ΛΛΛ     >>>   

Хайек Ф. Влияние естественных наук на науки общественные

В восемнадцатом и в начале девятнадцатого века изучение экономических и социальных явлений шло медленно и выбор методов диктовался прежде всего самой природой встающих перед исследователями проблем.1 Приемы, подходящие для их изучения, совершенствовались постепенно, без особой рефлексии по поводу характера применяемых методов и их соотношения с методами других дисциплин. Занимавшиеся политической экономией могли описывать ее как отрасль либо науки, либо нравственной или социальной философии, нимало не заботясь о том, является ли их предмет научным или философским. Термину «наука» еще не придавали такого узкого значения, как сегодня;2 не существовало и того различия, благодаря которому выделились и удостоились особой чести естественные науки или науки о природе. Когда исследователям, посвятившим себя этим отраслям знания, приходилось касаться более общих аспектов изучаемых проблем, они охотно определяли свой предмет как «философский»;3 а иногда мы даже встречаем словосочетание «естественная философия» в противопоставлении «моральным наукам».

Новое отношение к науке начинает складываться в первой половине девятнадцатого века. Все чаще и чаще термин «наука» стали употреблять, имея в виду только физические и биологические дисциплины, и в это же время они, как особо точные и достоверные, начали претендовать на место, выделяющее их среди всех остальных. Вскоре чувство восхищения перед их поразительными успехами заставило тех, кто работали в иных областях, начать активно перенимать их доктрины и терминологию. Тогда-то и возникла тирания Научных,4 в узком смысле слова, методов и приемов над прочими дисциплинами. Последние принялись усиленно отстаивать свое равноправие, демонстрируя, что у них такие же методы, как и у их блестящих преуспевающих сестер, вместо того, чтобы постепенно вырабатывать методы, отвечающие специфике их собственных проблем. И, хотя стремление слепо подражать Научным методам, а не следовать духу Науки, господствует в общественных исследованиях вот уже около ста двадцати лет, оно едва ли сколько-нибудь продвинуло нас в понимании общественных явлений. Оно продолжает вносить путаницу и способствует дискредитации социальных дисциплин, хотя требования и дальше предпринимать подобного рода попытки все еще преподносятся как самое последнее революционное новшество, способное, если будет принято, быстро повести к невообразимому прогрессу.

Следует, впрочем, сразу же сказать, что те, чьи голоса звучали громче всего, крайне редко оказывались людьми, внесшими заметный вклад в развитие Науки. Начиная с Френсиса Бэкона, лорд-канцлера, который навсегда останется классическим примером «демагога от науки», как его справедливо назвали, и кончая Огюстом Контом и «физикалистами» наших дней, об исключительных достоинствах специальных методов, используемых естествознанием, заявляли по большей части те, чье право говорить от имени ученых совсем не бесспорно — то есть люди, на деле много раз проявлявшие в вопросах, касающихся естественных Наук, такую же слепую приверженность предрассудкам, как и при обращении к другим темам. Догматизм, помешавший Френсису Бэкону принять коперниковскую астрономию5 и заставивший Конта утверждать, что всякие попытки слишком скрупулезного исследования явлений с помощью таких инструментов, как микроскоп, пагубны и должны пресекаться духовной властью позитивно организованного общества, поскольку они способны опрокинуть законы позитивной науки, так часто подводил людей подобного склада в их собственных областях, что у нас не должно быть причин для очень уж большого почтения к их взглядам на проблемы, весьма далекие от сфер, откуда они черпали свое вдохновение.

