<<<     ΛΛΛ     >>>   

Критика судебных порядков во Франции.

Осмеянию подвергает Рабле крючкотворство и судебную волокиту, царившие во Франции его времени, да и во всяком феодальном суде, милостивого к феодалам и свирепо расправлявшегося с простым человеком.

Рабле рисует это на примере судебного дела двух крупных вельмож, которое отдаётся на рассмотрение Пантагрюэлю. «Тяжба их была такая запутанная и трудная, — пишет Рабле, — что парламентский суд разбирался в ней не лучше, чем в верхненемецком языке. В результате дело настолько разбухло, что все бумаги и документы по нему составляли «воз», свезти который было не по силам не менее как четвёрке здоровых ослов». Этот воз исписанной бумаги — прекрасное олицетворение бюрократической действительности тогдашней Франции — вызывает взрыв возмущения у Пантагрюэля, обрушившегося с громовой речью против такой системы ведения дел и против крючкотворства средневекового права вообще. «На кой же чёрт, — энергично заявляет Пантагрюэль, — столько изводить бумаги и плодить такое количество копий? Не лучше ли выслушать от них самих [т. е. тяжущихся сторон] их спор, вместо того, чтобы читать всю эту ерунду, которая есть не что иное, как натяжки, дьявольские ухищрения и всякие извращения права». И после того как все эти бумаги — бесчисленные «вопросы, отношения, замечания, прошения и т. д.» были сожжены, Пантагрюэль приглашает истца и ответчика к живому разбору дела. Это даёт повод Рабле ещё раз поиздеваться над судебным красноречием того времени. Образчиками этого красноречия являются речи обоих тяжущихся, состоящие из чудовищного нагромождения нелепиц, которые и сейчас невозможно читать без смеха.

Однако, не довольствуясь этим, Рабле в четвёртой книге при описании странствий Пантагрюэля, опять подробно остановился на теме о продажности и взяточничестве судебных чиновников. Рабле нарисовал нам незабываемую картину нравов «сутяг». Вот как он их описывает:

«...Мы доплыли до Прокуратии, — рассказывает Рабле о Пантагрюэле и его спутниках, — страны безобразной и грязной... Мы видели там... сутяг — людей всякой масти. Они не предложили нам ни поесть, ни попить, но после бесчисленных и сложных поклонов заявили нам, что за плату они всецело к нашим услугам. Один из наших переводчиков рассказал Пантагрюэлю, каким странным способом эти люди добывают себе пропитание... Здешние сутяги живут тем, что их... избивают». Когда один из спутников Пантагрюэля обратился к толпе сутяг с вопросом: «Кто хочет заработать 20 золотых за то, что его чертовски изобьют?» «Я! Я! Я!.. — отвечали все. — Вы нас оглушите ударами, — это верно, но заработок всё-таки очень хорош! Все сбежались к нему гурьбой. Каждый старался попасть первым, чтобы его избили по высокой цене». {246}

Своё увенчание сатира на средневековое судопроизводство получает в пятой книге романа, посвящённой окончанию странствий Пантагрюэля и его спутников. Здесь изображается страна «Пушистых котов», т. е. кляузников-судей. Пушистые коты населяют «остров застенка», властителем которого является их эрцгерцог — «когтистый хвастун» Грипмино. «Пушистые коты», — характеризует их нам Рабле, — животные страшные и лютые: они питаются маленькими детьми... у них когти такие крепкие, длинные и острые, что ничто не вырвется из них, если будет однажды схвачено... Они всё хватают, всё пожирают и на всё гадят; вешают, жгут, четвертуют, обезглавливают, сажают в тюрьмы, умерщвляют, разрушают и губят всё без разбору — доброе и худое. Среди них порок называется добродетелью, злоба считается добротой, измена носит имя верности, кража именуется щедростью, грабёж — их девиз». Хищные когти «Пушистых котов» впиваются прежде всего в простых людей, но они не страшны сильным мира сего. Вот как сам Грипмино отзывается о феодальных законах: «наши законы как паутина... простые мушки и маленькие бабочки попадаются в них... большие зловредные оводы их прорывают насквозь». Нужно ли ещё прибавлять что-либо к этой выразительной характеристике?

