Топоров В. Из теоретической ономатологии

Имя собственное (nomen proprium) свойственно только человеку и функционирует только в человеческом обществе. Его первичная форма — слово, т. е. произнесенное и слышимое, рассчитанное на то, чтобы быть услышанным (и.-евр. *k'leu- : *k'lou- : *k'l??-). Его «сильная» позиция — оклик (и лишь вторично называние), окликание и как результат окликнутость, требующая отклика, т. е. диалог, хотя бы ядро его, что уже предполагает минимум двух участников или двух групп их (особый случай, когда диалог ведется между Ego 1 и Ego 2, сводящимися к одному единому Ego).
Все это, собственно, и делает имя проблемой культурной антропологии. Нигде более имени в понимаемом здесь смысле нет, хотя человек с его стремлением к очеловечению мира живых существ и мира вещей склонен именовать и то, из чего состоят эти миры, уподобляясь ребенку, играющему с куклами, игрушками, изображающими животных, склонному к включению их в свой собственный мир и тем не менее осознающему, что это — игра и все это — «понарошку».
Обращаясь к архаичным и наиболее «примитивным» ономастическим традициям, к фольклорным, религиозным, художественно-литературным, философским текстам, одним словом, ко всем источникам, где присутствует установка на «свободную» игру с именем и тем более на открытие его семантической мотивировки, не трудно заметить разницу в деталях и, более того, в самом статусе имени, в эволюции этого статуса, в самой степени «именности». Интерес к этим вопросам равно (хотя и по-разному) питает и народное сознание, «психею» и поиски исследователей. Не случайно, что попытки определить исходный смысл, лежащий в основе слова, обозначающего имя, семантическую мотивировку его обозначения, т. е. его внутреннюю форму, так обильны в разных традициях, каждая из которых своими средствами пытается реконструировать исходную форму и исходный смысл слова «имя». Реконструкция в качестве древнего обозначения имени формы и.-евр. *en(o)mn•-/-men-, с которой, очевидно, связаны не только урал. *nime 'имя' (ностр. nimi), но и, вероятно, сем.-хамитск. *nb- < *nm- (ср. аккад. nb' 'называть', 'звать по имени', араб. nb' 'объявлять', 'сообщать' /новость/, семитское обозначение пророка — na?–), см. Иллич-Свитыч 1976, 82—83), в обеих гипотезах относительно этимологии слова отсылает к некоей тайне, скрытой внутри и открывающейся только визионеру, пророку, являющему в слове то, что до того пребывало в сокрытии. В этом контексте имя в своей тайне превышает способности «среднего» человека, находящегося вне пространства, в котором можно уразуметь эту тайну имени и именословия. Это и объясняет смысл установки на номинализм, на стены, хранящие тайный смысл, который сам, однако, взыскует творческого духа. «У нас нет Акрополя, — писал в начале 20-х Мандельштам. — Наша культура до сих пор блуждает и не находит своих стен. Зато каждое слово словаря Даля есть орешек Акрополя, маленький Кремль, крылатая крепость номинализма, оснащенная эллинским духом на неутомимую борьбу с бесформенной стихией, небытием, отовсюду угрожающим нашей истории».
Из чего, говоря в общем, рождается само явление имени, смыслы, связываемые с ним? Из чего возникает смысл конкретного имени, как и таковой же слов? Из встречи двух исходных хаосов — возможностей человека, который не может еще быть обозначен как вполне homo loquens, но уже homo faber, и возможностей звукопроизводства — состава фонических элементов и умения выстраивать фонические последовательности. Оба этих «хаоса», впрочем, уже не вполне самодостаточных, нуждаются во взаимной встрече и установлении хоть какой-то связи, соотнесенности, почти случайной поначалу, друг с другом, иначе говоря, в языке, который еще слишком хаотичен и коэффициент полезной деятельности которого ничтожно мал. Только через бесконечное число повторений, почти беспоследственных опытов смутно начинают вырисовываться какие-то закономерности. Каждое «слово» на этой стадии— своего рода имя, оправданное лишь тем, что оно сигнал, предполагающий приглашение к общению. Оно как некий случайный предмет, с помощью которого можно осуществить нужное действие: если оно не подойдет, его отбрасывают, если подойдет — включат в оборот и запомнят, для чего оно нужно, — первый шаг к формированию знака и, следовательно, смысла. На этом рубеже и возникает соблазн понимания знака как произвольного, не мотивированного некиими иными факторами образования.
Дальнейший ход развития можно было бы понимать как процесс своего рода бифуркации — с одной стороны, нечто оплотняется в слово, в апеллятив, с другой, из общей массы выкристаллизовывается имя собственное. В первом случае смысл на виду, во втором он как бы уходит во тьму, в тайну, которые как раз и хранят презумпцию осмысленности и надежду на ее реализацию — на открытие скрытого смысла. Сказанное дает некоторые основания думать, что само понятие «имени» для определенного периода развития языка и самой категории «именности» отличалось расплывчатостью, сохраняющейся и на современном этапе при том, что само имя собственное неотделимо ни от естественного, ни от формализованных языков логики и науки, где оно может даже расширять сферу своего употребления.
