<<<     ΛΛΛ     >>>   

Отражая этот конфликт, лидеры Турции часто описывают свою страну как “мост” между культурами. Турция, [c.227] как сказала в 1993 году премьер-министр Тансу Чиллер, это и “западная демократия”, и “часть Ближнего Востока”, и она “соединяет две цивилизации, физически и философски”. Отражая эту амбивалентность, в своей стране Чиллер часто старалась быть мусульманкой, но на переговорах с НАТО она утверждала, что “Турция – европейская страна, и это географический и политический факт”. Президент Сулейман Демирель также называл Турцию “очень важным мостом в регионе, который простирается от Запада до Востока, то есть от Европы до Китая”37. Однако мост – это искусственное сооружение, которое объединяет два берега, но не является частью ни одного, ни другого. Когда турецкие лидеры применяют термин “мост” по отношению к своей стране, они эвфемистически подтверждают, что она разорвана.

Мексика

Турция была разорванной страной уже в 1920-е, а Мексика стала ею только в 1980-е. И все же в исторических отношениях этих стран с Западом есть много общего. Подобно Турции, Мексика имела самобытную не-западную культуру. Даже в двадцатом веке, по выражению Октавио Паза, “стержень Мексики – индейцы. Это страна не-европейских традиций”38. В девятнадцатом веке Мексика, подобно Оттоманской империи, была разбита на части западными странами. В течение второго – третьего десятилетий двадцатого века Мексика, подобно Турции, прошла сквозь революцию, которая подготовила основу для национальной идентификации и новую однопартийную политическую систему. В Турции, однако, результатом революции стал как отказ от традиционной исламской и оттоманской культуры, так и попытки импортировать западную культуру и присоединиться к Западу. В Мексике, как в России, революция привела к заимствованию и адаптации элементов западной культуры, что породило национализм, направленный против [c.228] западной демократии и капитализма. В то время как Турция на протяжении шестидесяти лет пыталась определить себя как европейскую страну, Мексика пыталась заявить о своем противостоянии Соединенным Штатам. С тридцатых по восьмидесятые годы двадцатого века мексиканские лидеры проводили такую экономическую и внешнюю политику, которая бросала вызов американским интересам.

В 1980-е все это изменилось. Президент Мигель де ла Мадрид начал, а вступивший за ним на этот пост президент Карлос Салинас де Гортари продолжил полномасштабное переопределение мексиканских целей, практик и идентичности. Это была наиболее мощная попытка перемен со времен революции 1910 года. Салинас стал мексиканским Мустафой Кемалем. Ататюрк ратовал за светское государство и национализм, господствующие темы в то время на Западе; Салинас выступал за экономический либерализм, одну из двух доминирующих на Западе тем в его время (вторую – политическую демократию – он не приветствовал). Как и в случае с Ататюрком, эти взгляды получили широкое распространение среди политической и экономической элиты, многие представители которой, как и сам Салинас, получили образование в Соединенных Штатах. Салинас резко сократил инфляцию, приватизировал большое количество государственных предприятий, привлек западные инвестиции, сократил тарифы и субсидии, реструктурировал внешний долг, бросил вызов власти профсоюзов, увеличил производительность труда и включил Мексику в члены Североамериканской зоны свободной торговли НАФТА, куда входят еще США и Канада. Точно так же, как реформы Ататюрка были направлены на то, чтобы превратить Турции из мусульманской ближневосточной страны в светское европейское государство, реформы Салинаса ставили своей целью сделать из Мексики не латиноамериканскую, а североамериканскую страну. [c.229]

Но это не был неизбежный выбор для Мексики. Вероятно, мексиканская элита могла последовать по типичному для третьего мира антиамериканскому националистическому и протекционистскому пути, по которому шли их предшественники на протяжении почти столетия. Или, как этого требовали некоторые мексиканцы, руководители могли попытаться наладить связи с Испанией, Португалией, странами Южной Америки и Организацией ибероамериканских государств.