Критика налогового гнёта во Франции.

Беспощадному изобличению подвергает Рабле налоговую политику французского государства, высасывающего все соки из населения. Разветвлённейший налоговый аппарат Франции описывается в XVI главе пятой книги романа в виде особой страны. Это остров Апедефтов (т. е. невежд), под которыми Рабле подразумевает чиновников казначейства.

Обитатели острова превращали в «золотой сок» виноградные лозы, попадавшие к ним по разным приходным статьям. «Пантагрюэль был очень изумлён,— повествует нам автор, — устройством домов и жилых помещений: все жители обитали в большом давильном прессе, куда можно было пройти, поднявшись по 50 ступенькам. Прежде чем попасть в Главный пресс (там были ещё прессы маленькие, большие, тайные, средние и всякие другие) вы проходите высоким каменным зданием, заполненным всевозможными орудиями казни: тут были виселицы, костыли... дыбы, невольно нагонявшие страх». Разве это не мастерское описание тех методов, которыми происходило обирание народа государством и церковью? Великолепны названия отдельных частей пресса. «Над каждой частью пресса, — рассказывает Рабле, — стояла надпись на туземном языке: винт пресса назывался — приход, его лохань — расход; большая гайка — государство, днища — деньги недоимочные и т. д.». «Пройдя на место, — сообщает далее Рабле, — мы увидели в Большом прессе человек 20—25 здоровенных парней, сидевших за зелёным столом... руки у них были длиной в журавлиную ногу, ногти — никак не короче двух футов... В ту минуту им только что подали {247} огромную виноградную кисть, собранную по статье «Экстраординарной» [т. е. чрезвычайной], которая часто доводит людей до эшафота. Как только кисть попала им в руки, они бросили её в пресс. Они не пропустили ни одной ягодки и каждую из них превратили в золотой сок, — так что кисть была вынута до того сухой, до того выдавленной, что никакими силами не удалось бы извлечь из неё хоть капельку влаги».

«Скажите, куманёк, — осведомился один из спутников Пантагрюэля, — много ли у вас лоз? — О да, — сказал Ганьбоку (что означает по-французски «загребала», это был один из начальников острова, который сам о себе говорит, что он «подстригает чужие кошельки»), — взгляните-ка на эту маленькую, которую сейчас кладут в пресс. Она к нам пришла с Десятины [налог в пользу церкви], на днях её уже клали в пресс, но сок её отзывался поповской кубышкой, и господам от неё прибыли было немного. — Но почему её опять положили в пресс? — А для того, чтобы посмотреть, нет ли где каких упущений и не осталось ли ещё соку в кожурке».

Критика католической церкви.

Но совсем особое место — и притом огромное по размерам — занимает в эпопее Рабле критика католической церкви и всего духовенства в целом. Эта сатира столь остра, что недаром многие современники Рабле поражались, как он не угодил из-за этой своей критики на костёр, и дело обычно кончалось для него только запрещением каждой очередной выходившей в свет книги его романа. Рабле был весьма осторожен; он сам, смеясь, говорил о себе, что он позволяет себе шутить «до костра исключительно», но он очень искусно использовал всякий благоприятный в тогдашней обстановке Франции момент для сокрушительной критики католической церкви и всех её установлений. Особенно резкий характер разоблачение католической церкви носит в четвёртой книге, в которой Рабле даёт исключительную по силе сатиру на папство и так называемых «папиманов» — католиков, почитающих папу, как земного бога. Беспощадно разоблачает Рабле реакционную сущность папских указов или законов, так называемых декреталий. Послушаем, как прославляет их папиманский епископ Гоменац: «...Кто, скажите по совести, — говорит он, — установил, укрепил и превознёс славные монашеские ордена, коими мир христианский повседневно украшен, расцвечен и озарён!.. Божественные декреталии... Кто изо дня в день в изобилии преумножает все блага земные, телесные и духовные?.. Святые декреталии». И когда один из спутников Пантагрюэля выражает желание ознакомиться в подлиннике с соответствующими статьями декреталий, которые «ежегодно выкачивают из Франции в Рим свыше 400 тысяч дукатов», то Гоменац по этому поводу замечает: «Деньги, конечно... немалые... Но, по-моему, это не так уж много, поскольку наихристианнейшая Франция является единственной кормилицей Римского престола. Но назо- {248} вите мне, пожалуйста, какую-нибудь такую философскую, медицинскую, юридическую или даже... священную книгу, которая была бы способна выкачать столько денег. Нет, такой и не бывало».

