<<<     ΛΛΛ     >>>   

15 января 1783 г. выходит краткий (всего один абзац), но чрезвычайно важный именной указ императрицы, данный Сенату. Это так называемый закон о вольных типографиях : Всемилостивейше повелеваем. Типографии не отличать от прочих фабрик и рукоделий. Поэтому позволять в обеих столицах и во всех городах Империи заводить их, не требуя ни от кого дозволения, а только давать знать Управе Благочиния того города, в котором заведена типография; в них печатать книги на российском и иностранных языках, не исключая Восточных. Указ - апогей вольномыслия Екатерины. Воспринимался, как высшая степень либерализма. В значительной степени, в условиях России второй половины ХУШ в., так оно и было (да и не только в тех условиях). Указ встречен всеобщим энтузиазмом. Вскоре в столицах и в провинции открыто множество типографий. Перечисление главнейших из них (с. 40). Но уже в названном указе идет речь о довольно строгом цензурном контроле. Книги разрешается печатать только с наблюдением, “чтоб ничего в них противного законам Божиим или гражданским, или же к явным соблазнам клонящегося издаваемо не было” (25). Для чего от Управы Благочиния отдаваемые в печать книги свидетельствовать и если в них что-либо противное нашему предписанию явится, запрещать; в случае самовольного печатанья таких соблазнительных книг, не только их конфисковать, но о виновных сообщать, куда надлежит, чтобы они за преступление законно наказаны были. Таким образом, в отличие от указа 1771 г., наблюдение передается в руки полиции. Мы уже упоминали о важности того, какие инстанции осуществляют цензуру: Министерство Просвещения или Внутренних дел. В истории русской цензуры бывало иногда то, иногда другое. Другое, как правило, шло не на пользу литературы. И Екатерина избрала именно его. Радищев в “Путешествии из Петербурга в Москву”, вскоре после указа о “вольных типографиях”, говоря о русской цензуре, считал, что она имеет мало общего с подлинной свободой слова (о чем мы расскажем далее). Но всё же нужно признать, что полиция в это время не слишком злоупотребляла предоставленным ей правом. Дело обычно сводилось к мелким придиркам, некомпетентным суждениям. За все время действия указа не было ни одного случая запрещения книг по инициативе полиции. Это не значило отсутствия запрещений вообще, но все преследования и конфискации происходили по повелению свыше, касались книг, уже пропущенных цензурой. Надзор за типографиями, книжными лавками был плохо организован; многие книги печатались, продавались, минуя всякую цензуру. На них иногда даже не указывалось, что они разрешены к печатанью. И дело было не только в небрежном отношении полиции к своим обязанностям, но и в том, что она ощущала общую атмосферу, благоприятствующую печатанью книг.

Либеральные действия Екатерины в отношении к книгопечатанью длились довольно долго. Знаменательна история с постановкой в Москве, оппозиционной Петербургу, трагедии Николева “Сорена и Замир”. Пьеса была написана в духе трагедий Вольтера, поставлена 12-го февраля 1785 г. и имела большой успех. При желании ее, особенно отдельные стихи, можно было истолковать и как намеки на русскую современность, на Екатерину. Напомню в двух словах ее содержание: главным положительным персонажам - половецкому князю Замиру и его жене Сорене противопоставлен российский царь Мстислав - тиран и деспот. Московский главнокомандующий Брюс, суровый, склонный к произволу, приостановил представления, послал трагедию Екатерине, выделив отдельные отрывки пьесы. Но императрица не пожелала запретить “Сорену...”. Она выразила удивление действиями Брюса, заявив, что смысл стихов, им отмеченных, “никакого не имеет отношения к вашей государыне. Автор восстает против самовластия тиранов, а Екатерину вы называете матерью” (39-40). Трагедия опять появилась на сцене. Через год она напечатана в журнале “Российский феатр”, редактируемом Дашковой при участии Екатерины (возможно, сыграло роль и то, что Николев - воспитанник Дашковой). Екатерина в данном случае поступила умно, отведя от себя возможность сближения с “самовластьем тиранов”.

