<<<     ΛΛΛ     >>>   

4

Источники информации о перенесенных А. С. Пушкиным болезнях
разнообразны, это - и его письма, и воспоминания современников, и очень
редко - медицинские документы, составленные, к сожалению, не всегда
грамотно.
Так, например, в рапортах врача Ф. О. Пешеля о заболеваниях Александра
Сергеевича во время его пребывания в Лицее фигурируют не диагнозы, а самые
общие симптомы: "нездоров", "головная боль", даже просто - "больной" и чаще
всего (7 из 16 обращений к врачу) "простуда" Каждое из этих состояний может
быть обусловлено различными причинами. Не вызывает разночтений только одно
заключение: "опухоль от ушиба щеки".
По-видимому, это были не очень опасные для здоровья Пушкина болезни.
Подтверждение тому - кратковременность пребывания на госпитальной койке:
два-три дня, максимум - пять дней.
Вынужденное уединение Александр Сергеевич использовал для сочинения
стихов. Его навещали друзья. Пущин сохранил для потомства сцену, когда поэт
читал1 в лазарете "Пирующих студентов":
"...После вечернего чая мы пришли к нему гурьбой с гувернером
Чириковым.
Началось чтение:
Друзья! Досужный час настал;
Все тихо, все в покое... - и проч.
Внимание общее, тишина глубокая по временам только прерывается
восклицаниями. Кюхельбекер просил не мешать, он весь был тут, в полном
упоении... Доходит дело до последней строфы Мы слушаем:

Писатель за свои грехи!
Ты с виду всех трезвее;
Вильгельм, прочти свои стихи,
Чтоб мне заснуть скорее.

При этом возгласе публика забывает поэта, стихи его, бросается на
бедного метромана, который, растаявши под влиянием поэзии Пушкина, приходит
в совершенное одурение от неожиданной эпиграммы и нашего дикого натиска..."
Врач Ф О. Пешель, которому было доверено здоровье лицеистов, проработал
в штате этого привилегированного учебного заведения с его основания до 1842
года и дослужился до высокого чина статского советника.
В пушкинскую пору доктор был весьма легкомысленным; он забавлял
лицеистов своими неудачными любовными похождениями, анекдотами и
уморительным русским языком. Барон М. А. Корф остроумно назвал его добрым
человеком, "о котором могли отзываться дурна разве только его больные".
Занимаясь медицинской практикой, Пешель придерживался принципа "не
вреди" и прописывал лекарства (чаще всего из солодкового корня), которые не
оказывали какого-либо влияния на течение патологического процесса. Молодой и
крепкий организм его пациентов сам справлялся с болезнями, благо они не были
очень серьезными.
Но как это ни парадоксально звучит, жизнь Александра Сергеевича
подвергалась смертельной опасности именно во время пребывания его на
больничной койке.
Двадцатилетний "дядька" из вольноопределяющихся, Константин Сазонов,
который прислуживал Пушкину в лазарете, 18 марта 1816 года был изобличен как
уголовный преступник, убийца и грабитель, совершавший раз-
бои в Царском Селе. Это дало повод поэту выступить с эпиграммой,
поставив рядом матерого убийцу и бездарного врача:

Заутра с свечкой грошевою
Явлюсь пред образом святым:
Мой друг! остался я живым,
Но был уж смерти под косою;
Сазонов был моим слугою,
А Пешель - лекарем моим.

Право, превосходные успехи Пушкина в словесности и фехтовании,
отмеченные в свидетельстве об окончании Лицея, сошлись вместе в его
эпиграммах.
В июне 1817 года А. С. Пушкин покинул Лицей и, расставшись с верными
друзьями, переехал в Петербург к родителям.
Вдруг обретенная свобода и кажущаяся независимость вскружили ему
голову. Началась безудержная жизнь: балы, театры, пирушки. Пушкин - кумир
"золотой" столичной молодежи На поэзию почти не оставалось времени.
Жуковский и Батюшков тревожились за его будущее. Неизвестно, чем бы все это
кончилось, если бы не тяжелая болезнь, которая, как он сам выразился,
остановила на время избранный им образ жизни.
В начале декабря 1817 года Пушкин заболел "гнилою горячкой".
Болезнь эта стала одним из поворотных моментов в его биографии. Вряд ли
иначе спустя шесть лет он вспомнил бы о ней на той же странице своих
"Записок", на которой оценивал многотомную "Историю" Н. М. Карамзина.
