<<<     ΛΛΛ     >>>   

Папист Аноним Гальберштадтский, желая подчеркнуть благочестивый характер политики Иннокентия III во время Четвертого крестового похода, тем ярче оттеняет беспринципность воинства христова; хотя папские грамоты, пишет он, «под угрозой отлучения запрещали делать это (брать христианский город. — М. З.), но в день блаженного Хрисогона, чье тело покоилось в этом граде, Задар был захвачен войском, и разграблен, и разделен посредине на две части (et per medium civitate divisa in duas partes), так что одну получили паломники, другую — венецианцы».76) Впрочем, тот же хронист, не замечая внутреннего противоречия в своих рассуждениях, оправдывает и самих крестоносцев (якобы нарушивших запрет папы) ссылкой [291] на волю самого апостолика: когда епископ Конрад Гальберштадтский, колебавшийся, принять ли предложение дожа о захвате Задара, «обратился за советом к папскому легату Петру Капуанскому, спрашивая, как поступить (quid ei foret in tali articulo faciendum consilium requisivit)»,77) тот растолковал ему волю Иннокентия III следующим образом. «Он прямо ответил (respondit plane), — пишет хронист, не задумываясь над тем, в каком свете предстанет римский первосвященник перед читателями, — что папа предпочитает, чтобы от них (крестоносцев.— М. З.) было скрыто что-либо неподобающее, чем освободить их от обета этого похода, и дал ему окончательный совет, чтобы он (епископ Конрад. — М. З.) никоим образом не отъезжал от войска (ne ipse aliquo modo ab exercitu recederet), а постарался бы сделать, что сумеет, дабы вынести их (крестоносцев. — М. З.) гнусности (sed super insolenciis eortımdem hoc quod facere posse tolleret)».78)

В таком же духе излагает ход переговоров некоторых сеньоров с папой и его легатом другой апологетически настроенный в отношении папы хронист Четвертого похода — Гунтер Пэрисский. Эти феодалы, в отличие от епископа Гальберштадтского, снеслись непосредственно с Римом: ввиду замешательства в войске, вызванного предложением венецианцев относительно похода против Задара, они пытались добиться у папы разрешения разойтись по домам (под условием выполнить крестоносный обет несколько лет спустя). Однако, как сообщает хронист, вернувшийся из Рима посланец передал, что папа настаивает на том, «чтобы все оставались на своих местах (ut in locis suis immoti consisterent)». Со своей стороны, легат Петр Капуанский высказал недвусмысленную волю римского понтифика заявив, что «в конце концов простительнее искупить малое зло великим благим делом, нежели, оставив крестоносный обет невыполненным, бесславными грешниками вернуться восвояси».79) Таким образом, и этот хронист, желая оправдать разгром крестоносцами Задара, тем не менее приоткрывает закулисную сторону двуличной политики папства в один из решающих моментов крестоносной авантюры начала XIII в. Маскируясь ханжескими ссылками на конечные — высшие — цели крестового похода, Иннокентий III стремился сохранить крестоносную рать, которая тем временем фактически с его же благословения использовалась для завоевания христианского города.80) [292]

В некоторых случаях, напротив, наблюдается явление, как бы обратное только что отмеченному: негативная тенденция хрониста в отношении какого-либо государства, политического или церковного деятеля и т. д. сама по себе обусловливает в известной степени близкое к истине понимание различных событий, характера участия и роли в них этих государств или исторических персонажей.