Перелом в относительно либеральной политике наступил где-то в середине 1780-х гг. и особенно ощущался в последние 10 лет царствования Екатерины. Началось с масонов. Хотя некоторые признаки, предвещающие перелом , заметны и ранее, чуть ли не со вступления на престол. 6 сентября 1763 г. появился указ Екатерины о контроле за выпиской иностранных книг (среди вредных отмечен и “Эмиль” Руссо). Академии предписывалось смотреть, чтобы такие книги не попадали в книжные лавки, книгопродавцам приказано составлять реестры книг, которые они собираются выписывать, передавать такие реестры в Академию и Университет, а те обязывались запрещать сочинения, вычеркивая названия из реестра, если в них написано что-либо “против закона, доброго нрава и нас”. Если же встретится преступник, который продает такие книги, то конфисковать его лавку и продать ее в пользу дома сирот. В остзейских местах, где нет публичных училищ, поручить надзор за книгами гражданским начальникам, а где есть училища, там поступать так, как Академии и Университету предписано. Указ - свидетельство распространения европейской образованности, проникновения иностранных книг в Россию, что в общем Екатериной поощрялось, но и избирательности отношения императрицы к такой образованности, ограниченной довольно жесткими рамками.

Но вернемся к масонам. Первый раскат грома раздался уже в 1785 г. Это показывает, что последний, особенно мрачный период царствования Екатерины определен не только страхом, вызванным революцией во Франции. Французские события сыграли существенную роль в изменении политики Екатерины, но поворот к реакции в России начался за четыре года до них. И причина была внутренняя. Не случайно в 1785 г. гонениям подверглись не вольнодумцы, а благочестивые и набожные масоны-мартинисты. Дело было в том, что где-то около середины 1780-х гг. появились люди вне общего правительственного направления, вне всяких официальных отношений, люди просвещенные, думающие; не в оппозиционном, но в каком-то своем русле. Возникла идея общественного служения, какие-то ассоциации, таинственные ритуалы. Масонство воспринималось как некое государство в государстве, замкнутое и независимое; да еще, в основном, в вечно недовольной Москве. Оно было похоже на ересь, всегда преследуемую, противопоставляемую официальной церковности; провозглашало чистоту нравов, в противоположность развращенной столице. Всё это объективно имело оппозиционный характер. А тут еще связь со шведским масонством, подчинение ему. К этому добавлялись и подозрения в приверженности масонству нелюбимому Екатериной наследнику, Павлу Петровичу. Будоражили и события в Европе: в Баварии возник скандал с масонами - иллюминатами, орден которых был закрыт. Скандал с масонами в Баварии вызвал отклики во всей Европе. Стали везде искать нити заговора иллюминатов. А тут еще и Калиостро, называвший себя масоном, в 1779 г. приезжавший в Петербург, весьма себя скомпрометировал и был выслан из России; Недовольны масонами иезуиты (соперники), которым покровительствовала Екатерина. Масонство превращалось в большую независимую силу. Невиданный размах их деятельности; огромные капиталы; “Дружеское ученое общество” Новикова. Проникновение масонов в университет, который становился всё более независимым от властей, популярность среди студенческой молодежи, рост их влияния. Воспользовавшись указом 1783 г., в том же году масоны создали две вольные типографии. Одна из них - “тайная типография” Шварца. Устройство больниц, благотворительность, помощь бедным. И все помимо властей. Екатерину всё это крайне раздражало. Как раздражали и тревожили центральную власть все общественные объединения, не ею заведенные.

Императрица давно с подозрением относилась к московским масонам. В середине 1780-х гг. она решила активно выступить против них. Не писавшая с 1779 г. комедий, Екатерина в 1785 г. сочиняет их целых три. Все они направлены против масонов: “Обманщик” (мартинисты - мартышки), “Обольщенный”, ”Шаман Сибирский”. Как на грех, Новиков в конце 1794 г., в прибавлениях к “Московским ведомостям”, издание которых он арендует у Московского университета, публикует “Историю ордена иезуитов”. Она не отрицательная. Новиков говорит об их заслугах, но и о притязаниях на мирскую власть. Те обратились с жалобой к Екатерине. Она запретила печатать “ругательную” “Историю”, а если она вышла, отбирать вышедшие экземпляры. Новиков, того не ведая, дал царице повод начать гонения на масонов.