Удастся ли Мексике найти свое место и Северной Америке? Подавляющее большинство представителей политической, экономической и интеллектуальной элиты отдает преимущество этому курсу. А также в отличие от ситуации с Турцией подавляющее большинство представителей политической, экономической и интеллектуальной элиты принимающей цивилизации с одобрением встретило культурное переопределение Мексики. Такой значимый межци-вилизационный вопрос, как иммиграция, подчеркивает это различие. Страх перед тем, что в Европу хлынет поток турецких иммигрантов, вызвал противодействие принятию Турции в Европу со стороны европейской элиты и общественности. Напротив, факт огромной мексиканской иммиграции, законной и незаконной, в Соединенные Штаты был одним из аргументов Салинаса за вступление в НАФТА: “Или вы принимаете наши товары, или вы принимаете наших людей”. Кроме того, культурная дистанция между Мексикой и Соединенными Штатами куда меньше, чем между Турцией и Европой. В Мексике религия – католицизм, язык – испанский, а ее элита сориентирована на Европу (куда она посылала своих детей получать образование) исторически так же, как, с последнего времени, на Соединенные Штаты (куда едут учиться дети сейчас). Добиться взаимопонимания между англо-американской Северной Америкой и испано-индейской Мексикой должно быть значительно проще, чем между христианской Европой и мусульманской Турцией. Несмотря на эти общие черты, [c.230] после ратификации НАФТА США развили как более тесное сотрудничество с Мексикой, так и противостояние с ней. Звучат требования ограничить иммиграцию, жалобы о переносе заводов на юг и вопросы о способности Мексики придерживаться североамериканских принципов свободы и законопослушания39.

Третья предпосылка успешной смены идентичности разорванной страной – это всеобщее согласие (при необязательной поддержке со стороны общественности). Важность этого фактора в некоторой степени зависит от того, насколько важно мнение общественности при принятии государственных решений. Прозападная ориентация Мексики в 1995 году не выдержала проверку демократизацией. Новогоднее восстание нескольких тысяч хорошо организованных повстанцев в Чиапасе, получившее внешнюю поддержку, само по себе не было проявлением серьезного сопротивления североамериканизации. Однако то сочувствие, с которым отнеслись мексиканские интеллектуалы, журналисты и другие люди, формирующие общественное мнение, говорит о том, что североамериканизация в целом и НАФТА в частности могут встретить серьезное сопротивление мексиканской элиты и общественности. Президент Салинас сознательно отдает приоритет экономическим реформам и вестернизации, а не политическим реформам и демократизации. Но как экономическое сотрудничество, так и растущее сотрудничество с Соединенными Штатами укрепят те силы, которые выступают за реальную демократизацию мексиканской политической системы. Ключевой вопрос о будущем Мексики звучит так: “В какой степени модернизация и демократизация будут стимулировать девестернизацию (приводя к выходу страны из НАФТА или ослаблению участия в этой организации), а также, одновременно с этим, изменения в политике, вызванные действиями ориентированной на Запад мексиканской элиты в 1980-х и 1990-х? Совместима ли североамериканизация Мексики с ее демократизацией? [c.231]

Австралия

В отличие от России, Турции и Мексики, Австралия с самого начала была западной страной. В течение всего двадцатого века она была близким союзником сначала Великобритании, затем Соединенных Штатов; в годы “холодной войны” она была участницей не только западного сообщества, но и американо-британско-канадско-австралийского военного и разведывательного стержня Запада. Однако в начале 1990-х политические лидеры Австралии решили, что хорошо бы их стране оставить Запад, переопределиться, стать азиатским обществом и наладить тесные связи со своими географическими соседями. Австралии, по заявлению ее премьер-министра Поля Китинга, следует перестать быть “филиалом империи”, стать республикой и поставить своей целью “слияние” с Азией. Это необходимо, утверждал он, для того чтобы определить идентичность Австралии как независимой страны. “Австралия не может представить себя миру как многокультурную независимую страну. Влиться в Азию, сделать этот шаг и сделать его решительно, поскольку в некоторой степени, по крайней мере согласно своей конституции, Австралия остается искусственно созданной страной”. Австралия, утверждает Китинг, в течение долгих лет страдала от “англофилии и оцепенения”, и дальнейший союз с Британией будет “подрывать нашу национальную культуру, наше экономическое будущее и нашу судьбу в Азии и Тихоокеанском регионе”. Министр иностранных дел Гарет Эванс высказывает схожие суждения40.

Поводом для того, чтобы Австралия переопределила себя как азиатскую страну, стала победа мнения, что экономика важнее культуры в определении судьбы наций. Главным толчком послужил динамичный рост восточноази-атских экономик, что, в свою очередь, вызвало резкий рост торговли Австралии с Азией. В 1971 году Восточная и Юго-Восточная Азия принимала 39% экспорта Австралии и давала [c.232] 21% импорта. К 1994 году Восточная и Юго-Восточная Азия поглощала 62% австралийского экспорта и давала 41% ее импорта. Для сравнения: в 1991 году лишь 11,8% австралийского экспорта шло в Европейское сообщество и 10,1% – в Соединенные Штаты. Это углубление экономических связей с Азией было усилено в умах австралийцев верой в то, что в мире развиваются три основных экономических блока и что место Австралии – в восточно-азиатском блоке.