Расходясь с историографом в ряде принципиальных, политических вопросов,
Пушкин отдавал должное писательскому и научному подвигу - двенадцатилетнему
затворничеству Карамзина в работе над книгой. По-видимому, балансирование на
грани жизни и смерти заставило поэта еще раз задуматься о своем назначении.
А о критичности ситуации свидетельствовало отчаяние родителей и
неуверенность лечащего врача в исходе заболевания: "Лейтон за меня не
отвечал", - лаконично записал Пушкин.
Что за болезнь "гнилая горячка", которую перенес поэт?
Ответить с уверенностью на этот вопрос сегодня нельзя, так как понятие
"горячка" объединяло все тифы, малярию, грипп и разные лихорадочные
состояния. Правда, между горячкой и лихорадкой существовала некая разница.
В. И. Даль [Я ссылаюсь на авторитет Даля, поскольку он. был не. только
ученый-лингвист, писатель, но и врач] определил ее следующим образом:
"Обычно лихорадкой зовут небольшую и недлительную горячку, а более
перемежную, а горячкой - длительную и опасную, например нервную, желчную,
гнилую и пр.".
Определение "гнилая" дает основание предположить, что горячка вызвана
воспалительным процессом, хотя в клинической картине заболевания, вернее, в
том, что нам известно о ней, не было признаков воспаления какого-либо
органа, включая легкие и почки. Я склонен считать, что Александр Сергеевич
болел тяжелой формой малярии. В пользу этого предположения - рецидивы
заболевания в последующие два года и эффект от лечения хиной, которое в 1820
году провел доктор Е. П. Рудыковский.
Тогда, в 1817 году, штаб-доктор Я. И. Лейтон применил только начинавший
входить в практику жаропонижающий метод. Сегодня для получения понижающего
температуру тела эффекта назначают аспирин или другие производные
салициловой кислоты. Во времена Пушкина этих средств еще не знали и с той же
целью пользовались холодной водой. Лечение водой импонировало главному врачу
русского флота Якобу Лейтону. Но в случае с молодым Пушкиным, учитывая
особенно высокую лихорадку, он решился на "чрезвычайные меры" и применил
ванны со льдом.
Тот факт, что Александр Сергеевич в конце концов, как говорится,
несмотря на лечение выздоровел, тоже свидетельствует в пользу малярии -
любой воспалительный процесс от такой терапии только бы усугубился.
Поправлялся он медленно Почти всю зиму не выходил из дому.
"Чувство выздоровления - одно из самых сладостных, - писал Пушкин. -
Помню нетерпение, с которым ожидал я весны, хотя это время года обыкновенно
наводит на меня тоску и даже вредит моему здоровью". Через несколько лет он
об этом же скажет в стихах:

...я не люблю весны;
Скучна мне оттепель; вонь, грязь - весной я болен;
Кровь бродит, чувства, ум тоскою стеснены.

Продолжаю разорванную стихами цитату "Но душный воздух и закрытые окна
так мне надоели во время болезни моей, что весна явилась моему воображению
со всей поэтической своей прелестью..." Известный наш филолог Ю. М. Лотман,
написавший недавно одну из лучших биографий Александра Сергеевича,
совершенно справедливо назвал потомка африканца Ганнибала человеком севера.
Пушкин любил зимние морозы, но особенно "унылую пору" поздней осени, когда
крепло его здоровье и наступал период наиболее интенсивных литературных
трудов. Здесь самое время адресовать читателя к стихам поэта:

Октябрь уж наступил - уж роща отряхает
Последние листы с нагих своих ветвей...

В уединенной комнатке в квартире отца, как только стал поправляться, он
с наслаждением принялся за поэму "Руслан и Людмила", начатую еще в Лицее.
Много читал, восполняя пробелы в своем образовании, а беседы с друзьями,
которых он принимал в полосатом бухарском халате и ермолке, прикрывавшей
бритую голову, скрашивали длинные зимние вечера.
Заболевание повторилось примерно через полтора года и опять протекало с
высокой температурой. Проболел он большую часть июня. Был момент, когда
друзья и родственники опасались за его жизнь. Александр Сергеевич находился
в это время в Петербурге, и дядюшка Василий Львович, со слов А. И.
Тургенева, писал из Москвы в Варшаву П. А. Вяземскому: "Пожалей о нашем
поэте Пушкине. Он болен злою горячкою. Брат мой в отчаяньи, и я чрезвычайно
огорчен такой печальною вестью..."
Но Александр Сергеевич, обладая колоссальным запасом жизненных сил и
неисчерпаемым оптимизмом, на этот раз тоже благополучно справился с недугом.