Непосредственно гонения начались так. В 1784 г. московским главнокомандующим назначен Брюс, о котором уже шла речь, помимо прочего ненавидящий мартинистов. 23 декабря 1785 г. Екатерина отправила ему именной Указ. О ревизии книг, выходящих в вольных типографиях в Москве. Так как из типографии Новикова выходят многие “странные книги”, Брюсу предписано приказать Губернскому Прокурору сделать роспись их, которую отослать, вместе с книгaми, московскому архиерею, имеющему особое от нас повеление ''испытать Новикова в законе нашем, рассмотреть сами книги и что окажется донести нам и уведомить Синод''. Екатерина распорядилась, чтобы Брюс договорился с архиепископом, который должен назначить несколько духовных особ (1-2-х). Они вместе со светскими цензорами должны рассмотреть книги, выходящие из типографий Новикова и других вольных. где что-либо касается веры или дел духовных, и для наблюдения, чтобы такие печатаемы не были, “в коих какие-либо колобродства, нелепые умствования и раскол скрываются” (27). Распоряжение было выполнено. При этом постоянными светскими цензорами назначены противники Новикова, Шварца и масонов (45)

11 января 1786 г. Новикова вызвали к архиепископу Платону, московскому митрополиту, для испытания в Законе Божьем. Платон уговаривает Новикова показать истину, ответить на 12 письменных вопросов. 15 января Платон пишет Екатерине, что Новиков признает все основные догматы православия, говеет и, хотя состоит в обществе франк-масонов, но в нем нет ничего, противного вере, закону и совести. Митрополит желал бы, чтобы было больше таких правоверных христиан, как Новиков.

23 января 1786 г. Екатерина дает Брюсу два новые указания: 1. установить контроль за больницами и школами, основанными масонами. 2. объявить, что разрешенные указом от 15 января 1783 г. типографии предназначены для печатанья полезных книг, а не тех, которые “для обмана и уловления невежд”; допросить Новикова о причинах, побудивших к их изданию. Новиков задержан, его допрашивают в губернском правлении, записывают заданные ему вопросы и его ответы. По существу начинается пересмотр указа о “вольных типографиях”

К марту архиепископ Платон и два других духовных цензора оканчивают рассмотрение конфискованных книг. О Новикове Платон продолжает отзываться весьма положительно. Книги же он делит на три категории; только в последнюю из них он заносит сочинения, по его мнению, зловредные, развращающие нравы, подрывающие религиозное чувство (46). Казалось бы именно на них власти должны были обратить внимание. Но придрались не к третей, а к второй категории (книги мистические, которые, по словам Платона, он не понимает и не берется судить о них). Следует отметить честность, смелость и благожелательность Платона(Левшина). Судя по всему, он не сочувствовал масонам, вряд ли не понимал, чего от него хочет Екатерина, но действовал так, как ему подсказывала совесть. Правда императрица относилась к нему благосклонно. Она сама его “открыла”, отзывалась с похвалой об его проповедях. Умный, тактичный, находчивый, видный церковный деятель, знаток языков, законоучитель наследника, Платон мог многое себе позволить. А всё же далеко не каждый, даже в его положении, поступил бы так, как он.

25 марта 1796 г. выходит высочайший указ на имя Брюса, с повелением конфисковать 6 книг, названных Платоном во второй категории; Новикову и владельцам других вольных типографий строжайше запрещалось издание книг такого рода, под опасением не только конфискации их, но и лишения права содержать типографии(47 (см. Сборн.).