Хронике Гунтера Пэрисского свойственна определенная антивенецианская направленность. Правда, в его представлении дож Дандоло — «умнейший муж, хоть и слепой, но проницательнейший разумом (caecus quidem in facie, sed perspicacissimus in mente): он великолепно возмещал слепоту телесную силой духа и мудростью»81) (характеристика, близкая к той, которую дает и Виллардуэн, с большой похвалой отзывающийся о доблестях престарелого главы Венецианской республики82)). Однако в остальном эльзасский монах настроен враждебно к венецианцам, о чем в достаточной мере свидетельствует хотя бы его оценка политики республики Святого Марка. Хронист формулирует эту оценку, рассказывая, как были отвергнуты планы похода, выдвинутые «славными и могущественными мужами» — графом Балдуином IX Фландрским, маркизом Бонифацием Монферратским и другими вождями, предлагавшими «двинуть флот прямо в Египет, к Александрии». Этот план, с их точки зрения, разделяемой и хронистом, был отлично обоснован: овладение Египтом являлось делом верным ввиду бедствий, которые тогда переживала страна («Нил, обычно напояющий землю своими оплодотворяющими водами, как говорят, уже пять лет не разливался»). Но достойный всяческой похвалы «совет наших князей», с раздражением пишет Гунтер, был отклонен «коварством и подлостью венецианцев (fraude et nequitia Venetorum)».83)

Эта враждебность к венецианским торгашам оказывается, однако, тем фактором, который позволяет Гунтеру Пэрисскому не только с поразительной достоверностью, но и довольно глубоко определить существо венецианской политики в крестовом походе: поддерживая предложения царевича Алексея и немецких послов, сделанные крестоносцам в феврале 1203 г. (в задарском лагере), венецианцы, говорит он, руководствовались не одной лишь алчностью, но и, тем, что Константинополь, «гордый множеством своих кораблей, изъявлял притязания владычествовать на всем этом море (pro eo quod eadem civitas multitudinem navium freta, in toto illo mari principale sibi dominium arrogabat)».84) [293]

Нельзя не признать такую оценку положения дел на Средиземном море в начале XIII в. во всяком случае весьма трезвой для своего времени, если и не вполне соответствующей действительности.85)

В этом же плане любопытно освещение в некоторых французских и итальянских хрониках одного из важных эпизодов византийской политики Иннокентия III в период Четвертого крестового похода — переговоров папы с греческим царевичем Алексеем в 1202 г. Напомним, что, вырвавшись из темницы, сын низвергнутого в 1195 г. в Константинополе Исаака II весной 1202 г. высадился в Италии. Прежде чем отправиться ко двору своего тестя, немецкого короля Филиппа Швабского, царевич Алексей побывал в Риме. Он принес Иннокентию III жалобу на узурпатора Алексея III и просил о помощи. Возможно, уже тогда царевич изъявил готовность подчинить греческую церковь римской и оказать в дальнейшем поддержку крестоносцам силами Византии, разумеется, если папа примет меры к тому, чтобы при помощи крестоносцев же восстановить на константинопольском престоле законных государей. Именно такие предложения (после свидания с Филиппом Швабским — уже в более конкретной форме) Алексей сделал позже вождям крестоносного ополчения.86) Как реагировал Иннокентий на это обращение? Показания историков и документов XIII в. расходятся между собой. Официальные сведения, содержащиеся в эпистолярии Иннокентия III и в повествовании его безвестного биографа, автора «Деяний Иннокентия III», основывающегося на этом эпистолярии, довольно расплывчаты. В своем письме к византийскому императору Алексею III от 16 ноября 1202 г., посланном в ответ на запрос последнего, Иннокентий III не передает ни конкретного содержания, ни тем более результатов своих переговоров с царственным юношей-греком. Папа заявляет весьма неопределенно: «Мы дали царевичу ответ сообразно с тем, что считали нужным» — добавляя, что после этого Алексей «покинул нас и, разгневанный, поспешил к своему тестю Филиппу».87) Можно ли заключить из этих слов, что Иннокентий III отклонил предложения царевича?

