимо, чтобы самые производитель­ные отрасли промышленности были охотнее всего заня­ты, чтобы владельцы наиболее редких и пользующихся наибольшим спросом продуктов продавали их по самой высокой цене. Но эта вполне логичная необходимость вовсе не походит на необходимость, присущую истин­ным законам природы. Последние выражают действи­тельные, а не только желаемые отношения фактов.

Сказанное об этом законе может быть повторено относительно всех положений, которые ортодоксальная экономическая школа называет естественными и кото­рые являются лишь частными случаями предшествую­щего. Они естественны, если угодно, в том лишь смыс­ле, что указывают средства, которые кажется или мо­жет показаться естественным употреблять для дости­жения намеченной цели. Но их не следует называть так, если под естественным законом разуметь всякий способ природного бытия, устанавливаемый индуктив­но. Они являются, в общем, лишь советами практиче­ской мудрости, и если их могли с кажущимся правдо­подобием выдавать за выражение самой действительно­сти, то это потому, что — правильно или неправиль­но — нашли возможным предположить, что этим советам действительно следовало большинство людей и в большинстве случаев.

А между тем социальные явления суть вещи, и о них нужно рассуждать как о вещах. Для того чтобы дока­зать это положение, не обязательно философствовать об их природе, разбирать их аналогии с явлениями низ­ших миров. Достаточно указать, что для социолога они составляют единственное datum*1*. Вещью же является все то, что дано, представлено или, точнее, навязано наблюдению. Рассуждать о явлениях как о вещах — значит рассуждать о них как о данных, составляющих отправной пункт науки. Социальные явления бесспор­но обладают этим признаком. Нам дана не идея, созда­ваемая людьми о стоимости,— она недоступна наблюде­нию,— а стоимости, реально обмениваемые в сфере экономических отношений. Нам дано не то или иное представление о нравственном идеале, а совокупность правил, действительно определяющих поведение. Нам Дано не понятие о пользе или о богатстве, а экономиче­ская организация во всей ее полноте. Возможно, что социальная жизнь есть лишь развитие известных поня­тий, но если предположить, что это так, то все-таки эти Понятия не даны непосредственно. Дойти до них можно, следовательно, не прямо, а лишь посредством фено­менологической реальности, выражающей их. Мы не знаем a priori, от каких идей происходят различные течения, на которые распределяется социальная жизнь, и существуют ли они; лишь дойдя по ним до их источ­ников, мы узнаем, откуда они происходят.

Нам нужно, следовательно, рассматривать социаль­ные явления сами по себе, отделяя их от сознающих и представляющих их себе субъектов. Их нужно изучать извне, как внешние вещи, ибо именно в таком качестве они предстают перед нами. Если этот внешний харак­тер лишь кажущийся, то иллюзия рассеется по мере того, как наука будет продвигаться вперед, и мы уви­дим, как внешнее, так сказать, войдет внутрь. Но реше­ния нельзя предвидеть заранее, и даже если бы в конце концов у них и не оказалось всех существенных свойств вещей, вначале их все-таки надо трактовать так, как будто бы эти свойства у них были. Это правило, стало быть, прилагается ко всей социальной реальности в целом, без всякого исключения. Даже те явления, кото­рые, по-видимому, представляют собою наиболее искус­ственные устройства, должны рассматриваться с этой точки зрения. Условный характер обычая или инсти­тута никогда не должен предполагаться заранее. Если, кроме того, нам будет позволено сослаться на наш личный опыт, то мы можем уверить, что, действуя таким образом, часто с удовольствием видишь, что факты, вначале кажущиеся самыми произвольными, оказываются при более внимательном наблюдении об­ладающими постоянством и регулярностью, симптома­ми их объективности.