27 марта 1786 г. именной указ Брюсу: о запрещении продавать книги, исполненные “странными мудрствованиями”. В указе говорилось о присланных московским архиепископом примечаний на книги и московским губернатором их росписи. Повелеваем: те, которые обозначены в списке, если они окажутся в лавке Новикова, оставить запечатанными и запретить их продажу до дальнейшего рассмотрения и приказания; прочие книги распечатать и продажу их дозволить; Новикову и другим содержателям вольных типографий в Москве строжайше подтвердить приказ, чтобы они остерегались издавать книги, наполненные “подобными странными мудрствованиями, или лучше сказать сущими заблуждениями”, под опасением не только конфискации этих книг, но и лишения права содержать типографию или книжную лавку, а кроме того “законного взыскания “(далее приводится список книг, которые опечатаны и запрещены, всего шесть, среди них “Апология или защищение вольных каменщиков”, “Парацельса Химическая Псалтырь” и др.). Беда-ошибка Новикова состояла в том, что, кроме книг, конфискованных и опечатанных в университетской лавке, были такие же и на складе Новикова, и он не заявил о них, а позднее, с согласия “товарыщи”, считая, что гроза минула, передал их книготорговцу Кольчугину, который стал продавать их, что Новикову позже припомнили.

27 июня 1787 г. выходит именной указ Синоду. О запрещении светским типографиям и книжным лавкам печатать и продавать молитвенники или книги церковные, к православной вере относящиеся, изданные не от Синода; о том, что закон о вольных типографиях нимало не противоречит приказам о печатании церковных книг только в духовных типографиях. Закон о вольных типографиях относится лишь к книгам светским, а не к церковным. Поэтому следует подтверждение, чтобы церковные книги печатались только в синодальных типографиях или других, состоящих под Ведомством Синода. Если откроют книги, изданные не в синодальных типографиях, следует опечатать их и отдать на сохранение Синоду (29). Об этом же идет речь в Сенатском указе того же времени, изданном по инициативе Синода, распространявшемся по всей стране (29-31). Ряд других приказов на ту же тему, разосланных по всем городам и уездам (47). Книги реквизировались и отправлялись в Синод.

Все подобные распоряжения шли в одном направлении, но Новикова непосредственно, как будто, не касались. Тем более, что на место Брюса, в Москву был назначен довольно добродушный Еропкин, которому до масонства и Новикова не было дела. Но Екатерина не успокаивалась. По ее инициативе, после истечения срока аренды, газета “Московские ведомости” отобрана у Новикова. Дела “Типографической компании” шли всё хуже. Накапливались огромные долги. А тут начались события французской революции с её ужасами, обострившие российскую обстановку. Начинается массовый отказ от связи с масонами (от них отходит и Карамзин). Многочисленные аресты, допросы, истязания, пытки. Борьба с масонством переходит совсем на иной уровень. К ней подключается Начальник Тайной канцелярии С.И.Шешковский, сыскных дел мастер и кнутобоец (ум. в 1793 г.). Радищев называл его “великим инквизитором России”. 9 февраля 1790 г. на место Еропкина назначают А.А. Прозоровского, фронтового генерала, крайне грубого, невежественного, ненавидившего просвещение, посланного для обуздания Москвы. Потемкин в письме Екатерине так характеризовал Прозоровского: понадобилась старая пушка; она будет стрелять в вашу цель, так как своей не имеет; “Только берегитесь, чтобы она не запятнала кровью в потомстве имя Вашего Величества” (50). Прозоровский постоянно чернил имя Новикова, но быть инициатором его ареста не хотел. На вопрос Екатерины: почему он не арестует Новикова? Прозоровский отвечал: стоит лишь ей приказать. Екатерина колебалась: “нет, надо найти причину” (51). Причина вскоре нашлась. В1788 г. появилась книга “История об отцах и страдальцах Соловецких, яко же за благочестие, святые церковные законы и предания пострадали, тут же челобитная монахов Соловецкого монастыря к царю Алексею Михайловичу, повесть о Белом клобуке и другие статьи”, в духе раскольничьей литературы. Она, кроме прочего, противоречила указу 27 июня 1787 (напечатана не в синодальной типографии). Неизвестно, кем и где она была издана. Но нашелся повод приписать ее мартинистам. 13 апреля 1792 г. указ Екатерины Прозоровскому: недавно в продаже появилась книга, напечатанная церковным шрифтом, содержащая разные раскольничьи сочинения, противные духу православия и правительству; заглавный лист выдран, но в других подобных книгах значится. что издана в Гродно; можно полагать, что она печаталась в Москве, скорее всего у Новикова, который, как слышно, завел у себя в подмосковном имении типографию, независимую от Московской. Предписываю командировать в подмосковную типографию одного из советников судебных палат и из заседателей верховного земского суда, которые там произведут внезапный обыск; если будет найдена упомянутая книга или церковные шрифты, это послужит достаточным доказательством, что Новиков ее издатель; тогда он должен быть лишен права содержать типографию и подвергнуться взысканию за нарушение законов. Для открытия истины следует Новикова взять под присмотр и допросить, а также исследовать, каким образом, не получив никакого наследственного значительного имения, он считается теперь владельцем весьма достаточным; и может ли доказать при этом свое бескорыстное поведение. Прозоровскому предписано донести обо всем, что откроется, “обстоятельно и немедленно”(51) Прозоровский, не открывая причины, поручил доверенному лицу купить книгу; тот привез какую-то книгу о раскольниках, но не ту, которая требовалась, и все найденные экземпляры “Новой Киропедии”, которая конфисковалась прежде. Прозоровский решил, что Новиков ее вновь перепечатал. Появилась причина для ареста. 22 апреля три человека, по приказу Прозоровского, отправились в подмосковное имение Новикова Авдотьино и произвели там обыск. Все бумаги и книги были конфискованы. Но в доме не оказалось никаких признаков типографского производства, церковных шрифтов. Новиков потрясен обыском. У него начинаются спазмы, обмороки. Он просит об исповеди и причащении. В просьбе ему отказано. Но всё же сочли положение его опасным, в город не повезли, оставили в Авдотьино, под присмотром городничего. Сами же, с конфискованными книгами и бумагами, отправились в Москву, где передали их 23 апреля Прозоровскому.