При рассмотрении вопроса о происхождении имени собственного необходимо учитывать и более широкий контекст, включающий обозначение Я (ego), сама форма обозначения которого *e-gh,-om как локуса, где находится говорящий («вот-здешнесть»), в ходе эволюции стала обозначением и говорящего о самом себе (связь локуса, субъекта говорения и голоса). По сути дела, преимущество выделения самого себя, связанное с формированием и «перволичности» и своего рода «пред-имени», заготовки для него, сводилось на нет тем существенном недостатком, что все говорящие о себе оказывались носителями одного и того же пред-имени, что и определило тупиковый путь в формировании имени на этой основе. И тем не менее, когда спрашивают, кто там (за дверью), отвечают сначала: Я и лишь потом, если этого Я недостаточно, Иванов, Петров, Сидоров. Подлинный путь к имени был найден в ином пространстве с применением иной же технологии, если только не считать, что любое слово первоначально и было именем по преимуществу, импровизацией его. Собственно говоря, эта ситуация постоянно обнаруживает себя и в настоящее время. Под-пространства имени и слова-не имени (или уже или пока не имени) текучи и/или осмотически связаны, и сама граница между ними подвижна и до известной степени условна. Это не исключает, что в конкретных случаях имя собственное и апеллятивы выступают в абсолютном статусе каждое, но для понимания ключевых проблем ономатологии важнее, что существует градация, количественная мера свойства быть nomen proprium; имя может быть более или менее «собственным», а сама степени «собственности» определяется мерой простоты-сложности языковых и культурных мотиваций и экстенсивности-интенсивности данного конкретного имени.
Анализ ряда архаичных текстов в последние полвека с новой силой выдвигает проблему границы между именем собственным и апеллятивом. Что, где и когда вед. agni-, огонь или Агни, бог огня; surya-, солнце или имя бога солнца; mitra-, друг, дружба или имя соответствующего божества; u?as-, заря или богиня зари; tva??ar-, творец или божество-мироздатель и т. п. От решения этих вопросов многое зависит в толковании источников. Отчасти сходные проблемы возникают и в связи с обозначением определенных классов и групп коллективных богов. Грань между именем собственным и апеллятивом в таких ситуациях существенно зависит от того, что для данного типа сознания и общественной структуры важнее, — личная идентификация или коллективная, что является исходным, какова ориентация — от личного к коллективному или наоборот, имя или «именство».
В этом круге проблем возникает еще один вопрос — о соотношении двух тенденций в имянаречении — к разнообразию имен в пределах данной семьи, рода, племени (иногда и социумов), т. е. к дифференциации, или к возможно последовательному проведению уедноображения, к суммации-объединению, — а следовательно, и о роли имен, точнее, двух основных ономатологических стратегий в формировании традиции, одна из которых играет на разнообразии, другая на тождестве (ср. многочисленных, на века растянувшихся Людовиков во Франции, Карлов в Швеции, Эдуардов в Англии и т. п.). При этом разнообразие может в ряде традиций реализоваться в рамках отдельной человеческой жизни при переходе из одной возрастной группы в другую или же наречением новорожденного сразу многими и разными именами. Установка на однообразие-тождество обнаруживает себя в использовании одного и того же имени,-которым нарекается при рождении старший (чаще всего) сын в длинной череде поколений.
В условиях прошлой патриархальной России, когда понятие рода оставалось вполне реальным и операционным, а связи семейств, этот род составляющих, живыми и весьма актуальными, несомненно, возникали трудности в информации, связанной с идентификацией носителей данного имени, но, похоже, это никого особенно не смущало, и выход легко находили, характеризуя первого сына эпитетом старший, а последнего — младший или меньшой: все остальные различались по гоголевскому принципу «как-то уж так», сами по себе. Суть была не в том, чтобы различать каждого сына (условно — Ивана), а в удовлетворении отца (тоже скорее всего Ивана) и матери этой семейной коллекцией одноименных сыновей, которая столь наглядно демонстрирует мощь «иванства», «толстого древа рода», как сказали бы американские индейцы, или Ивана как «мирового человека» в понимании В. Айрапетяна, или, наконец, Ивана как puru•?a'и для мира людей, во всяком случае, как представителя всего «русского» начала (ср. русский Иван).
Припоминая сказочный мотив «семи Симеонов», «семи Иванов» и реальные факты, почерпнутые В. А. Никоновым в загсах о семьях, где все семеро сыновей носили имя Иван, а также учитывая роль числовой константы «семь» как образа полноты-завершенности, идеальной целостности, можно теоретически реконструировать следующую схему:
Иван
I

Иван

ΛΛΛ >>>

При котором также собирались родственники
Топоров В. О некоторых предпосылках формирования категории притяжательности лингвистики

Евгений