<<<     ΛΛΛ     >>>   

Наша задача здесь — не сокрушаться о кризисе Европы, скорее, она со­
стоит в том, чтобы в ходе его исследования выявить те элементы, что, под­
тверждая данную тенденцию, указывали бы, однако, на возможное сопро­
тивление, обозначали границы положительной реакции и альтернативы.
Эти элементы часто возникали почти вопреки желанию теоретиков кри-
зиса, современниками которого они были: именно сопротивление обес­
печивает прыжок в будущее — реальное и должное будущее, заявившее
о себе в прошедшем, своеобразное будущее, заранее явленное в прошед-
шем. В этом смысле, болезненное исследование причин кризиса европей­
ской идеологии может стать обнаружением новых, открытых возможнос-
. тей. Именно поэтому важно проследить, как развивался кризис Европы, по­
скольку обличение кризиса не только у таких авторов, как Ницше и Вебер,
но также и в общественном мнении эпохи позволило увидеть чрезвычай-
но значимую позитивную сторону событий, содержавшую в себе осново­
полагающие особенности новой мировой Империи, становящейся сегодня
реальностью. Силы, породившие кризис старого имперского мира, зало­
жили основания новой Империи. Недифференцированная масса, которая
одним своим присутствием способна была уничтожить современную тра­
дицию с ее трансцендентной властью, оказывается теперь мощной произ­
водительной силой и неисчерпаемым источником возрастания стоимос­
ти. Новая витальность, очень близкая к варварским силам, похоронившим
Рим, воскрешает поле имманенции, открытое нам смертью европейского
Бога. Любая теория кризиса Европейского Человека и упадка идеи евро-
пейской Империи в той или иной мере является признаком новой жиз-
ненной силы простых людей, или, как мы предпочитаем говорить, жела-
ния масс. Ницше провозглашал это с горных вершин: «Я впитал в себя дух
Европы — теперь я хочу нанести ответный удар!»7 Преодоление современ-
ности означает преодоление барьеров и трансценденций европоцентриз­
ма и переход к решительному принятию имманентности как единствен­
ной области теории и практики политики.
После начала Первой мировой войны те, кто участвовали в великой
бойне, отчаянно пытались осмыслить кризис и совладать с ним. В о з ь м е м
свидетельства Франца Розенцвейга и Вальтера Беньямина. Для них обо-

ПОРОЖДЕНИЕ И РАЗЛОЖЕНИЕ

349

их своеобразная светская эсхатология была инструментом, позволяющим получить доступ к опыту кризиса8. После исторического опыта войны и страданий, а также, возможно, в смутном предчувствии Холокоста, они пытались найти надежду и свет спасения. Однако обойтись без обращения к диалектике, пусть и вопреки своим намерениям, им не удалось. Конечно, диалектика, которая проклинала диалектику, объединившую и освятившую европейские ценности, оказалась внутренне пустой и теперь целиком определялась в негативных терминах. Однако апокалиптическая картина, в которой этот мистицизм искал освобождения и спасения, также во многом предопределялась кризисом. Беньямин с горечью признавал это: «Прошлое несет в себе потайной указатель, отсылающий ее [историю] к избавлению... А если это так, то между нашим поколением и поколениями прошлого существует тайный уговор. Значит, нашего появления на земле ожидали. Значит нам, так же как и всякому предшествующему роду, сообщена слабая мессианская сила, на которую притязает прошлое. Просто так от этого притязания не отмахнуться»'.

Этот теоретический опыт сформировался именно там, где кризис современности проявился наиболее остро. На этой же почве другие авторы стремились порвать с остатками диалектики и ее способностью объяснения. Однако нам кажется, что даже самые глубокие мыслители того времени не способны были порвать с диалектикой и преодолеть влияние кризиса. По Максу Веберу, кризис суверенитета и легитимности может быть разрешен только посредством прихода к власти политиков, наделенных иррациональным даром харизмы. По Карлу Шмитту, диапазон суверенных практик можно прояснить, лишь обратившись к «решению». Однако иррациональная диалектика не может разрешить или даже ослабить кризис ре-альности10. И внушительная тень эстетизированной диалектики стоит даже за хайдеггеровским представлением о пастырской задаче в мире разрозненного и разорванного бытия.