Одновременно с проверкой в Авдотьино, 22 апреля провели обыски и в Москве, в бывшем компанейском доме, в книжной лавке Новикова, в магазине его типографии, во всех вольных книжных лавках. Обнаружено 20 книг , не указанных в печатных каталогах, скрытно продававшихся, хотя и запрещенных в 1786-87 гг., а также 48 книг, напечатанных без цензурного дозволения. Лавки опечатали, хозяев их арестовaли. Один из них, Кольчугин, имевший 3 лавки, кроме того служивший приказчиком в одной из лавок Новикова, сразу признал, что получал от него книги, на 5 тыс. рублей (52). Остальные арестованные сначала не признавались, но потом тоже показали, что получали от Новикова книги, развозили их по ярмаркам и продавали.

23 апреля Прозоровский направил офицера с 12 гусарами в Авдотьино, с приказом караулить Новикова и доставить в Москву, как только тому станет лучше . Те 24-го прибыли в Авдотьино, застали Новикова в болезненном состоянии (обмороки), но все же его через два часа, в кибитке, под конвоем, отправили в Москву, сразу привезли к Прозоровскому и стали допрашивать (в результате нервного потрясения сын Новикова остался на всю жизнь больным эпилепсией; неизлечимо болела и дочь) (52). Новиков признал, что давал продавать Кольчугину запрещенные книги, в большинстве духовные, так как на них более спрос, но что он давал их для цензуры духовным лицам, а когда те отказались, то полицейским и университетским чиновникам. При допросе обнаружилось невежество Прозоровского: цифры в подстрочных примечаниях - ссылки на священное писание Прозоровский счел за тайные условные знаки: “вот под этими условными знаками скрываются ваши зловредные замыслы и преступные учения; но все это теперь откроется” (53). Передать дело Новикова в суд всё же не решились: слишком мало было доказательств его вины (“сделанные ему допросы препроводить в суд нельзя”, “надо делать новые в особой комиссии из доверенных лиц”). Обошлись без суда и новой комиссии .10 мая Екатерина приказала Прозоровскому отправить Новикова в Шлиссельбургскую крепость. Он прибыл туда под сильным конвоем и помещен в каземат. Несколько раз его допрашивал начальник Тайной канцелярии С.И. Шешковский. Речь шла о масонах, разных политических подозрениях, о книгах Новикова, запрещенных в 1786 г. Тот отвечал, что книг он заново не перепечатывал, что переводчиков их не знает, что никаких других книг, кроме взятых под арест, не печатал, что имен авторов никогда не таил. Любопытно, что его никогда не спрашивали о той книге, которая была поводом для всей истории. Не выяснилось ничего, за что бы можно было предать его законному суду. Поэтому 1 августа 1792 г. выходит именной указ Екатерины: хотя Новиков не открыл тайных замыслов своих, но всех обвинений, изложенных в 6 пункте, достаточно, чтобы подвергнуть его “по силе законов тягчайшей и нещадной казни”; однако императрица, следуя свойственной ей человечности и желая оставить Новикову время для покаяния, ограничилась приказом “запереть его на 15 лет в Шлиссельбургскую крепость” (53). Новиков пробыл там до воцарения Павла, который в первый же день вступления на престол приказал его освободить. За время пребывания в Шлиссельбурге Новиков превратился из крепкого человека в больного старика. Он поселился в Авдотьино, где умер в 1818 г.