Более чем туманная формулировка письма папы, которой следуют и «Gesta Innocentii III», была бы недостаточно веским доказательством справедливости подобного мнения. Документы, исходившие из папской канцелярии, не позволяют [294] категорически утверждать, что папа действительно отверг сделанные ему предложения. Тем более трудно ожидать от них прямых свидетельств обратного — что Иннокентий III принял условия византийского престолонаследника. Папа, естественно, не мог дать формального согласия на изменение направления крестового похода в сторону Константинополя: на словах по крайней мере он должен был самым решительным образом осудить всякие попытки использовать крестоносное воинство для поддержки низвергнутого греческого государя. По-видимому, так он и поступил во время переговоров с Алексеем, которого к тому же принимал не с глазу на глаз, а «в присутствии многих кардиналов и знатных римлян».88)

К разгадке тайн папской дипломатии в большей мере приближаются хронисты, которым чужда апологетическая настроенность по отношению к Иннокентию III. Французский монах Альбрик из обители Трех источников пишет, что папа благосклонно пошел навстречу царевичу («benigne concessit»): «Он очень хотел, чтобы Алексей был восстановлен крестоносцами в отчих владениях (bene voluit in paternum restitueretur imperium)».89) Еще более выразительно высказывается венецианец Мартин да Канале, который последующее обращение царевича Алексея к крестоносцам прямо связывает с указаниями, данными ему папой. Этот хронист рисует сравнительно подробную картину переговоров Иннокентия III и константинопольского престолонаследника. В ответ на его просьбу о поддержке в восстановлении законных прав папа, согласно известиям хрониста, не только в принципе согласился оказать ему помощь, но и предложил конкретный план действий. «Лучше всего, — будто бы заявил он, — я пошлю к крестоносцам своего легата, чтобы они оставили путь на Иерусалим, повернули к Константинополю и восстановили царевича в его городе».90) Венецианский историк, который, по словам У. Бальцани, был в равной степени и романистом,91) вносит в свое описание встречи папы с царевичем Алексеем изрядную порцию собственного домысла. Едва ли, однако, можно сомневаться, что по сути дела позиция Иннокентия III охарактеризована им достаточно правильно. Как бы ни маскировал ее сам папа в официальных документах (обстоятельство, которое наряду с другими причинами неоднократно вводило в заблуждение позднейших историков, доказывавших и по сию пору старающихся доказать непричастность апостольского престола к повороту крестоносцев на Константинополь),92) подлинный характер его намерений был очевиден для [295] тех хронистов, чьим пером не руководило желание во что бы то ни стало уберечь престиж папства от обвинительного приговора потомков.

Известия Мартина да Канале в данном случае непосредственно подтверждаются эпистолярным материалом. В 1205 г. маркиз Бонифаций Монферратский в своем письме к Иннокентию III напомнил, что в свое время он, Бонифаций, взял на себя дело царевича Алексея, между прочим, и потому, что «таков был совет, данный ему возлюбленным сыном апостольского престола, легатом Петром [Капуанским]».93) Действительное отношение папы к идее восстановления в Византии Исаака II и его сына выступают из этих откровений с полной ясностью. Косвенным образом мнение Мартина да Канале подкрепляется также сообщениями Новгородской летописи и византийских историков — Никиты Хониата и Георгия Акрополита: их суждения перекликаются с тем, о чем писал вождь крестоносцев римскому первосвященнику год спустя после завоевания Константинополя.94)

Иной раз хронистов наталкивает на истину не только нерасположение к какому-либо объекту повествования (Одо Дейльского — к немецким крестоносцам, Гунтера Пэрисского — к Венеции, Мартина да Канале — к папству и т. д.) или, напротив, желание оправдать крестоносцев (Аноним Гальберштадтский — Иннокентия III), но и сама апологетическая линия, проводимая [296] в произведении по отношению к какому-либо персонажу. Так; Гунтер Пэрисский старается всячески выгородить Иннокентия III, который в его глазах вообще «был мужем глубоко разумным и благожелательным; молодой годами, но седой благоразумием, зрелый духом, человек достойного образа жизни... он любил добро и справедливость, был врагом подлости и низости, так что не только в силу случайности судьбы, но и по заслугам (non tam sorte quam merito) звался Иннокентием».95) Хронист стремится в максимально благоприятном виде представить позицию папы в самые острые моменты Четвертого крестового похода. Тем не менее, и даже именно в силу этого, он отмечает ненависть Иннокентия III к схизматическому Константинополю.96) Гунтер Пэрисский утверждает, что Иннокентий III «очень хотел, чтобы город, если можно, был завоеван католическим народом».97) Правда, по мнению хрониста, папа «не надеялся на это», зная морскую мощь Византии.98) Объективно апология папы оборачивается здесь его разоблачением — вопреки намерениям хрониста.

