<<<     ΛΛΛ     >>>   

Если И. С. Тургенев, а также Л. Н. Толстой обогащали лексику русского литературного языка за счет южновеликорусских диалектизмов (например, у Л. Н. Толстого систематически употребляется глагол скородить в значении бороновать поле ), то Н. А. Некрасов, М. Е. Салтыков-Щедрин, позднее Ф. М. Решетников и другие вносили в язык своих произведений местные речения из говоров северновеликорусских губерний. Например, у Некрасова: “Сам учительста врезамшись был” (в речи ямщика) — в этой фразе и местная частица -ста, и диалектно-просторечный глагол врезаться (в значении влюбиться ), в диалектной по функции форме деепричастия (“В дороге”); косуля в поэме “Мороз, Красный нос” (“Приподнимая косулю тяжелую, || Баба поранила ноженьку голую...”). См. также известный случай своеобразного “рекламирования” Некрасовым новгородского диалектизма паморха (“мелкий, мелкий нерешительный дождь, сеющий как сквозь сито и бывающий летом”) в письме к И. С. Тургеневу (21/Х— 1852 г.).

Особенно много было сделано для обогащения русской литературной лексики областными словами В. И. Далем—одним из приверженцев “натуральной школы”—как в его рассказах, публиковавшихся под псевдонимом Казак Луганский, так и в его классическом “Толковом словаре живого великорусского языка” (1-е изд. 1863—1866 гг.).

Таким образом, множество слов современного русского литературного языка оказываются по происхождению областными, например: земляника, клубника, черника и другие названия ягод (в данном случае “областное” происхождение обнаруживает их словообразовательный суффик -ик-, в говорах варьирующийся с аналогичными суффиксами -иг- или -иц-). См. также слово паук (при паутина— от другой, диалектной основы паут), цапля (ср. общеславянское чапля), пахарь, вспашка (ср. северновеликорусское орать), верховье, задор, улыбаться, хилый, напускной, назойливый, огорошить, чепуха, чушь, очень, прикорнуть, попрошайка, очуметь, костить, гуртом, батрак, наобум и мн. др.

Одновременно и параллельно с усвоением литературным языком областной лексики происходит его обогащение за счет речевых пластов из разнообразных социальных и профессиональных диалектов. Так, Н. В. Гоголь внимательно изучал речь охотников-собачеев, речь картежников, записывал присущие этой речи выражения и многое из этих записей ввел в текст “Мертвых душ”. Другие писатели тоже вводили профессионализмы во всеобщий речевой обиход. Ограничимся немногими примерами.

Глагол обслуживать явно восходит к речи трактирных слуг— половых, обслуживавших господ посетителей. О происхождении слова ерунда сложилось несколько различных мнений. Это словечко, возможно, восходит к жаргону семинаристов, заучивавших правила латинской грамматики с ее “герундиями” и “герундивами”. Другое объяснение у Н. С. Лескова, который считает, что слово пришло из речи немцев-колбасников и происходит от сочетания hier und da (букв. “сюда и туда”) мясо низшего сорта, годное для дешевых колбасных изделий .

В 40-е годы XIX в. происходит интенсивное развитие терминологии, преимущественно общественно-политической, философской и общенаучной. В этом направлении особенно много сделали для русского литературного языка В. Г. Белинский, а также его преемники А. И. Герцен, Н. Г. Чернышевский, Н. А. Добролюбов, Д. И. Писарев и другие публицисты демократического направления (об этом см. в гл. 17). В результате к 60-м годам русский литературный язык развился настолько, что, по словам, вложенным И. С. Тургеневым в уста персонажа из романа “Дым” Потугина, среднего интеллигента шестидесятых годов, “понятия привились и усвоились; чужие формы постепенно испарились, язык в собственных недрах нашел чем их заменить — и теперь ваш покорный слуга, стилист весьма посредственный, берется перевести любую страницу из Гегеля..., не употребив ни одного неславянского слова”.

Таким образом, к середине XIX в. русский литературный язык, обслуживая все потребности нации, достиг наивысшего развития и сделался подлинно “великим, могучим, правдивым и свободным” языком, по определению И. С. Тургенева.

Как мы отмечали выше, в языке Пушкина заключены истока всех последующих течений русской поэзии XIX в., развивавшейся под прямым или косвенным воздействием пушкинской языковой манеры. В первую очередь сказанное относится к языку произведений непосредственного наследника и преемника Пушкина—великого поэта и прозаика 30—40-х годов М. Ю. Лермонтова.

М. Ю. Лермонтов, несомненно, учился языковому мастерству у Пушкина, ставя его стихи в образец своей юношеской поэзии, в которой встречаются прямые заимствования из пушкинских текстов. Так живописцы, овладевая своим искусством, учатся у великих мастеров прошлого, копируя их картины.