А следствие продолжалось. В 1792 г. Прозоровский представил Екатерине, как доказательство вины Новикова, какую-то французскую книгу (хотя Новиков не знал французского языка) и список французских книг, купленных Новиковым у купца Бибера. Прозоровский просит, чтобы были приняты меры к пресечению торговли запрещенными иностранными книгами (53). Всё это время опечатанные лавки не распечатывают. Торговцы подают прошение Екатерине о разрешении открыть их. Та приказывает Прозоровскому разобраться в просьбе. Прозоровский отвечает, что лавки опечатаны. законно. Новое прошение, и новый приказ разобраться. Суд над продавцами. 3-х инстанций: низшая , средняя, высшая. Первый в России процесс по делам печати. Суд выносит ряд приговоров, весьма суровых, со ссылками на законы 1720-21 гг. Особенно сурова низшая инстанция; большинство обвиняемых приговариваются ею “вместо смертной казни к наказанию кнутом с вырезыванием ноздрей и постановлением знаков и к ссылке в каторжную работу” (54). Но средняя и особенно высшая инстанции смягчают приговоры (перечень имен и приговор -54). Представляя приговоры Екатерине, Прозоровский просит о прощении виновных, особенно Кольчугина. Просьба отправлена в Петербург в августе 1793 г. и целые 3 года лежала без движения. Только 2 июля 1796 г. выходит указ Екатерины: призвать Кольчугина и 10 других подсудимых в Уголовную палату, прочесть им решение суда и объявить прощение по случаю рождения великого князя Николая Павловича (55). Отобранные у Новикова книги переданы на просмотр московским духовным и светским цензорам: список этих книг, имена цензоров, их пометки о зловредности каждой книги опубликованы лишь в 1871 г. (55). 11 февраля 1793 г. Екатерина приказала Прозоровскому сжечь эти книги. 31 октября приказание исполнено, о чем доложено Екатерине. В общей сложности сожжено около 25 тыс. книг. Часть книг переданы в Духовную академию и университет . Позднее, в 1794 г. обнаружен еще один книжный склад, произведено по приказу Прозоровского еще 2 сожжения, в их числе перевод Карамзиным “Юлия Цезаря” Шекспира (56).

