<<<     ΛΛΛ     >>>   

И все же реалистичная в целом по своему общему тону и [115] характеру ткань альбертовой хроники, его манера освещения фактической истории похода 1096—1099 гг. и последующих событий существенно отличается от той картины крестоносной эпопеи, которую рисуют остальные авторы конца XI — первой половины XII в. Отличие это состоит в том, что Альберт Аахенский часто гиперболизирует, если так можно выразиться, действительные факты иерусалимской войны. Самые обыкновенные явления он рассматривает словно через сильное увеличительное стекло. Его реалистичность порой приобретает характер, присущий скорее сказке, легенде, чем подлинной истории. Самое пристальное внимание хрониста привлекают прежде всего всевозможные из ряда вон выходящие события священной войны. Вся она в его глазах предстает как серия необыкновенных, исключительных деяний. Сцены реальной жизни в связи с этим также оказываются представленными в своеобразном, гигантски увеличенном виде, свойственном обычно эпосу.

Если Альберт пишет о страданиях изнуренного палящим зноем воинства во время его перехода по фригийской пустыне, то под пером хрониста правдоподобная на первый взгляд картина этих бедствий в сущности оборачивается полуфантастикой, а иногда даже содержит в себе явные нелепости. Он рассказывает о поистине нечеловеческих, столь жестоких муках, «которые перенесли от этой жажды мужчины и женщины, что разум человеческий содрогается, слух ужасается и [сердце] наполняется страхом». Хронист рисует действительно ужасные и, мы бы сказали, грубо натуралистические сцены. «Многие беременные женщины, с запекшимися губами и пылавшими внутренностями, сосудами всего тела, истомленными от невыносимого жара солнечных лучей и раскаленной почвы, разрешались на виду у всех и бросали новорожденных на том же месте». Мало того: «Иные несчастные, оставаясь возле тех, кого они произвели на свет, корчились на проезжей дороге, забыв всякий стыд и все сокровенное, от ужасных страданий, причиняемых упомянутой жаждой». Чем дальше, тем сильнее сгущаются краски: «Посреди равнины валялись мертвые и полуживые младенцы». Мужчины, «изнемогая от [обильного] пота и [чрезмерной] жары, еле шли с раскрытыми ртами и хватали прозрачнейший воздух, дабы уменьшить жажду (?! — М. З.), что им никак не удавалось». Посему «в один этот день, как мы говорили, погибло много народа».271) Примечательно, однако, как верный своему интересу к жизни, хронист не забывает тут же упомянуть, что от жажды погибали не только люди, но и «соколы и другие ловчие птицы, составлявшие утеху знатных и благородных мужей, умирали от жары в руках несших их; и даже собаки, приученные к достохвальному охотничьему искусству, подыхали таким же образом от мук жажды в руках своих хозяев».272) [116]

В другом месте описывается нужда, в которую впали крестоносцы в результате длительного голодания в Антиохии, осажденной войсками Кербоги. В изображении Альберта Аахенского нужда эта достигает такой степени, что к моменту решающей схватки с неверными у «многих, даже видных и знатнейших рыцарей (число их неизвестно)» не оказывается коней — «они сдохли от голода. И потому эти рыцари заняли свое место среди пеших воинов: пешими вступали в бой те, кто с детских лет привык быть всегда на коне и конными биться в сражениях».273) Из-за нехватки коней в этой схватке «со столькими языческими народами» якобы участвовало не более двухсот всадников. Но особенно поразительная картина набрасывается хронистом, когда он переходит к описанию самого сражения с неверными: доблестные рыцари употребляли вместо коней упряжных животных — «мулов, ослов, или какую-нибудь рабочую скотину, или тягловую лошадь», причем «среди тех, кто вступил в битву, оседлав ослов, были многие князья, являвшиеся у себя на родине могущественнейшими и богатейшими».274) Это своего рода боевое шествие на осляти, столь красочно и жизненно живописуемое автором «Иерусалимской истории», не находит себе подтверждения в хрониках летописцев-очевидцев.

Впечатление при чтении этого и множества других, сходных с ним мест альбертовой хроники таково, что хронист как будто сам распаляется от первой пришедшей ему в голову (или почерпнутой в эпосе) и кажущейся правдоподобной выдумки. Она представляется ему вполне соответствующей истине, и, уже не в силах застопорить свое воображение, он дает ему все большую свободу.

Так, продолжая свой рассказ о пришедших в оскудение рыцарях и князьях хронист сообщает, что они буквально побирались и нищенствовали, прося подаяние: «И это не удивительно, — прибегает хронист к своей излюбленной в таких случаях формуле, — ведь долгое время они были лишены своего собственного дохода» и потому вынуждены были даже, «продав из-за нужды свое оружие, употреблять в бою неудобное для себя и непривычное турецкое оружие» (попавшее к ним в качестве трофея. — М. З.). Не довольствуясь общими сведениями в подтверждение сказанного, Альберт Аахенский называет и имена крайне обедневших сеньоров, которым пришлось поддерживать свое бренное существование чуть ли не милостыней. В их числе «был некий граф Герман, человек знатный и богатый, один из самых сильных людей в немецкой земле: восседая на осле, он в этот день бился щитом и мечом какого-то турка... Истощив свое добро и продав панцирь, шлем и оружие, он долго нищенствовал и дошел до того, что больше не мог уже прожить [117] милостыней». В таком же положении оказался и другой знатный рыцарь — Генрих Ашский, «достойный похвалы за [свою] воинскую доблесть». «Сжалившись над обоими, славный герцог Готфрид [Бульонский] приказал давать Герману кусок хлеба с мясом и рыбой из своих собственных запасов. Генриха Ашского, который много лет служил ему как рыцарь-вассал и не единожды бывал в переделках, [он] принял как своего сотрапезника и допустил к своему столу».275)