И уже 9 июля Василий Львович праздновал выздоровление племянника, а сам поэт
взял отпуск в Коллегии иностранных дел, где числился на службе, и, еще
"полубольной", на месяц укатил в Михайловское поправлять здоровье.
Меня зовут холмы, луга, Тенисты клены огорода, Пустынной речки берега И
деревенская свобода, -
писал он В. В. Энгельгардту в известном стихотворении, которое здесь
уже цитировалось ("Я ускользнул от Эскулапа худой, обритый - но живой...").
В Михайловском он хорошо окреп; но волосы, разумеется, за это время
отрасти не успели, и осенью 1819 года можно было наблюдать, как Александр
Сергеевич где-нибудь в ложе театра или на балу, сняв с головы парик,
обмахивался им, будто веером.
Болезнь привязалась к Пушкину и еще через год навестила его снова. На
этот раз она захватила его в Екатеринославле вскоре после прибытия к месту
новой службы, как именовалась фактическая ссылка.
Сам Александр Сергеевич считал, что причина болезни в простуде:
"...выкупался и схватил горячку, по моему обыкновенью..." Хотя, как можно
судить по воспоминаниям доктора Е. П. Рудыковского, это была типичная
малярия с периодическими приступами (или, как тогда выражались,
пароксизмами) лихорадки, сменяющимися ощущением полного здоровья.
Больному повезло: в это же время в Екатеринославле по пути на Кавказ
оказалась семья Раевского, в свите которого был врач - уже упоминавшийся
нами Евстафий Петрович Рудыковский.
Вот как доктор вспоминал о первой встрече с пациентом, к которому его
привел приятель Пушкина - младший сын генерала:
"...Приходим в гадкую избенку, и там, на дощатом диване, сидит молодой
человек - небритый, бледный и худой. ...Осмотревши тщательно больного, я
нашел, что у него была лихорадка. На столе перед ним лежала бумага.
- Чем вы тут занимаетесь?
- Пишу стихи.
"Нашел, - думал я, - и время и место". Посоветовавши ему на ночь
напиться чего-нибудь теплого, я оставил его до другого дня.
...Поутру гляжу - больной уж у нас; говорит, что он едет на Кавказ
вместе с нами. За обедом наш гость весел и без умолку говорит с младшим
Раевским по-французски. После обеда у него озноб, жар и все признаки
пароксизма.
Пишу рецепт.
- Доктор, дайте чего-нибудь получше; дряни в рот не возьму.
Что будешь делать, прописал слабую микстуру. На рецепте нужно написать
кому. Спрашиваю. "Пушкин"; фамилия незнакомая, по крайней мере, мне. Лечу,
как самого простого смертного, и на другой день закатил ему хины.
...И Пушкин выздоровел..."
Доктор Рудыковский, как мы видим, оказался хорошим практиком: он
подобрал именно то лекарство, которое было необходимо больному малярией, и
дал его, надо полагать, в большой, ударной дозе, о чем можно судить по
выражению "закатил ему хины" Поэтому и болезнь как рукой сняло. "...Я лег в
коляску больной; через неделю вылечился .." - позднее писал Александр
Сергеевич брату, вспоминая о "счастливейших минутах жизни", которые он
провел "посреди семейства почтенного Раевского".
Чуть только самочувствие Александра Сергеевича улучшилось, он принялся
подтрунивать над своими спутниками, и прежде всего досталось его спасителю:
Пушкин повысил скромного штаб-лекаря Е. П. Рудыковского в должности и в
паспортную книгу коменданта Горячеводска вписал его как лейб-медика, вызвав
переполох у местных медицинских властей. (Себя он скромно назвал -
"недоросль".)
Познакомившись с Пушкиным ближе, Евстафий Петрович похвастался перед
ним стихами собственного сочинения. Александр Сергеевич тут же выдал ему
дружескую эпиграмму, обессмертив имя скромного врача и незадачливого поэта:

Аптеку позабудь ты для венков лавровых
И не мори больных, но усыпляй здоровых.

Два месяца пребывания Пушкина на Кавказе в кругу добрых и заботливых
друзей возродили его физически и духовно.