Подлинным прояснением ситуации мы более всего обязаны французским философам, которые перечитали Ницше по прошествии нескольких десятилетий, в 1960-х годах1'. Их новое прочтение было связано с переориентацией позиции критики, которая произошла тогда, когда стало появляться осознание конца действенности диалектики и когда осознание это подтвердилось в новых практических и политических опытах, сосредоточенных на производстве субъективности — производстве субъективности как власти, как установления автономии, которую невозможно свести к какому-то абстрактному или трансцендентному синтезу12. Не диалектика, но неприятие, сопротивление, насилие и позитивное утверждение бытия теперь обозначали отношения между местом кризиса в реальности и адекватным ответом на него. То, что во время кризиса 1920-х годов казалось противостоянием трансценденции и истории, спасения и разложе-

350

ЗАКАТ И ПАДЕНИЕ ИМПЕРИИ

ния, а также мессианства и нигилизма, теперь стало онтологически опре­
деленной позицией, находящейся за пределами и противостоящей любым
остаткам диалектики, а следовательно, находящейся по ту сторону диалек-

тики. Это был новый материализм, который отрицал всякую трансценден-

тную составляющую и стал основой радикальной переориентации образа мысли.

Чтобы понять глубину этого перехода, следовало бы сосредоточить
внимание на осознании и предвосхищении его в творчестве Людвига
Витгенштейна. Ранние работы Витгенштейна дали новую жизнь главным
темам европейской мысли начала XX века: условия жизни в духовной пус-
тыне и поиск смысла, сосуществование мистицизма тотальности и онто­
логического стремления к производству субъективности. Новейшая исто­
рия с ее драмой, сначала лишенная какой бы то ни было диалектики, за-
тем была освобождена Витгенштейном от всякой случайности. История
и опыт стали тем пространством, где в отчаянной попытке обнаружить в
кризисе логику субъект был материализован и заново возвращен к жизни.
Во время Первой мировой войны Витгенштейн писал: «То, как все обстоит,
есть Бог. Бог есть то, как все обстоит. Только из сознания уникальности мо­
ей жизни возникает религия — наука — и искусство». И далее: «И это со­
знание есть сама жизнь. Могла бы существовать этика, если бы не сущест­
вовало ни одного живого существа, кроме меня? Если этика должна быть
чем-то основополагающим: да! Если я прав, то для этического суждения
недостаточно того, что мир дан. Тогда мир в себе не является ни добрым,
ни злым... Добро и зло входят только через субъекта. А субъект не прина­
длежит миру, но есть граница мира». Витгенштейн разоблачает Бога вой­
ны и пустыню вещей, где отныне добро и зло неразличимы, вследствие че­
го мир достиг предела тавтологической субъективности: «Здесь видно, что
строго проведенный солипсизм совпадает с чистым реализмом»13. Однако
предел этот созидателен. Альтернатива в полной мере дана тогда и только
тогда, когда субъект полагается вне мира: «Мои предложения служат про­
яснению: тот, кто поймет меня поднявшись с их помощью — по ним —
над ними, в конечном счете признает, что они бес-смысленны. (Он должен,
так сказать, отбросить лестницу, после того как п о д н и м е т с я по ней.) Ему
нужно преодолеть эти предложения, тогда он правильно увидит мир»14.

Витгенштейн осознает конец всякой диалектики и всякого смысла, заклю-

ченных в логике мира, а не в ее крайнем, субъективном преодолении.
Трагическая траектория этого философского опыта позволяет нам уло­
вить те составляющие, которые сделали восприятие кризиса современнос-
ти и упадка идеи Европы (отрицательным, но необходимым) условием оп-
ределения грядущей Империи. Голоса этих авторов были голосами вопию­
щих в пустыне. Некоторые из представителей этого поколения оказались
в лагерях смерти. Другие придали кризису постоянный характер посред-