Существует еще одно обстоятельство, которое читателю нельзя упускать из вида в ходе последующего обсуждения. Методы, которые ученые или те, кто очарованы естественными науками, так часто пытались навязать наукам общественным, далеко не всегда были теми, какими естествоиспытатели на самом деле пользовались в собственной области — часто они лишь представлялись им таковыми. Это совсем необязательно одно и то же. Ученый, теоретизирующий о применяемых им процедурах и пытающийся их осмыслить, — не всегда надежный проводник. На протяжении жизни нескольких последних поколений взгляды на Научный метод неоднократно менялись под влиянием интеллектуальной моды, хотя нельзя не признать, что методы, которые использовались на деле, остались по существу теми же. Но, поскольку на общественные науки влияло именно то, какие представления о своей деятельности имели ученые, и даже то, каких взглядов они придерживались когда-то в прошлом, наши последующие соображения, касающиеся методов естествознания, также необязательно будут содержать точную оценку того, что фактически делается учеными; речь скорее пойдет о господствовавших в последнее время взглядах на природу научного метода.

История этого влияния, каналы его распространения и обусловленное им направление социальных изменений — все это будет предметом для серии наших исторических этюдов, введением к которой призван послужить настоящий очерк. Прежде, чем проследить, как исторически складывалось это влияние и какие имело последствия, мы попытаемся дать здесь его общую характеристику и раскрыть природу проблем, порожденных злополучным и неправомерным распространением способов мышления, сложившихся в физике и биологии. Существует ряд характерных элементов такой позиции; с ними мы будем сталкиваться вновь и вновь, и из-за их prima facie* убедительности следует рассмотреть их с особым вниманием. На отдельных исторических примерах не всегда удается показать, как связаны с естественнонаучным образом мышления или чем обязаны ему типичные представления такого рода, тогда как систематическое обозрение облегчает подобную задачу.

Вряд ли нужно подчеркивать, что мы не намерены говорить ничего направленного против применения Научных методов в собственно Научной сфере и не хотели бы возбудить ни малейшего сомнения в их ценности. Тем не менее, чтобы предотвратить какие бы то ни было недоразумения, всякий раз, когда речь будет идти не о духе беспристрастного исследования как таковом, а о рабском подражании языку и методам Науки, мы будем говорить о сциентизме и о сциентистских предрассудках. Слова «сциентизм» и «сциентистский» уже достаточно привычны для английского языка,6 хотя на деле заимствованы из французского, причем в последние годы они начали все больше приобретать в нем примерно тот же смысл, какой будем придавать им мы.7 Следует заметить, что мы будем употреблять эти термины для обозначения позиции, в буквальном смысле слова, конечно же, ненаучной, подразумевающей механический и некритичный перенос определенного образа мышления, сложившегося в одной области, в совершенно другие. В отличие от научного, сциентистский взгляд не является непредубежденным, напротив, это очень предубежденный подход, который еще до рассмотрения своего предмета претендует на точное знание того, каким способом его исследовать.8

Было бы удобно иметь столь же подходящий термин для обозначения мыслительной установки, характерной для профессиональных инженеров, которая, будучи во многом весьма сродни сциентизму, все-таки отличается от него. Но мы собираемся рассматривать ее здесь в связи со сциентистской и, не имея в своем распоряжении одного столь же выразительного cлова, будем вынуждены называть этот второй столь характерный для мышления XIX—XX веков элемент «инженерным складом ума».

Предмет и метод естественных наук

Прежде чем мы сможем понять причины вторжения сциентизма в сферу общественных наук, нам следует попытаться понять, какую борьбу самой Науке пришлось вести против представлений и идей, так же мешавших ее прогрессу, как теперь угрожают помешать прогрессу общественных наук сциентистские предрассудки. Хотя сегодня мы живем в атмосфере, при которой Научное мышление весьма заметно влияет на обыденные представления и на привычный ход мысли, нужно помнить, что в начале своего пути Науки должны были пробивать себе дорогу в мире, где основой для наших представлений служили по большей части наши отношения с другими людьми и истолкование их поступков. Вполне естественно, что в процессе этой борьбы Наука, развив скорость, могла зайти слишком далеко и создать нынешнюю ситуацию, когда опасным стало, наоборот, господство сциентизма, мешающего прогрессу в познании общества.1 Но даже при том, что ныне маятник совершенно явно качнулся в обратную сторону, мы только запутаемся, если не сможем разобраться с теми факторами, которые породили подобную установку и которые делают ее правомерной в собственно Научной сфере.

