Пиши и продавай!
Пиши и продавай! |
|
|
40-летний фабрикант Квик, сын тяжело-циркулярной матери и отца такого же темперамента, как и он сам. Этот ловкий, смелый, предприимчивый делец в 1911 [112] г. вместе с другим основал небольшую фабрику с первоначальным капиталом в несколько тысяч марок, которая теперь превратилась в крупное производство с семью отделениями. Его компаньон — сухой, вдумчивый, солидный человек, их качества прекрасно дополняют друг друга. При Квике не скажешь ни слова. Обязательный, всегда чистенький, любезный и с великолепным настроением, он говорит непрерывно сам, очень быстро и много, уклоняется в сторону, возвращаясь опять к своему предмету. Когда он уходит за дверь, он еще вспоминает, что он должен еще что-то сказать. Он ни о чем не забывает, кроме того, о чем он хочет забыть. Одним взглядом он улавливает обстановку комнаты до мельчайших подробностей и по купечески оценивает ее. Его понимание конъюктуры удивительно. Когда у него нет лишних денег, он фабрикует вагонами карбидные лампы, что приводит в отчаяние его компаньона. При наступлении зимы, когда прекратилось газовое освещение, он быстро распродает эти лампы и зарабатывает большие деньги. Он настойчив в том, чего домогается, и не терпит никаких советов. Его служащие улыбаются, когда о нем говорят: они его любят и стоят за него горой, но считают его сумасбродом. Квик — маленький, кругленький человек с основательным брюшком, плотный, уверенный и довольный. Он элегантно одет, надушен, его галстук и носовой платок изящны, красивого цвета. Он сам их утюжит по утрам своим карманным утюгом; самое необходимое у него с собой и всегда “первого сорта”. Его реклама в стихах и рисунках немного криклива. Он охотно подчеркивает, что не только очень много пьет, но к тому же и очень хорошо ест: для хорошего завтрака ему нужен фунт зернистой икры. Когда он выпивает много вина, он становится неосмысленным, грубым “швабом”. Так как он не любит евреев, то пишет им тогда оскорбительные деловые письма, которые приходится задерживать для сохранения престижа фирмы. День рождения своей тещи он праздновал в своем доме следующим образом: в 2 часа утра, только что возвратившись на автомобиле, он появляется с поздравлением перед ее кроватью, держа в одной руке два мешочка лучшей муки, а в другой — портрет масляной краской. В 6 часов утра появляется в его квартире духовой оркестр (первоклассный!) из десяти человек, заказанный им в честь тещи. Они играют непрерывно от 6 до 10 часов утра: “Это день господина”, “Не забывай меня”, “Благодарите все бога”, “Смешанное попурри” и заканчивает “более серьезным”. После обеда, так как идет дождь и они ничего не могут заработать, им разрешается еще раз придти. Они играют, Квик их щедро награждает. Он в великолепном настроении. Народ собирается внизу на площади и аплодирует. Квик появляется на балконе и обращается к народу с речью. Только он один еще на своем посту; его дамы лежат на постели с расстроенными нервами. Вследствие этого празднества, далеко не подобающего для фирмы, он попадает под наше наблюдение. Жена и его компаньон огорчены и озабочены таким его поведением. Здесь у нас он мил, обходителен, вежлив, быстро со всеми знакомится и находит себе дело. Его комната быстро украшается маленькими диванными подушками, драпировками и безделушками. Его стол заставлен, обвешен и обложен следующими предметами: небольшая коллекция его фабрикантов, неожиданно то освещающий их, то затемняющий электрический аппарат, затем большой белый слон, внутри воспламеняющийся, поглощающий дым и взамен этого выделяющий приятные духи, наконец платяная щетка, которая начинает издавать музыкальные звуки как только чистят платье, и на стене клозетная бумага, снабженная внутри музыкальным аппаратом, — при отрывании каждого листка раздается песнь: “Радуйтесь жизни, так как еще горит лампочка”. [113] Квик говорит о себе так: “Я драгоценный парень, душа человек. Моя жена совсем не знает, кого она во мне имеет”. Эти живые маниакальные люди представляют собой не наиболее частый тип среди более веселых циклоидных темпераментов, но наиболее акцентированный, который выявляет характерные качества этих весельчаков, их социальное преимущество и их социальные отрицательные стороны. Случаи этого рода стоят на крайнем полюсе при переходе от характерологически-гипоманиакального к психотически гипоманиакальному. Отсюда уже идут все переходы от живого, веселого типа к тихому самодовольству, который мы сейчас опишем. В циркулярных семьях мы встречаем эти умеренные формы веселых, солнечных, подвижных и добродушных людей, социально вполне терпимых и не обращающих на себя внимания, гораздо чаще, чем резко гипоманиакальные. В нашем случае гипоманиакальное находится в благоприятном конституциональном