"...Воды мне были очень нужны и черезвычайно помогли, особенно серные
горячие. (Продолжаю цитировать его письмо брату.) Впрочем купался в теплых
кисло-серных, в железных и в кислых холодных Все эти целебные ключи
находятся не в дальнем расстоянии друг от друга, в последних отраслях
Кавказских гор. Жалею, мой друг, что ты со мной вместе не видел великолепную
цепь этих гор; ледяные их вершины, которые издали, на ясной заре, кажутся
странными облаками, разноцветными и неподвижными; жалею, что не всходил со
мной на острый верх пятихолмного Бешту, Машука, Железной горы, Каменной и
Змеиной..."
В 1829 году по дороге в Арзрум Александр Сергеевич вновь посетил
Горячие воды и нашел там большие перемены. Вместо наскоро построенных
лачужек, в которых размещались ванны, он увидел великолепные дома.
"Кавказские воды представляют ныне более удобностей, - отметил
Александр Сергеевич, - но мне было жаль их прежнего дикого состояния; мне
было жаль крутых каменных тропинок, кустарников и неогороженных пропастей,
над которыми, бывало, я карабкался..."
Не стану задерживать внимание читателей на эпизодических недомоганиях,
легких травмах и мимолетных заболеваниях, упоминание о которых можно
встретить в письмах А. С. Пушкина и даже стихотворных посланиях: "В глуши,
измучась жизнью постной, изнемогая животом..." - сообщал он 7 ноября 1825
года П. А. Вяземскому в шутливом послании из Михайловского.
Александр Сергеевич всегда ценил здоровье и обрадовался, услыхав в
Болдино, что крестьяне величают господ "титлом Ваше здоровье": "Титло
завидное, без коего все прочие ничего не значат".
Иногда ссылки на нездоровье - предлог, чтобы избежать визита или
свидания.
"...Я поспешил бы придти, если бы не хромал еще немного и не боялся
лестниц. Пока что я разрешаю себе бывать только в нижних этажах..." - пишет
он своему преданному другу, доброй и заботливой Е. М. Хитрово, которая
страстно, но без взаимности любила поэта.
Особенно часто Александр Сергеевич сказывается больным, чтобы не
являться на обязательные рауты во дворец, по поводу которых как о пустой
трате времени он иронизировал: "...Ходишь по ногам, как по ковру,
извиняешься - вот уже и замена разговору..."
Однажды он таким образом не пошел поздравлять наследника престола с
совершеннолетием, о чем рассказал в письме Наталье Николаевне: "репортуюсь
больным и боюсь царя встретить. Все эти праздники просижу дома. К наследнику
являться с поздравлениями и приветствиями не намерен; царствие его впереди;
и мне, вероятно, его не видать. Видел я трех царей: первый велел снять с
меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий
хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на
четвертого не желаю; от добра добра не ищут Посмотрим, как-то наш Сашка
будет ладить с порфирородным своим тезкой; с моим тезкой я не ладил .."
Письмо это было перехвачено тайной полицией и передано царю.
Возмущенный вопиюще-безнравственным поступком Бенкендорфа и Николая I,
Александр Сергеевич отбросил всякую осторожность и с помощью тех же писем,
которые, как он понимал теперь, прочитываются на самом верху, повел
наступательную кампанию за элементарные человеческие права.
"Мысль, что кто-нибудь нас с тобой подслушивает, приводит меня в
бешенство a la lettre [Буквально (франц.)]. Без политической свободы жить
очень можно; без семейственной неприкосновенности (inviolabilite de la
famille) [Неприкосновенность семьи (франц.)] невозможно: каторга не в пример
лучше", - высказался он в письме Наталье Николаевне 3 июня 1834 года и тут
же указал, кому это замечание адресовано: "Это писано не для тебя; а вот что
пишу для тебя". И далее повел спокойный "семейственный" разговор.
Теперь все его письма словно разделены невидимой (а иногда и видимой)
чертой: одна часть - для жены другая - для правительства, подсматривающего в
замочную скважину:
"На того (Николая I. - Б. Ш.) я перестал сердиться, потому что, toute
reflexion faite [В сущности говоря (франц.)], не он виноват в свинстве, его
окружающем. А живя в нужнике, поневоле привыкнешь к ----------, и вонь его
тебе не будет противна, даром что gentleman [Джентльмен (анг.)]. Ух, кабы
мне удрать на чистый воздух" - это для царя и высшего света.
"...Вы, бабы, не понимаете счастия независимости и готовы закабалить
себя навеки, чтобы только сказали про вас: Hier Madame une telle etait
decidement la plus belle et la mieux mise du bal" [Вчера на балу госпожа
такая то была решительно красивее всех и была одета лучше всех (франц.)] -
это уже для жены, впрочем, о том же самом.