На пути становления современной Науки было три главных препятствия, с которыми она боролась с самого своего рождения в эпоху Ренессанса, и почти вся история ее развития есть история их последовательного преодоления. Первое, хотя и не главное, заключалось в том, что по ряду причин в ученой среде укоренилось обыкновение посвящать самую значительную часть усилий анализу чужих взглядов — и не только потому, что в наиболее развитых тогда дисциплинах, таких как богословие и юриспруденция, это и было предметом исследования, но больше даже потому, что во времена упадка Науки в Средние века, пожалуй, и не существовало лучшего способа постижения природы, чем изучение работ великих людей прошлого. Более важным было другое — вера, что “идеи” вещей обладают некой трансцендентальной реальностью и что, анализируя идеи, мы можем узнать нечто, если не все, о свойствах реальных вещей. Последняя и, возможно, главная трудность состояла в том, что человек приступал к составлению понятий о любых событиях внешнего мира, исходя из собственного образа, как если бы все было наделено душою и умом, подобными его собственным. Из-за этого естественные науки постоянно сталкивались с объяснениями, построенными по аналогии с работой человеческого ума, с “антропоморфными”, или “анимистическими”, теориями, везде искавшими следы целенаправленного замысла и видевшими в них подтверждение деятельности творящего разума.

Новая Наука, сопротивляясь всему этому, упорно хотела заниматься “объективными фактами” — прекратив изучение того, что думают о природе люди, и освободившись от отношения к уже имеющимся представлениям как к истинным образам реального мира. Она считала своим первейшим долгом опровергать любые теории, которые претендовали на объяснение явлений, приписывая их действию направляющего разума, похожего на наш собственный. Вместо этого ее главной задачей стал пересмотр возникающих из нашего повседневного опыта представлений и их перестройка на основе систематической проверки явлений — с тем, чтобы уметь лучше видеть в частном проявление той или иной общей закономерности. Этот процесс привел к отказу не только от предварительной классификации, опирающейся на обыденные представления, но и от тех первичных разграничений между различными объектами, которые фиксируются нашими органами чувств, и к их замене на совершенно иной, новый способ упорядочения, или классификации, событий внешнего мира.

Как самое крайнее проявление тенденции к устранению из картины внешнего мира любых антропоморфных элементов, возникло даже мнение, что требование “объяснения” само по себе основано на антропоморфной интерпретации событий и что единственное, к чему должна стремиться Наука, — это исчерпывающее описание природы.2 Как мы увидим, в первой части этого утверждения есть доля истины: ведь мы можем понимать и объяснять человеческую деятельность так, как было бы невозможно в случае физических явлений, и поэтому термин “объяснять” продолжает нести смысловую нагрузку, недопустимую, когда речь идет о таких явлениях.3 Действия других людей явились, по-видимому, тем опытом, который заставил впервые задать вопрос “почему?”, и, хотя у человека было много времени для поисков ответа, он до сих пор не вполне понял,4 что событиям, не связанным с человеческими действиями, нельзя давать “объяснений” того же рода, как те, которые могут его устроить, когда речь идет о человеческом поведении.

Хорошо известно, что обыденные представления не обеспечивают адекватной классификации окружающих нас вещей, из-за чего мы не имеем возможности установить общие правила их поведения при различных обстоятельствах, — подобная задача требует замены таких представлений иной классификацией событий. Удивительной, однако, может показаться мысль, что то, что справедливо для такого рода предварительных абстракций, в равной мере справедливо и для тех самых ощущений, которые многие из нас склонны считать конечной реальностью. Хотя и непривычно видеть Науку разрушающей и меняющей систему классификации, опирающуюся на воспринимаемые нами чувственные признаки, она занимается как раз этим. Наука начинается с уяснения того, что вещи, с нашей точки зрения одинаковые, не всегда ведут себя сходным образом, а вещи, по виду разные, иногда, как оказывается, во всем остальном ведут себя одинаково. Исходя из этого опыта, Наука упраздняет классификацию событий, которую предлагают нам наши чувства, и заменяет ее новую, которая группирует вместе не то, что выглядит похоже, а то, что ведет себя одинаково в сходных условиях.