Несмотря на развившиеся экономические связи, увлечение Австралии Азией вряд ли приведет разорванную страну к успешному цивилизационному сдвигу. Во-первых, в середине 1990-х австралийская элита далеко не восторженно воспринимала этот курс. В какой-то мере этот вопрос, активно поддерживаемый лидерами Либеральной партии, встречал непонимание и сопротивление. Лейбористское правительство тоже подверглось огню критики со стороны целого ряда интеллектуалов и журналистов. Среди элиты также не было явного консенсуса относительно азиатского выбора. Во-вторых, и общественное мнение было противоречивым. В период с 1987 по 1993 год доля австралийской общественности, выступающей за отмену монархии, выросла с 21% до 46%. Однако в этот момент общественная поддержка начала колебаться и слабеть. Количество сторонников того, чтобы убрать “Юнион Джек” с австралийского флага, упало с 42% в мае 1992 года до 35% в августе 1993-го. Как заметил в 1992 году один австралийский высокопоставленный чиновник: “Народу трудно мириться с этим. Когда я время от времени заявляю, что Австралия должна стать частью Азии, я даже посчитать не берусь, сколько гневных писем я получаю”41.

Третий и самый важный аспект – это то, что представители элиты азиатских стран еще меньше жаждут принять “заигрывания” Австралии, чем европейские – Турции. Они ясно дают понять, что если Австралия хочет стать частью Азии, она должна стать по-настоящему азиатской, [c.233] что они считают маловероятным, если не невозможным. “Успех интеграции Австралии в Азии, – заявило одно официальное лицо из Индонезии, – зависит от одной вещи – насколько азиатские государства приветствуют намерения Австралии. Принятие Австралии в Азию зависит от того, насколько хорошо ее правительство и народ понимают азиатскую культуру и общество”. Азиаты видят разрыв между австралийской риторикой об Азии и ее пугающе западной реальностью. “Тайцы, – согласно словам одного австралийского дипломата, – воспринимают все настойчивые утверждения Австралии о том, что она – азиатская страна, с "тихой оторопью"”42. “…В культурном плане Австралия все еще остается европейской страной, – заявил премьер-министр Малайзии Мгатир в 1994 году, – …и мы считаем ее европейской, поэтому Австралия не должна стать членом Восточно-азиатского экономического совета. Мы, азиаты, менее склонны к неприкрытой критике других стран или вынесению суждений о них. Но Австралия, будучи В культурном отношении европейской, чувствует за собой право говорить другим, что делать, а что – нет, что правильно, а что неверно. А это, конечно, неприемлемо для нас всех. Вот мои доводы [против принятия Австралии в ВАЭС]. Дело не в цвете кожи, а в культуре”43. Короче говоря, азиаты намерены исключить Австралию из своего клуба по той же причине, что и европейцы – Турцию: “они отличаются от нас”. Премьер-министр Китинг любил говорить, что собирается изменить Австралию, сделав из неё “из третьего лишнего третьего нужного” в Азии. Это чистый оксиморон: третий все равно остается без пары.

Магатир заявил, что культурные традиции – основной препятствие на пути принятия Австралии в ряды азиатских стран. То и дело имеют место конфликты по поводу приверженности австралийцев демократии, правам человека, свободной прессе, а Австралия протестует по поводу нарушения этих прав правительствами практически всех ее соседей. “Настоящая проблема для Австралии в регионе, – [c.234] заявил высокопоставленный австралийский дипломат, – это не наш флаг, а основные социальные ценности. Я полагаю, вы не найдете ни одного австралийца, который захочет поступиться любой из этих ценностей, чтобы быть принятым в регион”44. Различия в характере, стиле и поведении также явно выражены. Магатир заметил, что азиатам свойственно достигать своих целей путями, которые можно назвать утонченными, непрямыми, скорректированными, окольными, не поверхностными, не моралистическими и не конфронтационными. Австралийцы, напротив, наиболее прямые, резкие, откровенные, можно сказать – бестактные люди англоязычного мира. Эти конфликты культур наиболее ярко заметны в поведении Китинга с азиатами. Китинг олицетворяет национальные черты в высшей степени. Его описывали как “сваебойную машину от политики”, а его стиль – как “крайне дерзкий и драчливый”. Он не задумываясь называл своих политических оппонентов “засранцами”, “надушенными жиголо” и “безмозглыми сумасшедшими уголовниками”45. В то же время, когда Китинг делал заявления о том, что Австралия должна стать азиатской страной, он регулярно раздражал, шокировал и отталкивал от себя азиатских лидеров своей агрессивной прямотой. Пропасть между культурами была настолько велика, что даже поборники культурного сближения не замечали, насколько поведение Китинга отталкивало тех, кого он называл своими культурными собратьями.