Многие лучшие страницы романа посвящены изображению жизни католических монахов, «отнимающих десятину от заработка, добываемого людьми в поте лица своего». Автор описывает особую страну монахов — Звенящий остров, населённый неустанно поющими разными птицами с издевательскими названиями — «монаго» (монахи), «претрего» (священники), «аббего» (аббаты), «эвего» (епископы), «карденго» (кардиналы), «папего» (папа). Посмотрим прежде всего, как пополняется пернатое население острова. Кто идёт в монахи? Оказывается, что это люди, либо отданные в монастырь, когда они были ещё детьми, своими бедными родителями, либо же люди, не желающие честно трудиться, либо избегающие наказаний за совершённые преступления, либо бесполезно обременяющие землю и просто всякого рода неудачники. Церковный сторож острова рассказывал следующее об особенностях жизни на этом острове:

«Все они, — сказал он о жителях острова, — птицы перелётные и прилетают к нам из других краёв. Частью из большой и удивительной страны, именуемой «Хлеба-нету», а частью из другой, расположенной к западу и именуемой «Слишком много нас»... Вот какой там порядок: иной раз в каком-нибудь благородном доме этой страны оказывается слишком много детей мужского или женского пола. Если бы все они получали наследство... то дом, несомненно бы, захирел; а поэтому многосемейные родители «освобождаются» от детей, посылая их к нам... Больше всего приходит их из страны «Хлеба-нету», которая чрезвычайно обширна. Когда... обитателям этой страны угрожает малоприятная голодовка, вследствие ли недостатка пищи или неуменья и нежеланья работать... или когда, совершив какое-нибудь гнусное преступление, они скрываются от постыдной казни, — все они прилетают сюда: тут они живут припеваючи. Прилетев сюда тощими, как иголки, они здесь сразу жиреют, как сурки, здесь они в совершенной безопасности и неприкосновенности». Обитатели острова живут в полнейшем безделии. Удивившись этому, один из спутников Пантагрюэля спрашивает: «На этом острове у вас только клетки да птицы. Они не занимаются земледелием и не обрабатывают земли. Всё их занятие — прыгать, щебетать и петь. Из каких это краёв проливается на вас этот рог изобилия, такое количество благ земных и лакомых кусков?» — «Со всех концов света», — отвечал сторож (имеются в виду поборы со всех стран, стекавшиеся в папскую казну).

Почти каждая страница эпопеи Рабле уснащена критикой монашества: монах — невежда, бездельник, ханжа, лицемер, обжора, пьяница, развратник — изображается Рабле с таким тонким знанием дела, которое возможно было потому, что Рабле {249} сам был в молодости монахом, яростно возненавидевшим монашескую среду и весь монастырский быт в целом. Основной причиной острой ненависти Рабле к монахам было их безделие, тунеядство. Устами Гаргантюа Рабле так и объясняет это, говоря о том, «почему монахов избегают»: «Если вы понимаете, — говорит Гаргантюа, — почему в семье всегда высмеивают и дразнят какую-нибудь обезьяну, вы поймёте также, почему все — и старики и молодые — избегают монахов. Обезьяна не сторожит дома, как собака, не тащит плуга, как вол, не даёт шерсти и молока, как овца, не возит тяжестей, как лошадь. Её дело — везде гадить и всё портить, а потому она получает от всех насмешки и пинки. Полное сходство с монахом, который не работает, подобно крестьянину, не охраняет страны, подобно воину, не лечит больных, подобно врачу... не доставляет удобных и необходимых для государства предметов, подобно купцу».

Телемская обитель.