"Репортуясь" больным, Александр Сергеевич жаждал получить хотя бы
глоток чистого воздуха. Но был период, когда, используя болезнь, он надеялся
на большее.

4

Как это ни странно звучит, но на болезни, словно на платья и прически,
существует мода. Иногда эта "мода" обусловлена широким распространением
соответствующих причин, способствующих более частому возникновению того или
иного недуга (речь, естественно, идет не об инфекционных и эпидемических
заболеваниях), и тогда Статистика диагнозов отражает объективную
действительность. Но случалось, особенно в далекие времена, что некоторые
диагнозы ставились неоправданно часто.
Таким "модным" для первой половины XIX века заболеванием были
аневризмы.
Что понимали под этим словом?
В И. Даль дает такое определение- "Расширение в одном месте боевой жилы
(артерии); кровеная-блона".
Определение Даля требует пояснений Артерия называлась "боевой жилой",
потому что кровь в ней находится под давлением, бьет. Блона - это оболочка,
все, что одевает, облегает. Блоной же во времена Даля называли желвак,
уплотнение от ушиба Таким образом, "кровеная-блона" может быть либо
кровоизлиянием в результате травмы, либо уплотнением в стенке сосуда.
Надо сказать, что современное понятие аневризмы созвучно тому, о чем
писал В. И Даль Аневризмой сегодня называют патологическое расширение
просвета артерии, проявляющееся выпячиванием ее стенки; то же самое
относится к аневризме сердца.
Выпячивание развивается на участке замещения эластичной сосудистой
стенки рубцовой тканью. Как правило, это происходит в результате
хронического воспалительного процесса, поражающего сосуды, а также
атеро-склеротических изменений или травмы.
Аневризмы в практике современного врача встречаются довольно редко.
Думаю, что и раньше они были не так распространены, как об этом писали.
Возможно, в ряде случаев диагноз "аневризма" ставился больным с варикозным
расширением вен, при котором тоже образуются мешковидные выпячивания стенки
сосуда, - заболевания и сегодня довольно распространенного, но, как правило,
не опасного и чаще всего не требующего специального лечения.
Я сделал столь пространное вступление, потому что, как стало известно
из черновика письма А. С. Пушкина на имя А. И. Казначеева, правителя
канцелярии М. С. Воронцова, Александр Сергеевич страдал аневризмой: "Вы,
может быть, не знаете, что у меня аневризм. Вот уж 8 лет, как я ношу с собою
смерть. Могу представить свидетельство которого угодно доктора. Ужели нельзя
оставить меня в покое на остаток жизни, которая верно не продлится"
Письмо это написано 22 мая 1824 года в связи с оскорбительной для поэта
командировкой в Херсонскую губернию "на саранчу" У нас нет свидетельств, что
в таком виде оно было отправлено адресату. Да и не в обычаях Пушкина
жалостью к себе добиваться снисхождения: "Суровый славянин, я слез не
проливал". Более того, в "Воображаемом разговоре с Александром I", на
писанном в шутливой, анекдотической форме, содержится серьезная мысль:
Пушкин не может простить притеснителю своих обид и принять свободу из рук
смилостивившегося монарха. В завершение аудиенции на вопрос Александра,
надеялся ли поэт на его великодушие, вместо смиренного согласия "Пушкин
разгорячился и наговорил мне много лишнего, я бы рассердился и сослал его в
Сибирь..."
И хотя этот разговор воображаемый, фантазировать-то приходилось лишь за
одну сторону.
В письме к тому же Казначееву, написанному спустя 10 дней после
предыдущего, одновременно с прошением об отставке, он скажет: "Я устал быть
в зависимости от хорошего или дурного пищеварения того или другого
начальника...
Единственное, чего я жажду, это - независимости (слово неважное, да
сама вещь хороша); с помощью мужества и упорства я в конце концов добьюсь
ее..."
Сосланный в Псковскую губернию, он вспомнит про свой "аневризм" и
попросит у Александра I разрешения выехать на лечение в Европу: "...Мое
здоровье было сильно расстроено в ранней юности, и до сего времени я не имел
возможности лечиться. Аневризм, которым я страдаю около десяти лет, также
требовал бы немедленной операции..."
Прошение царю Александр Сергеевич решил передать через своего старшего
друга, покровителя и наставника, поэта В. А. Жуковского. В сопроводительном
письме, предназначенном Василию Андреевичу, Пушкин успокаивает его: "Мой
аневризм носил я 10 лет и с божией помощию могу проносить еще года три..." И
далее дает понять, почему он написал это письмо: "...Михайловское душно для
меня. Если бы царь меня до излечения отпустил за границу, то это было бы
благодеяние, за которое я бы вечно был ему и друзьям моим благодарен".