Хотя наивному уму свойственно предполагать, что внешние события, которые регистрируются нашими чувствами как одинаковые либо как разные, должны быть похожими либо различающимися не только в том, как они воздействуют на наши чувства, но и во многом другом, систематическая Научная проверка показывает, что это далеко не всегда так. Наука то и дело показывает: “факты” не равнозначны “внешним проявлениям”. Мы научаемся считать одинаковым или отличающимся не просто то, что одинаково или отличается по виду, запаху, на ощупь и т. д., но то, что регулярно встречается в одном и том же пространственном и временном контексте. И мы узнаем, что причиной одного и того же сочетания одновременно возникающих перцептов могут служить разные “факты” и что за разными комбинациями ощущений может стоять один и тот же “факт”. Белый порошок, обладающий определенным весом и “фактурой”, не имеющий ни вкуса, ни запаха, может оказаться чем угодно из целого ряда различных веществ — в зависимости от того, при каких условиях или в результате какой последовательности событий он получается или что возникает при его взаимодействии с другими веществами. Словом, систематическое наблюдение за поведением объектов в разных условиях часто показывает, что вещи, представлявшиеся нашим чувствам разными, могут вести себя одинаково или, по меньшей мере, весьма похоже. Мы не только можем обнаружить, что при некоем освещении или после приема некоего препарата предмет, при других обстоятельствах казавшийся зеленым, выглядит, скажем, как голубой, либо увидеть овальную форму того, что под другим углом зрения казалось круглым, но обнаруживаем также, что явления, с виду столь разные, как вода и лед, “на самом деле” представляют собой одну и ту же “вещь”.

Вот этот процесс реклассификации “объектов”, уже как-то классифицированных нашими чувствами, эта замена системы “вторичных” качеств, основанной на сигналах, получаемых нашими чувствами извне, на новую классификацию, опирающуюся на сознательно устанавливаемые отношения между классами изучаемых явлений, возможно, и есть самый характерный аспект естественнонаучного метода. Вся история новой Науки — это свидетельство прогресса в деле освобождения от естественной для нас классификации внешних сигналов вплоть до полного упразднения последних: “ ... нынешняя стадия развития естественных наук такова, что стало невозможным говорить о наблюдаемом на языке, подходящем для чувственно воспринимаемого. Единственно пригодный для них язык — это язык математики”5 — то есть дисциплины, созданной, чтобы описывать комплексы отношений между элементами, лишенными каких бы то ни было атрибутов помимо самих этих отношений. Если на первых порах новые элементы, с помощью которых “анализировался” физический мир, еще обладали “качествами”, то есть мыслились как принципиально видимые или осязаемые, то ни электроны, ни волны, ни атомная структура, ни электромагнитные поля уже не могут быть адекватно представлены с помощью механических моделей.

Создаваемый в человеческом уме новый мир, состоящий исключительно из сущностей, недоступных нашему чувственному восприятию, тем не менее связан определенным образом с миром наших чувств. На деле он и нужен, чтобы объяснять мир наших чувств. Фактически мир Науки можно считать просто сводом правил, позволяющих нам обнаруживать связи между различными комплексами чувственных восприятий. Но получалось, что попытки установить единообразные правила, которым подчиняются воспринимаемые нами явления, оставались неудачными до тех пор, пока мы принимали за “естественные единицы”, за “данные сущности” устойчивые комплексы чувственных качеств, воспринимаемых нами одновременно. Вместо них Наука создает новые сущности, “конструкты”, которые могут быть определены только в терминах чувственных восприятий, получаемых от “того же” объекта при других обстоятельствах и в другое время, — процедура, исходящая из постулата, что данный объект остается в определенном смысле тем же самым даже при изменении всех его чувственно воспринимаемых признаков.