Не ограничиваясь одним только изобличением монахов и монастырской жизни, Рабле дал нам в своём романе и вывод из этой критики. Он описывает гуманистический монастырь, здоровое и весёлое общество гуманистически образованной аристократической молодёжи, так называемую Телемскую обитель, которую Гаргантюа повелел построить для одного из лиц, наиболее отличившихся в победе над Пикрошолем, — для «весёлого монаха Жана». «Монах попросил у Гаргантюа разрешения, — разъясняет нам Рабле, — учредить свой собственный монастырь, не похожий на все остальные». Подобно тому как при описании средневекового схоластического воспитания Рабле не мог не противопоставить ему своего идеала — гуманистической системы воспитания, — подобно тому как при обличении феодального деспота и захватчика Пикрошоля Рабле в противовес ему выдвинул своего положительного героя — гуманного и радеющего о благе своих подданных государя — Грангузье, точно так же Рабле, изобличая монахов и ненавистный ему монастырский быт, противопоставил им свой гуманистический монастырь, Телемскую обитель. В средневековых монастырях всё было размерено по часам и жизнь текла согласно уставу; в Телемской обители, которую рисует нам Рабле, нет никаких уставов; в обычные монастыри не было доступа: в мужские — женщинам, в женские — мужчинам; в Телемской обители обязательно должны были быть мужчины и женщины; в обычные монастыри принимались уродливые, тупые, хворые, хилые мужчины и женщины, в гуманистический монастырь только хорошо сложенные, красивые, с хорошим характером мужчины и женщины. Телемиты и телемитки, как на подбор, получили все образование, вроде того, которое Понократ дал Гаргантюа. Все они знали по пять-шесть языков и умели писать на этих языках, как стихами, так и прозой. Все умели петь и играть на музыкальных инструментах, мужчины чудесно владели разным оружием, отличались ловкостью, храбростью, а дамы — {250} красотой, искусством во всякого рода рукоделиях. Не было, по словам Рабле, людей бодрее и веселее, чем телемиты. Каждый поступал так, как ему было угодно, ибо в их уставе была только одна статья: «Делай, что захочешь!» Но из этого не получалось никакого хаоса, никакой помехи друг другу, ибо, поясняет Рабле, «люди свободные, благородные, образованные, вращаясь в порядочном обществе, уже от природы обладают инстинктом и побуждением, которые их толкают на поступки добродетельные и отвлекают от порока; этот инстинкт называют они честью».

Телемиты жили в замке, который был «во сто раз великолепнее» дворцов короля Франциска I и его вельмож. К их услугам было бесчисленное множество слуг: горничных, гардеробщиков, парфюмеров, цирюльников, конюхов, сокольничьих и т. д. На них работали ремесленники разнообразнейших профессий; как сообщает Рабле, «около Телемского леса на добрые полмили тянулось здание, чистое и светлое, в котором проживали все ювелиры, гранильщики, швецы, златошвеи, портные, ткачи обоев и ковров, бархатники». В распоряжении телемитов были прекрасные залы, богатейшие книгохранилища с книгами на греческом, латинском, еврейском, французском, тосканском и испанском языках, стадионы, ипподромы, театр, бассейны для плавания и великолепные трёхъярусные бани, снабжённые всем необходимым. Но любопытная особенность: в обители, в которой было 9332 комнаты, не было ни одной церкви или общей часовни, зато при каждой комнате имелась наряду с кабинетом, гардеробной, уборной — и своя отдельная часовенка. Таким образом, о каком-нибудь общем богослужении, о каких-нибудь общих молитвах в гуманистическом монастыре у Рабле не говорится ни слова. Рабле постарался отвести здесь церкви самое незначительное место. Есть основания предполагать, что и эту отдельную часовню Рабле вынужден был создать только в угоду цензорам, в качестве, так сказать, громоотвода. И действительно, очень похоже на то, что Рабле предпочёл создать 9332 громоотвода, чем одну общую церковь...

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Достаточно ли шести часов труда для удовлетворения потребностей общества гитлодей указывает
Тревожные известия о народных выступлениях в нидерландах злили филиппа ii
Живет де у тебя наш человек
За пользование которыми они требовали от крестьян немало всевозможных повинностей
Пончио подготовлял восстание в провинции катанцаро