Письмо Пушкина не было передано Александру I, a по совету Жуковского, с
такой же просьбой к царю обратилась мать поэта. При этом были сделаны
некоторые уточнения: указано, что страдает он "аневризмом в ноге", а
городом, в котором желательно было бы провести операцию, избрана Рига (здесь
любопытно отметить, что в сохранившемся черновике не отправленного письма на
имя Александра I А. С. Пушкин говорил о необходимости операции или
продолжительного лечения по поводу аневризмы сердца).
В ответ на прошение Надежды Осиповны царь разрешил Пушкину "приехать в
Псков и иметь там пребывание до излечения болезни".
Александр Сергеевич, узнав о "монаршей милости", прислал Жуковскому
полное сарказма письмо:
"...Я справлялся о псковских операторах; мне указали там на некоторого
Всеволжского, очень искусного по ветеринарной части и известного в ученом
свете по своей книге об лечении лошадей [А. С. Пушкин перепутал фамилию
доктора: В. Всеволодов - инспектор врачебной управы - действительно был
выпускником ветеринарного отделения хирургической академии и автором книг по
лечению лошадей].
Несмотря на все это, я решился остаться в Михайловском, тем не менее
чувствуя отеческую снисходительность его величества". И объясняет, почему не
пользуется разрешением: "Дело в том, что 10 лет не думав о своем аневризме,
не вижу причины вдруг о нем расхлопотаться. Я все жду от человеколюбивого
сердца императора, авось - либо позволит он мне со временем искать стороны
мне по сердцу и лекаря по доверчивости собственного рассудка, а не по
приказанию высшего начальства..."
Но на этом история с "аневризмом" не кончилась: Жуковский,
обеспокоенный здоровьем Пушкина и чувствующий себя в какой-то степени
виноватым в том, что не смог исполнить его просьбу, сам принялся искать
хорошего хирурга, который согласился бы приехать в Псков оперировать поэта.
И быстро нашел такого, благо это не составляло для него большого труда: его
сводная [В. А. Жуковский был незаконным сыном тульского помещика Бунина и
пленной турчанки Сальхи, привезенной из-под крепости Бендеры. Фамилию и
отчество он получил от своего крестного отца, жившего в бунинском доме] по
отцу сестра Екатерина Афанасьевна Протасова была тещей известного дерптского
хирурга И Ф. Мой-ера.
Е. А. Протасова попала в Дерпт - этот университетский центр
Прибалтийского края, - буквально убегая от В. А. Жуковского, который был
страстно влюблен в ее старшую дочь Машеньку, отвечавшую ему взаимностью.
Боясь кровосмешения, Екатерина Афанасьевна поспешно выдала Машеньку за И. Ф.
Мойера.
Стихи Жуковского, посвященные Маше Протасовой, относятся к самым
высоким образцам русской любовной лирики:
Счастливец! ею ты любим, Но будет ли она любима так тобою, Как сердцем
искренним моим, Как пламенной моей душою?..
Вынужденный брак этот оказался счастливым, но счастье -
непродолжительным: в 1823 году вскоре после родов Мария Андреевна скончалась
от туберкулеза легких, оставив на попечение матери маленькую Катю и другого,
"взрослого ребенка" - Ивана Филипповича Мойера, который на всю жизнь
сохранил преданность своей Маше. Говорят, что, умирая, он повторял имя жены,
к которой уходил через 35 лет после ее смерти.
Благодаря Екатерине Афанасьевне Протасовой дом профессора Мойера стал
островком русской культуры в иноязычном Дерпте. Здесь периодически гостил у
сестры Жуковский, сюда вместе с поэтом Николаем Михайловичем Языковым
приходил близкий приятель А. С. Пушкина, сосед его по Михайловскому Алексей
Николаевич Вульф (оба они обучались в Дерптском университете). Наконец, чуть
позже того времени, о котором идет речь, в доме И. Ф. Мойера сперва
поселился, а потом, съехав на другую квартиру, столовался все пять лет
своего пребывания в Дерпте будущий выдающийся русский хирург Николай
Иванович Пирогов. "Домашним человеком" у Мойера был также Владимир Иванович
Даль - студент медицинского факультета, и братья Александр и Андрей
Карамзины, и будущий писатель Владимир Александрович Соллогуб, и многие
другие представители русской культуры, получавшие образование в Дерптском
университете.