Впрочем, сказанного об отличительных признаках социального факта достаточно, чтобы убедить нас в этой объективности и доказать нам, что она непризрач­на. Действительно, вещь узнается главным образом по тому признаку, нто она не может быть изменена про­стым актом воли. Это не значит, что она не подвержена никакому изменению. Но, чтобы произвести это изме­нение, недостаточно пожелать этого, надо приложить еще более или менее напряженное усилие из-за сопро­тивления, которое она оказывает и которое, к тому же, не всегда может быть побеждено. А мы видели, что социальные факты обладают этим свойством. Они не только не являются продуктами нашей воли, но сами определяют ее извне. Они представляют собой как бы формы, в которые мы вынуждены отливать наши дейст­вия. Часто даже эта необходимость такова, что мы не можем избежать ее. Но если даже нам удается победить ее, то сопротивление, встречаемое нами, дает нам знать, что мы находимся в присутствии чего-то, от нас не зависящего. Следовательно, рассматривая социальные явления как вещи, мы лишь сообразуемся с их приро­дой.

В конце концов реформа, которую необходимо осу­ществить в социологии, во всех отношениях тождест­венна реформе, преобразовавшей в последние тридцать лет психологию. Точно так же как Конт и Спенсер провозглашают социальные факты фактами природы, не трактуя их, однако, как вещи, так и различные эмпирические школы давно уже признали естествен­ный характер психологических явлений, все еще про­должая применять к ним чисто идеологический метод. Действительно, эмпиристы, так же как и их противни­ки, пользовались исключительно интроспекцией. Фак­ты же, наблюдаемые лишь на самом себе, слишком редки, скоропреходящи и изменчивы, чтобы приобре­сти значение и власть над нашими привычными поня­тиями о них. Когда же последние не подчинены друго­му контролю, у них нет противовеса, вследствие чего они занимают место фактов и составляют содержание науки. Так, ни Локк, ни Кондильяк не рассматривали психические явления объективно. Они изучали не ощу­щение, а определенную идею ощущения. Поэтому-то, хотя в некоторых отношениях они и подготовили почву Для научной психологии, последняя возникла гораздо позднее, когда, наконец, дошли до понимания того, что состояния сознания могут и должны рассматриваться извне, а не с точки зрения испытывающего их созна­ния.

Такова великая революция в этой области. Все осо­бые приемы, все новые методы, которыми обогатилась эта наука, суть лишь различные средства полнее осу­ществить эту основную идею. Такой же прогресс остает­ся осуществить социологии. Нужно, чтобы из субъективной стадии, из которой она еще почти не вышла, она перешла к стадии объективной.

Этот переход к тому же здесь более легок, чем в психологии. Действительно, рсихичрпкие фад.тт.т по са­мой природе своей даны как состояния субъекта, от которого они, по-видимому, неотделимы. Так как они являются внутренними по самому определению, то их нельзя, по-видимому, рассматривать как внешние, не искажая при этом их природы. Для того чтобы рассма­тривать их таким образом, нужно не только усилие абстракции, но и целая совокупность приемов и уло­вок. Наоборот, в социальных фактах гораздо более естественно и непосредственно присутствуют все при­знаки вещи. Право существует в кодексах, ход повсе­дневной жизни записывается в статистические табли­цы, в исторические памятники, моды воплощаются в костюмах, вкусы — в произведениях искусства. В силу самой своей природы они стремятся установиться вне индивидуальных сознаний, так как господствуют над последними. Следовательно, для того чтобы видеть их как вещи, не нужно замысловато их истолковывать. С этой точки зрения у социологии перед психологией есть важное преимущество, которое не было замечено до сих пор, но которое должно ускорить ее развитие. Ее фак­ты, может быть, труднее объяснить, так как они более сложны, но их легче уловить наблюдением. Психоло­гия же, наоборот, с большим трудом не только обраба­тывает, но и добывает факты. Следовательно, мо'жно думать, что, когда данный принцип социологического метода будет единодушно признан и применен на прак­тике, социология будет прогрессировать с такой быс­тротой, которую нельзя даже представить себе, судя по медленности ее теперешнего развития. И тогда она даже опередит психологию, обязанную своим превос­ходством исключительно своему историческому стар­шинству10.