Однако, наряду с подражанием Пушкину, юноша Лермонтов испытывает и воздействие стилистической системы романтиков, в первую очередь В. А. Жуковского, И. И. Козлова и др. Романтические “поэтизмы”, однако, не мешают художественной отточенности стихов. Благодаря этому в зрелые годы творчества Лермонтову удается осуществить закономерный синтез двух различных стилистических систем, обогатив тем самым выразительные возможности русского поэтического языка. По словам Б. М. Эйхенбаума, Лермонтов пытается “разгорячить кровь русской поэзии, вывести ее из пушкинского равновесия”.

В годы художественной возмужалости в творчестве Лермонтова усиливается стремление к реалистической точности и простоте, к непринужденности речевого выражения. Наиболее полно это чувствуется в поэме “Валерик” (“Я к вам пишу...”) и в других стихах последних лет его жизни.

Лермонтов значительно активнее, чем Пушкин, обращается к народно-поэтическим истокам литературы. Лермонтов и народная поэзия—тема широкая и пока мало разработанная, и материал к этой теме находим далеко не только в “Песне про купца Калашникова...”, в которой связь с народным былинным жанром ощущается с наибольшей силой. Дневниковая запись еще юноши Лермонтова от 1830 г. свидетельствует о его глубоком интересе к русской народной песне: “...Если захочу вдаться в поэзию народную, то, верно, нигде больше не буду ее искать, как в песнях народных. Как жалко, что у меня была мамушкой немка, а не русская—и я не слыхал сказок народных: в них, верно, больше поэзии, чем во всей французской словесности”.

Лермонтов основательно изучал сборник былин Кирши Данилова и другие публикации фольклора, работая над “Песней про купца Калашникова...” Непосредственным источником лермонтовской поэмы может быть признана историческая песня “Кастрюк Мастрюкович”, в которой говорится о героической борьбе человека из народа, московского купца Калашникова против “нахвальщика”, опричника Ивана Грозного и шурина его по второй жене, кабардинского царевича Кастрюка Мастрюковича (в поэме Кирибеевич). Замечательно, что, по наблюдениям Н. М. Мендельсона, прямые параллели к лермонтовской “Песне...” обнаруживаются не только в текстах, известных по сборнику Кирши Данилова, но и в других вариантах этой исторической песни, при жизни Лермонтова не опубликованных. Очевидно, поэт мог слышать варианты этой песни непосредственно из уст народных певцов-сказителей.

Однако Лермонтов отнюдь не копировал народные песни механически. Его произведения, будучи органически пронизаны народной поэтикой, тем не менее остаются созданиями высокого литературного мастерства, присущего поэту-реалисту XIX в. “Песня про купца Калашникова...” представляет собою самобытное отражение и воспроизведение гениальным поэтом стиля народной поэзии — ее мотивов и образов, ее экспрессивных красок, типичных приемов песенного народного творчества (эпических детальных описаний, игры синонимов, тавтологий, отрицательных сравнений, ретардаций и др.).

В. Г. Белинский правильно писал об этом произведении: “Как ни пристально вы будете вглядываться в поэму Лермонтова, не найдете ни одного лишнего или недостающего слова, черты, стиха, образа; ни одного слабого места: все в ней необходимо, полно, сильно! И в этом отношении ее никак нельзя сравнить с народными легендами, носящими на себе имя их собирателя—Кирши Данилова: то детский лепет, часто поэтический, но часто и прозаический, нередко образный, но чаще символический, уродливый в целом, полный ненужных повторений одного и того же; поэма Лермонтова — создание мужественное, зрелое и столь же художественное, сколько и народное”.

Не случайно народ признал “своим” творчество великого поэта! В конце XIX—начале XX вв. собиратели-фольклористы отмечали, что, например, на Печоре сказители исполняли им лермонтовскую поэму наизусть, наряду с подлинно народными старинами.

Вместе с тем, оставаясь произведением поэзии своего времени, поэма Лермонтова отдельными идейно-художественными чертами и мотивами перекликается с его другими стихами, созданными в эти же годы. Известную идейную близость можно отметить в знаменитом стихотворении “Смерть поэта”. Герой поэмы, как и Пушкин, защищая честь оскорбленной жены, выступает против любимца царя, иностранца по происхождению, “нахвальщика”. И, как Пушкин, герой поэмы погибает в этой неравной борьбе. Таким образом, “Песня про купца Калашникова...”, созданная в год гибели Пушкина, могла бы рассматриваться как один из многочисленных поэтических откликов на его смерть.

Как отмечали исследователи, в последние годы жизни поэта на Кавказе его общение с миром народной поэзии не прекращалось: живя среди казаков, верных хранителей старой песни, Лермонтов вновь прикасается к этим источникам, создав “Казачью колыбельную”, “Дары Терека” и др. Внимательно изучал он в эти годы и фольклор народов Кавказа — грузин; азербайджанцев, - о чем свидетельствуют поздние варианты поэмы “Демона, “Мцыри”, сказка “Ашик Кериб”.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Орфографическая реформа болгарского языка обычно связывается с деятельностью литературной школы
Как памятник русского литературного языка
Та же территориально-диалектная разновидность языка могла обслуживать различные феодальные области
Сдвиги в русском литературном языке последней трети xviii в