Все указанные до сих пор факторы характеризуют принципиальные позиции, позволявшие хронистам крестовых походов во многих случаях быть достоверными повествователями. Эти факторы, взятые в совокупности, можно было бы определить как идейные (разумеется, обусловленные социальными и политическими причинами) источники относительной объективности хронистов. Имелись, однако, и обстоятельства иного рода, благодаря которым хронисты получали возможность описывать события в известной мере достоверно: речь идет о методике обращения этих авторов с фактами.

Дело в том, что мы вправе, как нам кажется, констатировать некоторые, правда, весьма и весьма скромные элементы исторической критики в произведениях современников, посвященных крестоносным войнам. Хронисты, базировавшиеся на «Gesta Francorum» Анонима, предпринимают иногда крайне робкие попытки по-своему обработать и дополнить известия этого рыцаря. Так поступают Гвиберт Ножанский, Роберт Реймсский (Монах), Бодри Дольский. У них (особенно у Гвиберта) заметно известное стремление дифференцировать фактический материал, заимствованный у Анонима или дополнительно собранный ими самими, и даже кое в чем проверить данные предшественника. Гвиберт Ножанский предупреждает читателя, что в его собственном труде далеко не все совпадает с ранее рассказанным о походе воинства божьего; напротив, в нём имеются расхождения с прежним повествованием. Причина [297] их — та, что хотя он и «черпал свои сведения из рассказов людей, участвовавших в походе», однако, не удовлетворяясь этими свидетельствами, старался проверять и сопоставлять их: «Если я что и прибавил, то единственно [то], в чем убедился сам».99) В этих замечаниях автора «Деяний бога через франков» сказывается развивавшееся постепенно понимание необходимости для историка критически рассматривать наличный материал, опираться на достоверные сообщения очевидцев, контролировать их известиями, приводимыми другими лицами.

И Гвиберт и некоторые другие хронисты крестовых походов, отдавая себе до какой-то степени отчет в этом отношении, действительно заботились о том, чтобы включать в свои повествования по мере возможности проверенные или по крайней мере считавшиеся ими самими надежно установленными факты. Правда, и сведения, не внушавшие полного доверия, они тоже передавали, но сопровождали свой рассказ в этих случаях (впрочем, далеко не всегда) оговорками, указывавшими на ненадежность каких-либо данных или на сомнительность их происхождения. Так, Гвиберт Ножанский писал о Петре Пустыннике: «Я разузнал о нем, что он был родом, если не ошибаюсь (nisi non fallor), из города Амьена и под монашеской одеждой вел жизнь пустынника (solitariam sub habitu monachi vitam duxisse), не знаю (nescio), в какой именно части Верхней Галлии. Покинув ее, не ведаю, с каким намерением (qua nescio intentione), он...»,100) и т. д. Причем, когда хронисты и высказывали подобные оговорки, выражая свои сомнения относительно достоверности отдельных сообщавшихся ими фактов, они всегда исходили из тех принципиальных представлений, которые составляли идейную основу их произведений. Критические наблюдения Гвиберта нигде не касаются того, что может затронуть его глубокие религиозные убеждения, нарушить интересы церкви. Напротив, он обнаруживает уже отмечавшееся нами легковерие, излагая, например, пресловутую историю находки в Антиохии святого копья,101) способную, в его глазах поддержать авторитет «невесты Христовой». В то же время Гвиберт обставляет всевозможными оговорками приводимые им сведения о начале деятельности Петра Пустынника и даже подчеркивает свою недостаточную осведомленность в этом вопросе: делается это явно постольку, поскольку амьенский фанатик, почитавшийся прежде всего бедняками, наэлектризованными его речами, не вызывал особой симпатии и доверия высокопоставленного аббата Ножанского монастыря. Некоторые эпизоды биографии этого героя бедняцкого похода порождали поэтому у историка [298] скептическое отношение, которым он считал нужным поделиться и с читателем своего произведения.