Таких мест, явно разукрашенных буйной фантазией автора (или берущих свое начало в его эпическом источнике), в «Иерусалимской истории» бесконечно много — и не только там, где рассказывается о тяготах крестоносцев; они налицо, например, и при описании богатств восточных стран, глубоко поразивших, по-видимому, западную титулованную и нетитулованную деревенщину, что и отразилось в альбертовой хронике. Аахенский каноник, словно смакуя подробности, цветисто описывает роскошное убранство Соломонова храма в Иерусалиме, в частности детальнейшим образом обрисовывает искусно изготовленный золотой сосуд, который, «как утверждают современники», свисает в центре храма на цепи под куполом и стоит, по его словам, около 200 марок. «Одни утверждают, что в сосуде [этом] помещалась золотая урна, другие — кровь господа бога, третьи — прах; и за каждое из этих мнений поднимаются голоса его сторонников».276) Рассказав о жестоком поражении арьергарда крестоносцев в Малой Азии в 1101 г., хронист передает, что после разгрома христиан «вся земля и горы были настолько покрыты безантами, немыслимым количеством золота и неисчислимым — серебра, так повсюду были разбросаны денарии, что на пути бегства столь большого войска — более чем на три мили — отступавшие и те, кто их преследовал, ступали по золоту, драгоценным камням, серебряным сосудам, восхитительным драгоценным пурпуровым тканям, по тонким одеждам и шелковым материям; к тому же вся дорога отступавших сочилась кровью убитых».277) Картина совершенно фантастическая в своем пестром великолепии, хотя и выдающая затаенные мечты об обогащении, владевшие крестоносцами на протяжении всей крестоносной авантюры!

Характерно, что почти во всех цитированных и других аналогичных гиперболизированных описаниях Альберт Аахенский, словно сомневаясь, воспримут ли читатели с должным доверием его сообщения, считает необходимым указать, что узнал тот или иной описываемый им необычный факт от очевидцев и свидетелей, к тому же не одного кого-нибудь, а именно многих лиц. О необыкновенно мучительной жажде, одолевавшей крестоносцев [118] во Фригии, «мы узнали не только из молвы, но и по правдивому сообщению тех, кто был участником [событий] (non ex auditu solum, sed ex veridica eorum relatione qui et participes fuerunt)»,278) отмечает хронист, приступая к рассказу о переходе через Малую Азию. О крайней нехватке лошадей в бою под Антиохией и о том, что в битве участвовало лишь двести всадников, также «свидетельствуют по правде те, кто был при этом». Известия о нищих рыцарях Германе и Генрихе Ашском хронист сопровождает ссылкой: «так передают».279) О рассыпанных на дороге драгоценностях, по которым якобы ступали побежденные и победители в Малой Азии, «говорят как об истине (ut ajunt pro vero) те, которые видели это своими глазами и [сами] едва спаслись там от смертной участи».280) И так — почти везде.

Во всем этом — своеобразие реалистического видения событий Альбертом Аахенским, которое, разумеется, столетия спустя потребовало самой строгой критики сведений, содержащихся в его громадной «Истории». Но в данном случае нам важно лишь констатировать, что и этот хронист никогда не забывал наполнить свое сочинение в первую очередь реальными фактами.

Конкретные проявления исторического реализма в хрониках современников и участников похода 1096—1099 гг., как видно уже и из привлеченного выше материала, достаточно разнообразны. В каждом отдельном случае они определяются помимо отмеченных ранее различными объективными и субъективными причинами. Важную роль, в частности, играет социальная принадлежность хрониста, положение, занимаемое им в войске крестоносцев. В зависимости от этого находятся и его точка зрения на описываемые события и его осведомленность; существенны также время написания хроники и характер источников, из которых хронист черпает свои сведения. Все это определяет степень полноты и точности освещения тех или иных сторон крестоносного предприятия. Но так или иначе, богобоязненные авторы конца XI — первых десятилетий XII в., разделяя церковную концепцию Первого крестового похода, каждый в меру своих возможностей, рисуют земную историю того, чему сами были свидетелями или о чем были осведомлены очевидцами событий.

При всем том хронисты Первого крестового похода остаются, конечно, вполне средневековыми писателями: в их произведениях относительно велик удельный вес религиозных сюжетов, описаний «сверхъестественного», богословско-исторических аллегорий и символики. [119]

1) Подробно см.: О. Л. Вайнштейн, Западноевропейская средневековая историография, стр. 69.

2) О. Brunner, Abendländisches Geschichtsdenken, — в кн.: Neue Wege der Sozialgeschichte, Vorträge und Aufsätze, Göttingen, 1956, S. 178-179.

3) К хроникам крестовых походов в известной мере применимо, с этой точки зрения, выдвинутое в советской медиевистике положение о единстве мировоззрения и методологии средневековых хронистов; его основой являлись философия истории Августина и методология патристической богословско-исторической литературы. В этом единстве находит свое выражение «классовая однородность средневековой историографии» (см. О. Л. Вайнштейн, Западно-европейская средневековая историография, стр. 68).

4) Rob. Mon., р. 723.

5) Ibid., p. 730.

6) Ibid.

7) Guib. Novig., p. 124.

8) Ibid., p. 119.

9) Ibid., p. 250.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Подробно см
Аналогичные известия подробно подробнее
Заборов М. Введение в историографию крестовых походов истории Европы 7 хрониках
Однако другие хроники первого крестового похода
Хроники крестовых походов создавались как религиозно назидательные сочинения