Все, кому доводилось бывать в этом доме, отмечали необычайную доброту и
приветливость Екатерины Афанасьевны, оказывавшей покровительство молодым
талантливым людям, приезжающим из России.
Имя Александра Сергеевича Пушкина, его стихи, еще даже не напечатанные,
а рукописные, привозимые Василием Андреевичем Жуковским из Петербурга или
Алексеем Николаевичем Вульфом прямо из поэтической столицы - Михайловского,
часто звучали в гостиной этого дома. Поэтому, когда Жуковский попросил
Мойера оперировать Пушкина, тот незамедлительно дал согласие ехать в Псков,
чтобы спасти "первого для России поэта", как несколько высокопарно он
выразился, и уже получил разрешение у попечителя учебного округа князя К. А.
Ливена на отъезд.
Однако, прежде чем я продолжу рассказ о дальнейшем развитии этой в
известной степени авантюрной истории, несколько слов о хирурге, которого
Жуковский выбрал А. С. Пушкину.
Профессор И. Ф. Мойер был учеником знаменитого итальянского хирурга А.
Скарпа, положившего начало хирургической анатомии. Вкус к этому разделу
науки Мойер сумел передать Н. И. Пирогову, который написал (кстати, в том же
Дерпте, на бывшей кафедре Мойера) классическую работу - "Хирургическая
анатомия артериальных стволов и фасций", сделавшую его имя всемирно
известным. В этом руководстве для хирургов Пирогов показал оптимальные, т.
е. наиболее безопасные и короткие пути, по которым скальпелем можно
проникнуть с поверхности человеческого тела внутрь, чтобы легко и быстро
отыскать и перевязать нужную артерию. "Хирургическая анатомия" Пирогова
имела прямое отношение к методике оперирования аневризм. Но в то время,
когда Александр Сергеевич впервые объявил, что страдает "аневризмом", Н. И.
Пирогов только начинал учиться на медицинском факультете Московского
университета.
Иван Филиппович Мойер, как его звали на русский манер, был не только
учителем Пирогова, но старшим другом и восхищенным почитателем его
крепнущего таланта. Когда молодой, полный замыслов и энергии Пирогов в силу
ряда обстоятельств оказался без кафедры, Мойер по собственной инициативе
уступил ему свое место и помог преодолеть целый ряд формальных препятствий к
замещению профессорской должности.
Н. И. Пирогов в "Записках" с благодарностью вспоминает Ивана
Филипповича:
"Это была личность замечательная и высоко талантливая. Уже одна
наружность была выдающаяся. Высокий ростом, дородный, но не обрюзглый от
толстоты, широкоплечий, с крупными чертами лица, умными голубыми глазами,
смотревшими из-под густых, несколько нависших бровей, с густыми, уже седыми,
несколько щетинистыми волосами, с длинными, красивыми пальцами на руках,
Мойер мог служить типом видного мужчины. В молодости он, вероятно, был очень
красивым блондином Речь его была всегда ясна, отчетлива, выразительна.
Лекции отличались простотою и ясностью и пластичною наглядностью изложения.
Талант к музыке был у Мойер а необыкновенный; его игру на фортепьяно и
особливо пьес Бетховена можно было слушать целые часы с наслаждением Садясь
за фортепьяно, он так углублялся в игру, что не обращал уже никакого
внимания на его окружающих. Несколько близорукий, носил постоянно большие
серебряные очки, которые иногда снимал при производстве операций..."
Кроме учебы у Скарпа, И. Ф. Мойер прошел большую практическую школу на
войне 1812 года в одном из крупных военных госпиталей и был активно
работающим хирургом, имевшим хорошую репутацию.
Ко времени его знакомства с Н. И. Пироговым он уже охладел к науке,
трудных и рискованных операций избегал, хотя по мнению такого авторитетного
ценителя, как Николай Иванович, еще сохранил хирургическую ловкость, не
терялся и не суетился за операционным столом. Пирогов вспоминал, как
мастерски Мойер произвел трепанацию черепа и удалил пулю из головы у
студента, раненного на дуэли; оперированный вскоре поправился.
Приезд в Дерпт нескольких талантливых профессорских стипендиатов
воодушевил И. Ф. Мойера: вместе с молодыми людьми он часами просиживал в
анатомическом театре над препарированием трупов.
Но несколькими годами раньше, когда к нему обратился В. А. Жуковский с
просьбой о Пушкине, имя Мойера еще с полным основанием могло быть названо в
ряду имен лучших хирургов России допироговского периода.