Следующий разгром, связанный с книгами, касался “вольтерьянцев”. Речь идет об истории с “Путешествием из Петербурга в Москву” Радищева (56-60). Позднее Радищев утверждал, что если бы “Путешествие...” появилось на 10-15 лет до революции, он был бы награжден, в частности за указания властям на неизвестные им злоупотребления (не исключено, что автор рассчитывал на такой результат, но, думается, он ошибался: слишком резка была его критика). О революции он и на самом деле вряд ли думал (она еще не произошла) и в конце 1788 г., когда книга была готова, отправил ее для прохождения цензуры в петербургскую Управу Благочиния. Та разрешила “Путешествие...” с некоторыми цензурными поправками. Разрешение подписано обер-полицеймейстером Рылеевым, который даже не прочел книгу. Радищев передал книгу в типографию, владелец которой, прочитав ее, отказался печатать. Радищев купил у Шнора типографский станок и стал печатать дома. Всего он напечатал два сочинения: “Письмо к другу, жительствующему в Тобольске” и “Путешествие...”. В средине 90-го года печатанье было закончено. 25 экземпляров Радищев отдал продавцам, несколько роздал приятелям. Книга обратила на себя внимание, имела успех, становилась известной. Она попала в руки Шешковскому, а тот передал ее Екатерине. Та прочла “Путешествие...” довольно внимательно и разгневалась. При чтении она делала подробные подстрочные примечания, осуждающие книгу от первой до последней страницы. По поводу разрешения печатать она написала: “Сие вероятно ложь либо оплошность” (58). Начали допрашивать типографщика Мейснера? (через него ''Путешествие...'' и передано в цензуру) и купца Зотова, который ее продавал. Радищев перепугался, сжег все оставшиеся у него экземпляры “Путешествия...”, корректуру, цензурные листы. Последнее было большой ошибкой. После позволения цензуры он что-то выбросил, добавил. На допросе говорил, что добавил какие-то мелочи, но не мог ничего доказать. В доме Радищева устраивают обыск. В конце июня 1790 г. его арестовывают. Он посажен в Петропавловскую крепость. 6 июля пишет “повинную”. 13 июля рескрипт Екатерины о передаче дела Радищева в палату Уголовного суда Спб. губернии. В архиве кн. Воронцова сохранились ответы Радищева на вопросы, заданные ему в ходе судебного разбирательства. Он ведет себя вроде бы не очень достойно: резко осуждает книгу, выражает сожаление, что выпустил ее, говорит о преданности Екатерине, об ее милостях, но настаивает, что с Франции примера не брал, “ибо сие писал прежде, нежели во Франции было возмущение” (59). Но ведь на самом деле “достойное поведение” было бы бесполезной позой. Книга вышла. Осуществив свой замысел, никого не предав, не оговорив, имел право подумать и о себе, не раздражать судей, императрицу. Мог повторять про себя слова Галилея : “А всё-таки она вертится”.

4 сентября 1790 г. подписан именной указ Екатерины Сенату о наказании Радищева: “За издание книги, наполненной самыми вредными умствованиями, разрушающими покой общественный, умаляющими должное к властям уважение, стремящимися к тому, чтобы произвести в народе негодование противу начальников и начальства и, наконец, оскорбительными и неистовыми выражениями против и сана и власти царской”; о том, что присужден к смертной казни палатой Уголовных дел Спб. губернии, а затем этот приговор утвержден Сенатом. Хотя по роду вины Радищев заслуживает такую казнь, но ”мы, следуя нашим правилам, чтобы соединить правосудие с милосердием, для всеобщей радости, которую наши подданные разделяют с нами, по поводу мира со Швецией, освобождаем его от казни; повелеваем, вместо нее, отобрав у него чины (Коллежский советник -ПР) и знаки ордена Св. Владимира, дворянское достоинство, сослать в Сибирь, в Илимский острог на 10 лет”; имение, если оно есть, передать в пользу детей, которые находятся на попечении деда. В указе отмечается, что Радищев совершил “лживый поступок”, прибавил после цензуры “много листов в ту книгу”(32) . Радищев отправлен в Сибирь. Он вернулся из ссылки при Павле, который взял с него слово “не писать ничего противного духу правительства” (307). После воцарения Александра, по его повелению, Радищев работает в Комиссии по составлению законов. Согласно легенде, там он поднял вопрос об уничтожении крепостничества. Председатель комиссии, П.В.Завадовский, резко отчитал его за это, сделал выговор, напомнив о Сибири. Легенда вызывает сомнение. Во всяком случае в таком прямолинейном изложении. В последний год своей жизни Радищев пользуется вниманием императора. Он, единственный из членов комиссии по составлению нового Уложения, приглашен вместе с ее руководителем П.В. Завадовским на коронацию в Москву. Сам Александр в начале своего царствования придерживался антикрепостнических убеждений ( о чем свидетельствует даже более поздняя его положительная реакция на стихотворение Пушкина “Деревня”). А.Р. Воронцов, один из приближенных к императору людей, вместе с Радищевым, во всяком случае не без его влияния, составил проект закона, запрещающего продажу крепостных без земли (297). Закон не прошел, но это было поражением правительства, а не антиправительственной партии. И одним из основных противников закона выступил Державин, в то время министр юстиции (см. главу “Автобиографизм и статья Пушкина “Александр Радищев”” в книге Немировского, упоминаемой в библиографии) В ночь на 12 сентября 1802 г. Радищев отравился “царской водкой” (смесь азотной и серной кислоты). Узнав об его тяжелом состоянии, царь присылает своего лейб-медика (такой чести удостоились еще только Карамзин и Пушкин). Так что со смертью Радищева дело обстоит не так уж просто.