И все же надо иметь в виду, что критицизм хронистов крестовых походов был сугубо элементарным по своим конкретным проявлениям и весьма прямолинейным по своей социально политической направленности. Объектом критических усилий летописцев служил прежде всего текст предшественника (или предшественников) как таковой: собирая тем или иным путем дополнительный материал, они старались выправлять в первую очередь мелкие, например хронологические погрешности, которые замечали у авторов, служивших для них источником, а в особенности улучшать их литературный стиль.

Лишь в весьма немногих случаях летописцы отваживались производить критику самих фактов, отбирая в устной и письменной традиции материал, казавшийся им подлинно достоверным, и отсеивая все сомнительное или вовсе недостоверное. Эккехард Аурский, как мы уже знаем, выражал недоверие к некоторым, широко распространенным в его время легендам (например, о гусе, предводительствовавшем своей хозяйкой во время бедняцкого похода). Гвиберт Ножанский, отстаивая достоверность истории находки святого копья, полемизировал с Фульхерием Шартрским, высказывавшим осторожное сомнение в подлинности этой реликвии, якобы чудесным образом доставшейся крестоносцам в Антиохии; он же оспаривал и другие утверждения Фульхерия, как недостоверные.102)

Кое-кто из хронистов, имевших доступ к государственным архивам, старался включать в свои повествования подлинные тексты документов или писем, не подвергая их, однако, разбору или оценке, а приводя просто в качестве иллюстративного материала (примеры такого рода можно встретить у Гийома Тирского, Оттона Фрейзингенского, анонимного биографа папы Иннокентия III, у венецианца Андреа Дандоло и др.).

Конечно, все это были лишь зародыши исторической критики, в общем еще робкие ее попытки, ограничивавшиеся отдельными примерами. Не приходится переоценивать ни масштабов, ни значения этих начальных элементов разграничения достоверного и недостоверного материала. Как правило, хронисты крестовых походов, подобно всем прочим историкам того времени, либо почти буквально списывают друг у друга полный текст или какие-то его части,103) либо довольствуются [299] стилистическим исправлением своих источников, сокращают или, напротив, расширяют их, иногда — перелагают заимствуемые тексты в стихотворную форму.

Тем не менее, зарождение рационалистически-критического отношения к фактам в свою очередь способствовало повышению степени достоверности и объективности сочинений занимающих нас авторов.

Историческая обусловленность представлений хронистов о крестовых походах

Воззрениям хронистов крестовых походов, как и всех средневековых авторов, была свойственна исторически неизбежная идейная и классовая ограниченность. С одной стороны, разделяя [300] феодально-католическую философию истории, хронисты — иначе и быть не могло — переносили ее общие принципы на истолкование занимавшего их сюжета; с другой — составляя свои «Иерусалимские истории» и «Истории завоевания Константинополя», они выполняли определенный социально-политический заказ, важнейшим условием которого было всемерное прославление священных войн католиков. В результате история крестовых походов и ее отдельные этапы освещались тенденциозно, так что хроники и мемуары, взятые в совокупности, представляют собой, с этой точки зрения, апологетические произведения. Они превозносят крестовые походы с позиций западноевропейских феодалов и церкви, изображают эти агрессивные, разбойничьи войны высокой, религиозно-героической эпопеей своего времени, войнами, ведшимися во славу всевышнего, во славу «невесты Христовой», во славу католицизма.

Мы можем считать поэтому, что в принципе все латинские хроники рисуют крестоносное движение в ложном свете; сама концепция его выражает классовые тенденции латинской хронографии. Независимо от того, насколько отдельным представителям ее была свойственна субъективная добросовестность, уже одна направленность их взглядов делала этих историков неспособными к адекватному, вполне достоверному воспроизведению событий и к его правильному, объективному пониманию.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Правдивости уверений содержал
Заборов М. Введение в историографию крестовых походов истории Европы 2 шиллингу
Подробно о взаимоотношениях венеции
Заборов М. Введение в историографию крестовых походов истории Европы 9 алексей