Поэтому Жуковский не понимал, чего еще хочет Пушкин, заклинающий Мойера
не приезжать в Псков: "...Операция, требуемая аневризмом, слишком маловажна,
чтобы отвлечь человека знаменитого от его занятий и местопребывания.
Благодеяние ваше было бы мучительно для моей совести. Я не должен и не могу
согласиться принять его...
Позвольте засвидетельствовать вам мое глубочайшее уважение, как
человеку знаменитому и другу Жуковского".
Но Василий Андреевич считал, что поэт напрасно капризничает, и
продолжал настаивать на приезде Мойера: "...Я было крепко рассердился на
тебя за твое письмо к сестре и к Мойеру... Прошу покорнейше уважать свою
жизнь и помнить, что можешь сделать в ней много прекрасного, несмотря ни на
какие обстоятельства. Следовательно, вот чего от тебя требую: ...собраться в
дорогу, отправиться в Псков и, наняв для себя такую квартиру, в которой мог
бы поместиться и Мойер, немедленно написать к нему, что ты в Пскове и что ты
дождешься его в Пскове. Он мигом уничтожит твой аневризм..."
"...Мне право совестно, что жилы мои так всех вас беспокоят - операция
аневризма ничего не значит, и ей-богу первый псковский коновал с ними бы мог
управиться..." - ответил ему уже рассерженный Пушкин.
Друзья упрекали его в неблагодарности. Ситуация приобретала
трагикомический оборот: поэт уже всерьез боялся, что хирурга привезут
вопреки его желанию. Он написал А. Н. Вульфу в Дерпт: "...Друзья мои и
родители вечно со мною проказят. Теперь послали мою коляску к Мойеру с тем,
чтоб он в ней ко мне приехал и опять уехал и опять прислал назад эту бедную
коляску. Вразумите его. Дайте ему от меня честное слово, что я не хочу этой
операции, хотя бы и очень рад был с ним познакомиться..."
Пушкин был уверен, что А. Н. Вульф остановит Мойера: Алексей Николаевич
был единственным, кто знал, что никакой аневризмы нет, а есть разработанный
ими совместно план бегства из ссылки через Дерпт, куда он должен попасть под
видом больного.
Дальнейшее пребывание в Михайловском - в отрыве от друзей, общества,
семьи, издателей - становилось невыносимым. Пушкин рвался на волю - и не
только в мечтах.
Быть может, уж недолго мне В изгнанье мирном оставаться, Вздыхать о
милой старине И сельской музе в тишине Душой беспечной предаваться.... -
записал он в альбом Прасковье Александровне Осиповой 25 июня 1825 года в
надежде на успех затеянного.
Это был уже не первый вариант освобождения. Остались не реализованными
планы тайного отъезда во Францию или Италию с братом Львом и побега за
границу ;с А. Н. Вульфом в платье его слуги.
Неудача с операцией чрезвычайно огорчила поэта. Спустя еще некоторое
время в письмах к друзьям он продолжал вспоминать об этом:
"...Аневризмом своим дорожил я пять лет, как последним предлогом к
избавлению, ultima ratio liberta-tis [Последним доводом за освобождение
(лат.)] - и вдруг последняя моя надежда разрушена проклятым дозволением
ехать лечиться в ссылку!" - теряя всякую осторожность, писал он Вяземскому -
так уж хотелось высказаться. И продолжал с грустной улыбкой: "Гораздо уж
лучше от нелечения умереть в Михайловском. По крайней мере могила моя будет
живым упреком, и ты бы мог написать на ней приятную и полезную эпитафию.
Нет, дружба входит в заговор с тиранством... выписывают мне Мойера, который,
конечно, может совершить операцию и в сибирском руднике...
Ах, мой милый, вот тебе каламбур на мой аневризм: друзья хлопочут о
моей жиле, а я об жилье. Каково?"
После возвращения Александра Сергеевича из ссылки Мойер встречался с
ним у Жуковского, но никаких свидетельств о том, что они возвращались к
обсуждению этой истории, не сохранилось.
Здесь же следует заметить, что и в последующие годы неоднократные
просьбы А С. Пушкина о разрешении выехать за границу (в Париж, в Италию и
даже в Китай с русской миссией) безоговорочно отвергались Бенкендорфом.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Пушкин всегда мог представить доказательство имевшегося у него заболевания вен - пусть
Пушкину
Владимиру ивановичу вспомнился четырехлетней давности разговор с пушкиным по дороге в берды