Выбор Китинга – Эванса можно рассматривать как результат близорукой переоценки экономических факторов и игнорирования культуры страны вместо ее обновления, а также как тактический политический ход, призванный отвлечь внимание от экономических проблем Австралии. С другой стороны, его можно рассматривать как дальновидную инициативу, нацеленную на присоединение и отождествление Австралии с растущими центрами экономического, политического и, в конце концов, военного могущества в Восточной Азии. В этом отношении Австралия [c.235] может, вероятно, стать первой из многих западных стран, которая попыталась отколоться от Запада, чтобы “подстроиться” к растущим не-западным цивилизациям. В конце двадцать первого века историки смогут рассматривать выбор Китинга – Эванса как главный показатель упадка Запада. Однако если такой выбор сделан, он не сможет лишить Австралию ее западного наследства, и “счастливая страна” станет вечно разорванной страной: одновременно и “филиалом империи” (что так осуждал Пол Китинг), и “новым белым отребьем Азии” (как презрительно назвал ее Ли Кван Ю)46.

Это не было и не является неотвратимой судьбой для Австралии. Для того чтобы осуществить свое страстное желание порвать с Британией, лидеры Австралии могут не объявлять ее азиатской державой, а определить ее как тихоокеанскую страну, что и в самом деле пытался сделать предшественник Китинга на посту премьер-министра Роберт Хоук. Если Австралия хочет стать республикой, независимой от британской короны, она может последовать примеру страны, которая первая в мире сделала это, страны, которая, подобно Австралии, имеет британское происхождение, является страной иммигрантов, имеет континентальный размер, говорит по-английски, участвовала в трех войнах в качестве союзника, населена преимущественно европейцами, и азиатское ее население постоянно растет, совсем как Австралии. В культурном плане ценности принятой 4 июля 1776 года Декларации Независимости намного больше перекликаются с австралийскими, чем ценности любой азиатской страны. В экономическом отношении, вместо того чтобы пытаться протолкнуться в группу культурно чуждых стран, лидеры Австралии могли бы предложить расширить НАФТА до Североамериканского и Южнотихоокеанского договора, куда входили бы Соединенные Штаты, Канада, Австралия и Новая Зеландия. Союз с этими странами мог бы примирить культуру и экономику и дать твердую и постоянную идентичность Австралии, которая [c.236] ничего не приобретет от бесплодных попыток сделаться азиатской страной.

Западный вирус и культурная шизофрения

В то время как лидеры Австралии в поисках решений обращаются в сторону Азии, руководители других разорванных стран – Турции, Мексики и России – попытались включить Запад в свои общества и включить свои общества в Запад. Однако практика этих стран стала ярким примером силы, упругости и вязкости местных культур: их способности обновляться и сопротивляться заимствованиям с Запада, а также ограничивать его и приспосабливаться к нему. Покуда оказывается невозможным отказаться от влияния Запада, то успешной будет кемалистская реакция. Но если не-западным обществам суждено модернизироваться, то они должны пойти своим, а не западным, путем, и, подражая Японии, использовать все и рассчитывать на свои собственные традиции, институты и ценности.

Политических лидеров, которые надменно считают, что могут кардинально перекроить культуру своих стран, неизбежно ждет провал. Им удается заимствовать элементы западной культуры, но они не смогут вечно подавлять или навсегда удалить основные элементы своей местной культуры. И наоборот, если западный вирус проник в другое общество, его очень трудно убить. Вирус живучий, но не смертельный: пациент выживает, но полностью не излечивается. Политические лидеры могут творить историю, но не могут избежать истории. Они порождают разорванные страны, но не могут сотворить западные страны. Они могут заразить страну шизофренией культуры, которая надолго останется ее определяющей характеристикой. [c.237]

Примечания

* Включает в себя Бангладеш, Бутан, Индию, Мальдивские острова, Непал, Пакистан и Шри Ланку.

Библиография (с. 553–556)

1. Andreas Papandreou, “Europe Turns Left”, New Perspectives Quarterly, 11 (Winter 1994), 53; Vuk Draskovic, цит. по Janice A. Broun, “Islam in the Balkans”, Freedom Review, 22 (Nov./Dec. 1991), 31; F. Stephen Larrabee, “Instability and Change in theBalkans”, Survival, 34 (Summer 1992), 43; Misha Glenny, “HeadingOff War in the Southern Balkans”, Foreign Affairs, 74 (May/June1995), 102–103. [c. 553]

2. Ali Al-Amin Mazrui, Cultural Forces in World Politics (London: James Currey, 1990), p. 13. [c. 553]

3. См. например, Economist, 16 November 1991, p. 45, 6 May 1995, p. 36. [c. 553]

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Предисловие распая к французскому изданию было опубликовано по-английски в the social cont

161 261 142 145 7721 8098 7833 7819 8733 10258 10346 7169 7468 2258 2302 2718 территория в
Цивилизация может выстроить некий промежуточный структурный уровень
Для главных участников чрезвычайно сложно сесть за стол переговоров