ПОРОЖДЕНИЕ И РАЗЛОЖЕНИЕ

351

ством иллюзорной веры в советскую модернизацию. Оставшиеся, большая группа этих авторов, бежали в Америку. И их голоса действительно были голосами вопиющих в пустыне, но их единичные, разрозненные догадки о существовании жизни в пустыне дают нам инструменты, позволяющие осмыслить перспективы масс в новой реальности постсовременной Империи. Эти авторы первыми определили условие полной детерриториа-лизации грядущей Империи, причем сами они уже жили в ней так же, как массы живут в ней сегодня. Негативность, отказ от участия, обнаружение пустоты, пронизывающей все вокруг — это означает безоговорочное помещение себя в имперскую реальность, которая определяется кризисом. Империя — это пустыня, а кризис здесь неотличим от хода истории. Если в эпоху античности кризис Империи считался результатом естественной цикличности истории, а в период современности кризис очерчивался рядом апорий времени и пространства, то теперь образы кризиса и практики Империи стали неотличимыми друг от друга. Однако теоретики кризиса XX века учат нас, что в этом лишенном территориального и временного измерения пространстве, где создается новая Империя, и в этой пустыне смысла открытое признание кризиса может привести к осуществлению сингулярного и коллективного субъекта, к власти масс. Массы освоились с отсутствием пространства и точно установленного времени; они мобильны и гибки, и они воспринимают будущее только как множество возможностей, простирающихся во всех направлениях. Грядущая имперская вселенная, слепая к смыслу, исполнена многогранной тотальностью производства субъективности. Упадок перестал быть грядущей судьбой, а превратился в сегодняшнюю реальность Империи.

Америка, Америка

Бегство европейских интеллектуалов в Соединенные Штаты было попыткой вновь обрести утраченное пространство. Разве американская демократия по сути своей не основывалась на демократии «исхода», переселения, на позитивных и недиалектических ценностях, на плюрализме и свободе? Разве эти ценности наряду с представлением о фронтире, о новых рубе­жах не обеспечивали вновь и вновь расширение их демократической основы, преодолевавшее все абстрактные ограничения нации, этничности и религии? Иногда эта мелодия исполнялась на высоких нотах в виде проекта «Pax Americana», провозглашенного либеральными лидерами, иногда — на низких, будучи облаченной в форму американской мечты о социальной мобильности и равных возможностях достижения богатства и свободы для всякого честного человека, короче говоря, в форму «американского образа жизни». Проект «Нового курса», направленный на преодоление мирового кризиса 1930-х годов, который столь сильно отличался от европей-

352

ЗАКАТ И ПАДЕНИЕ ИМПЕРИИ

ских политических и культурных проектов ответа на кризис и был, в сравнении с ними, куда более либеральным, укрепил это преставление об американском идеале. Когда Ханна Арендт ставила американскую революцию выше французской, поскольку первая воплощала неограниченное стремление к политической свободе, а вторая была ограниченной по своим целям борьбой лишь с нуждой и неравенством, она прославляла не только идеал свободы, неизвестный более европейцам, но и его ретерриториали-зацию в Соединенных Штатах15. В каком-то смысле, складывалось впечатление, будто преемственность, существовавшая между американской историей и историей Европы, была прервана, а Соединенные Штаты взяли иной курс, но на самом деле Соединенные Штаты олицетворяли для этих европейцев возрождение идеи свободы, которую Европа утратила.

С точки зрения находившейся в состоянии кризиса Европы Соединенные Штаты, «Империя свободы» Джефферсона, олицетворяли возрождение имперской идеи. Ведущие американские авторы девятнадцатого века воспевали эпические масштабы свободы нового континента. Натурализм Уитмена стал ее утверждением, а реализм Мелвилла — ее желанием. Американское пространство было территориализовано во имя установления свободы и в то же самое время постоянно детерриториализовалось благодаря переносу границ и переселению. Ведущие американские философы, от Эмерсона до Уайтхеда и Пирса, сделали гегельянство (или на самом деле апологию империалистической Европы) открытым для духовных течений процесса, который был новым и необъятным, определенным и безграничным1*.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Исчислить эксплуатацию
Чрезмерности имперского принуждения образуют в лучшем случае хронику событий политической жизни
Суверенитет национального государства 1 o 1но все эти стихии распада государства естественного
Присущих современности
3 о военной мощи империи см