10 Правда, большая сложность социальных фактов делает изучение их более затруднительным, но в виде компенсации за это социология, будучи последней, может воспользоваться успехами, достигнутыми ранее появивши­мися науками, и многому научиться у них. Это использование уже существу­ющего не может не ускорить ее развитие.

II

Но опыт наших предшественников показал нам, что, для того чтобы обеспечить практическое существование этой только что установленной истины, недостаточно ни теоретически доказать ее, ни даже проникнуться ею. Ум настолько склонен не признавать ее, что мы неиз­бежно вернемся к прежним заблуждениям, если не подчинимся строгой дисциплине, главнейшие правила которой будут сейчас изложены как королларии преды­дущего правила.

1. Первый королларий состоит в следующем: нужно систематически устранять все предпонятия.

Специальное доказательство этого правила излишне, оно вытекает из всего, что было сказано раньше. Оно, кроме того, составляет основание всякого научного ме­тода. Методическое сомнение Декарта есть, в сущности, лишь его применение. Если в процессе основания науки Декарт ставит себе за правило сомневаться во всех тех идеях, которые он получил раньше, то это значит, что : он хочет пользоваться лишь научно обоснованными понятиями, т. е. понятиями, выработанными по уста­навливаемому им методу; все те, которые он получает из другого источника, должны быть отброшены, по крайней мере временно. Мы уже видели, что теория идолов у Бэкона имеет тот же смысл. Обе великие доктрины, столь часто противополагаемые друг другу, совпадают в этом основном пункте. Нужно, стало быть, чтобы социолог, и определяя предмет своих изысканий, и в ходе своих доказательств, категорически отказался от употребления таких понятий, которые образовались вне науки, для потребностей, не имеющих ничего общего с наукой. Нужно, чтобы он освободился от этих ложных очевидностей, которые тяготеют над умом тол­пы, чтобы он поколебал раз и навсегда иго эмпириче­ских категорий, которое привычка часто делает тираническим. И если все же иногда необходимость выну­дит его прибегнуть к ним, то есть, по крайней мере, он сделает это с сознанием их малой ценности, для того чтобы не отводить им в доктрине роли, которой они недостойны.

Это освобождение потому особенно трудно в социологии, что здесь часто бывает замешано чувство. Действи­тельно, к нашим политическим и религиозным верова­ниям, к важным нравственным правилам мы относимся со страстью, совсем иначе, чем к объектам физического мира; этот страстный характер влияет на наше понима­ние и объяснение их. Идеи, разрабатываемые нами о них, так же близки нашему сердцу, как и их объекты, и приобретают поэтому такой авторитет, что не выно­сят противоречия. Ко всякому мнению, противоречаще­му им, относятся враждебно. Возьмем, например, ка­кое-нибудь утверждение, несогласное с идеей патрио­тизма или индивидуального достоинства. Его будут от­рицать, на какие бы доказательства оно ни опиралось. За ним не признают истинности и заранее не примут, а страсть для своего оправдания без труда внушит дово­ды, легко признаваемые решающими. У этих понятий может быть такой престиж, что они вообще будут не­терпимы к научному исследованию. Сам тот факт, что они и явления, ими выраженные, подвергаются холод­ному и сухому анализу, возмущает некоторые умы. Всякий, собирающийся изучать нравственность извне и как внешнюю реальность, кажется этим утонченным людям лишенным нравственного чувства, как вивисек­тор кажется толпе лишенным обыкновенной чувстви­тельности. Не только не допускают, что эти чувства подлежат научному рассмотрению, но считают себя обя­занными обращаться к ним для того, чтобы заниматься наукой о вещах, к которым они относятся.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

В других случаях имеет место принуждение хотя
Определяя преступление через наказание индивидуальных понятия