Знаменательно, что в “Путешествие...” входит глава о цензуре, “Торжок” - одна из двух самых больших и значимых глав. В другой, “Спасской полести”, изображается государь, неправедный правитель. “Екатерина, читая эту главу, с великим негодованием записала на полях: “страницы покрыты бранью и ругательством и злодейским толкованием”. Эта глава, по мнению императрицы ,“довольно доказывает намерение, для чего вся книга написана”” (772). Г.П. Макогоненко, примечания которого к “Спасской полести” я привел , почти не комментирует суть главы “Торжок. Возможно, это случайность, но о цензуре в советское время, как я уже упоминал, вообще не любили много говорить. Тем более, что содержание главы вполне применимо не только к концу 1940-х гг., когда вышла книга Макогоненко, но и к более поздним временам, вплоть до нынешних. Радищев явно придавал главе существенное значение. Она - первое в России развернутое рассуждение о цензуре (Радищев уже употребляет это слово). И, может быть, самое главное то, что в ней идет речь не только о цензуре вообще, а о конкретной цензурной политике Екатерины. Полемика с императрицей определяет всё содержание главы. Начинается она со ссылки на указ Екатерины о вольных типографиях. Собеседник путешественника отправляется в Петербург за дозволением завести вольное книгопечатанье. Тот говорит ему, “что на сие дозволения не нужно; ибо свобода на то дана всем” (прямое упоминание Указа 15 января 1783 г.). Но собеседник хочет иного, “свободы в ценсуре”. И автор приводит его (на самом деле собственные) размышления: “Теперь свободно иметь всякому орудия печатанья, но то, что печатать можно, состоит под опекою. Ценсура сделана нянькою рассудка, остроумия, воображения, всего великого и изящного. Но где есть няньки, то следует, что есть ребята, ходят на помочах, отчего бывают кривые ноги; где есть опекуны, следует, что есть малолетние, незрелые разумы, которые собою править не могут”; если всегда будут няньки и опекуны, то ребенок долго будет ходить на помочах, останется калекой, у него будут кривые ноги; Недоросль всегда будет Митрофанушка, без дядьки не ступит, не сможет управлять своим имением; “Таковы бывают везде следствия обыкновенной цензуры, и чем она строже, тем следствия ее пагубнее”. Собеседник цитирует Гердера: наилучший способ поощрять доброе - неприпятствие, дозволение, свобода в помышлениях; книга, проходящая десять цензур, прежде, нежели достигнет света, не есть книга, но изделие святой инквизиции; часто изуродованный, сеченый батогом, с кляпом во рту узник, а раб всегда; “В областях истины, в царстве мысли и духа не может никакая земная власть давать решений и не должна; не может того правительство, менее еще его ценсор, в клобуке ли он или с темляком”. И вреда не будет, если книга в печать “Выйдет без клейма полицейского”. Чем государство основательнее в своих правилах, чем крепче, тем менее оно зависит от насмешки и клеветы, не может потрястись от них . Для авторитетности приводятся мнения известного немецкого поэта, фольклориста, философа Гердера, но очень уж они ориентированы на конкретные русские события. Речь идет и о том, что правительство поручило цензуру управе благочиния, полиции. “Один несмысленный урядник благочиния может величайший в просвещении сделать вред и на многие лета остановку в шествии разума”.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Мгновенно оказаться в сталинских
Приказано издать сочинения пушкина за казенный счет
Начав с него подготовку к турниру
Статья погодина в 2 прошедший год в русской истории
чемпион мира карпов заявили решительный протест