Иными словами, хотя естественнонаучные теории на достигнутой ими сегодня стадии развития уже не могут формулироваться в терминах чувственных качеств, их значимость связана с тем, что мы получаем “ключ”, правила, позволяющие нам переводить их в высказывания о поддающихся восприятию явлениях. Соотношение между современной естественнонаучной теорией и миром наших ощущений можно было бы сравнить с тем, как соотносятся между собой разные стадии “постижения” мертвого языка, существующего лишь в виде надписей, выполненных особыми значками. Сочетания различных символов, из которых состоят эти надписи и которые являются единственной формой бытия такого языка, подобны различным комбинациям чувственных качеств. Постигая язык, мы постепенно узнаем, что разные сочетания символов могут значить одно и то же и что в разных контекстах одна и та же группа символов может иметь разное значение.6 Научаясь распознавать эти новые сущности, мы проникаем в новый мир, в котором элементарными единицами оказываются не буквы и взаимоотношения между этими единицами подчиняются определенным законам, не выводимым из порядка чередования отдельных букв. Мы можем описать законы, которым подчиняются эти новые единицы, — законы грамматики и все, что может быть выражено сочетаниями слов по этим законам, ни разу не сославшись при этом на отдельные буквы или на принцип их соединения в знаки, то есть в целые слова. Можно, к примеру, знать все о грамматике китайского или греческого языка, знать значения всех слов в этих языках, не зная ни греческих букв, ни китайских иероглифов (или того, как произносятся греческие или китайские слова). Однако, если бы китайский (или греческий) язык существовал исключительно в записи соответствующими символами, все эти сведения были бы так же мало полезны, как и сведения о законах природы в терминах абстрактных сущностей, или конструктов, без знания правил перевода последних в высказывания о явлениях, доступных нашим чувствам.

Как при нашем описании языковых структур нет необходимости в описании того, как те или иные сочетания букв (или звуков) складываются в различные единицы, так и в нашем теоретическом описании физического мира отсутствуют различные чувственные качества, через которые мы воспринимаем этот мир. Мы перестаем считать эти качества частью объекта и начинаем рассматривать их просто как способ спонтанного восприятия, или спонтанной классификации, внешних сигналов.7

Вопрос, почему человек классифицирует внешние сигналы именно таким, основанным на чувственно воспринимаемых качествах, способом, нас здесь не интересует.8 Есть только два связанных с этим момента, о которых надо кратко упомянуть теперь и к которым нам предстоит вернуться позже. Во-первых, раз уж мы усвоили, что единообразие во взаимодействии объектов внешнего мира обнаруживается только, если сгруппировать их не так, как они предстают перед нашими органами чувств, то возникает настоящая проблема: почему они

представляются нам именно таким, а не иным образом, и особенно — почему они кажутся одинаковыми9 разным людям? Во-вторых, тот факт, что разными людьми разные вещи воспринимаются все-таки сходным, но не соответствующим никакому известному соотношению между этими вещами во внешнем мире, образом, должен рассматриваться как данный в опыте и весьма существенный: именно от него мы должны отталкиваться при всяком объяснении человеческого поведения.

Нас не будут интересовать методы Науки сами по себе, и мы не можем углубляться в этот предмет. Нам хотелось подчеркнуть главное: то, что люди знают или думают либо о внешнем мире, либо о себе, их представления и даже субъективные особенности их чувственного восприятия, для Науки никогда не являются конечной реальностью, данными, из которых ей надлежит исходить. Науку занимает не то, что думают люди о мире, и не то, как они в связи с этим себя ведут, а то, что им следовало бы думать. Представления, которыми люди руководствуются в практической жизни, их понимание природы — для ученого не более, чем предварительная ступень, и его задача — изменить эту картину мира, изменить обиходные представления так, чтобы наши утверждения о новых классах событий могли стать более четкими и определенными.

 ΛΛΛ     >>>   

Мы будем называть объективизмом сциентистского подхода к изучению человека
Или комплексов таких сигналов
Гудков В. Заметки о лженауках и их сторонниках научная