соединении, а именно комбинировано с чертами решительной уверенности, что не является типично гипоманиакальным. Это соединение делает возможным большие социальные успехи нашего пациента, несмотря на ненормальную степень особенностей его темперамента. Я не привожу особенного примера других, более частых соединений и прежде всего известных типов надоедливых спорщиков и ругателей. Подробное описание их можно встретить в учебниках, часто слишком выдвинутым на первый план. Они не представляют собой наиболее частый тип циклоидного гипоманиака и далеко не самый чистый. Самым чистым типом является тип любезного, солнечного, подвижного гипоманиака, поскольку этот тип совпадает с циклоидным общим типом, что мы увидим при изучении препсихотической личности циркулярных. ТИХИЙ САМОДОВОЛЬНЫЙ ТИПСтарый казначей Франц Ксавер Вурцнер провел часть своей жизни в постоянных маниакальных и депрессивных колебаниях настроения, временами также в состоянии психоза. Во многом Вурцнер в здоровые периоды походил на своего отца, который постоянно был доволен и работал с утра до ночи, чтобы дать хорошее воспитание своим детям. По вечерам он ложился на свою софу, укладывая с собой кошку и ставя рядом кружку вина. Он говорил немного, был самодоволен, миролюбив и всеми любим. Он хорошо играл на органе, имел много книг, писал иногда стихи, которые однако оставлял при себе. Он занимался также пчеловодством. Мать пациента была хорошей женщиной, бодрой и полной жизни, хотя она и не отличалась здоровьем и всегда носила на голове повязку. Дом был полон гостей. Никто ее не видел недовольной. Она была мила со всеми и делала много добра. Нищие устремлялись к ней со всей местности. Она пела уже рано утром, когда готовила кофе. Вурцнер должен был в 45 лет уйти на покой, так как больше не мог служить. В это время он был, “как дикий бык, перед которым держат красный платок”. Он сразу становился бешеным. Позже он неоднократно страдал тяжелой меланхолией и писал при этом день и ночь пятитомную героическую поэму о войне семидесятого года. Теперь все это давно позади. На свои небольшие деньги он купил себе место в окружной больнице и живет там как пансионер маленькой собственной комнатке среди стариков и инвалидов. Он чувствует себя хорошо и бодро, обладает представительной внешностью, великолепной характерной головой. Движения его [114] скупы, но глаза подвижны и блестящи. Зимой и летом он носит шерстяной шарф. Он не может переносить открытых окон. Утром он сам чистит, подметает и убирает свою комнату, и не нуждается в прислуге. “Если я этого не стану делать, то знайте: теперь скоро погибнет старый Вурцнер”. Перед обедом он час гуляет, после обеда часок поспит, как хорек, идет часа на два на три гулять, пьет после ужина бутылку пива в хорошем, но недорогом ресторане и затем спит почти всю ночь. Бутылка пива стоит ему 45 пфеннигов, больше ему ничего не надо. Он так воспитан, его отец был таков же. Он охотно делает подарки; если кто-нибудь ему делает одолжение, он не забывает этого. Его нельзя “вывести из равновесия”, он и с злыми сестрами госпиталя ладит. Зачем ему волноваться. Он давно уже ни с кем не ссорился. Он озлобляется лишь тогда, когда в соседней комнате храпят и кашляют. Тогда он обращается с жалобами к администрации госпиталя. С юношеских лет ему каждый говорил: “Если бы был у меня ваш юмор”. Он был всегда прекрасным музыкантом. На органе и рояле он еще и теперь играет, охотнее всего Бетховена и Моцарта. “Приходите опять к нам и доставьте нам удовольствие”, так говорят его односельчане, когда он бывает у них в церкви и играет. Он прочитал “почти всю литературу”. Особенно он любит Жана Поля. Раньше он писал юридические статьи, которые не издал, занимался физиологией, психологией и философией. Его жизненная мудрость очень примитивна. Во время войны написал небольшую брошюру, которую на собственные средства рассылал на фронт: он собрал 50 правил жизни. Они начинаются первой сентенцией: “Счастлив остается тот, кто не обжора, не пьяница, не развратник и не бродяга”. “Без моральной основы нельзя создать никакого государства”, — таков его лозунг. Когда он еще был студентом, он ровно в десять часов возвращался домой. “Достаточно пить до десяти”. Он никогда не ходил на обед, где подавалось больше одного блюда. “Больше не требуется. В противном случае можно впасть в распутство”. Пирог с ягодами для него выше всяких деликатесов. Суп утоляет жажду. У него не было никаких связей и в течение шести семестров он блестяще сдал юридический экзамен. Но приятное общество у него всегда было; когда он появлялся, становилось весело и живо. Когда он появился в шахматном клубе, его хотели сразу сделать председателем. Мы находим на картинах одаренных душевнобольных шизофреников |
|
|
|
|
