<<<     ΛΛΛ     >>>   

А комиссия Оболенского продолжала работу. Она пересмотрела все цензурные распоряжения после 28 г. Неизвестно, что представила она Головнину. Но она подготовила проект нового цензурного устава. В начале его отмечались, что решения комиссии соответствуют установкам Головнина (это было верно). Но товарищ министра просвещения барон А.П.Николаи (в будущем сам министр просвещения), державшийся независимо, подверг проект резкой критике. Он отмечал, как серьезный недостаток , что в проекте предупредительная цензура, признанная бессильной, оставлена для периодики, т.е. там, где она особенно несостоятельна; по словам Николаи, обвинения в произволе, с которым связывают предварительную цензуру, неверны уже потому, что всякая цензура включает в себя произвол, да и вообще всякая административная и полицейская власть по существу своему не может освободиться от произвола, ни в одной стране не придумали, как это сделать; сохранение цензуры лишь для части изданий и освобождение от неё остальных - еще больший произвол, чем всё остальное. В заключение Николаи предлагал оставить предупредительную цензуру, т.к. не следует допускать двойственной системы; правительство должно сохранить твердость и откровенность в отношении литературы, не ставить разные издания в разные условия; ныне существует необходимость предупреждать появление многих произведений, хотя и не безнравственных, не прступных, не пропускать известных мыслей и понятий, определяемых переходным состоянием общества; необходимость эта будет постепенно уменьшаться и тогда можно будет открыто перейти от одной системы к другой; создавать временные специальные суды для печати, что предлагалось в проекте, нецелесообразно; принимать законодательство, которое вступает в силу лишь на время - неразумно (251). Таким образом, Николаи предлагал ”заморозить” реформу до будущих времен. Откровенная реакционость его выводов , но многие из них верны, хотя в этом не все решались признаваться.

Если бы предложения Николаи были написаны в пользу литературы, то в Государственном совете их бы никто не поддержал. Но в таком виде мнения Николаи могли там многим понравиться. Учитывая это, Головнин решил отмежеваться от проекта комиссии, осуждая его за чрезмерную строгость, поручив защищать его самому Оболенскому. Тот выступил с критикой доказательств Николаи, не дал отмежеваться и Головнину, заявив, что проект, основан ”на доводах и соображениях министра народного просвещения”( 252) У Оболенского оказалась куча записок Головнина, который одобрял то, что он на Совете критиковал. Никитенко в дневнике называл это: “гимнастика интриг” . 10 декабря (62 г.) Головнин подал всеподданнейший доклад, где вначале шла речь о необходимости и причинах пересмотра законов о цензуре, довольно благожелательно говорилось о проекте Оболенского, а затем утверждалось, что проект “проникнут каким-то враждебным к литературе направлением карательным и вовсе не представляет мер, которые имели бы целью развитие литературы, поощрение, содействие оной” (257). Головнин предлагал составить новый проект “после совершенного преобразования судебной части”, т.е. в конечном итоге, хотя по-другому, с позиций “защиты литературы”, приходил к тем же выводам, что и Николаи. Материалы же поданного проекта Головнин предлагал использовать для оказания пользы литературе, способствуя ее процветанию; пока же следует разрешить вопрос, какому ведомству заведовать делами книгопечатанья (т.е. министерству просвещения или внутренних дел -ПР)(258) Оболенский возмущен такой лицемерной демагогией. Он пишет второе представление, где снова подчеркивает полную зависимость проекта от инструкций министра. Огласки оно не получило. Его замолчали.

Итоги работы комиссии Оболенского, ее проект, опубликованы в томе её Трудов . В октябрьской книжке “Русского вестника” (62 г. № 10) о нем напечатана “Заметка”. Автор хвалит том, сам проект, рассматривает задачу Комиссии как переход от старого к новому, готовящий литературу к полной свободе. Он отмечает, что к делу надо подходить с осторожностью, что предупредительная цензура остается, но утратит исключительное господство; для некоторых откроется возможность освободиться от нее, но условное освобождение остается под контролем администрации, сохраняется переходное состояние. В “Заметке” весьма недвусмысленно намекается, что право освобождения от предварительной цензуры будет дано только благонадежным изданиям, к которым Катков, естественно, относит себя.

Щедрин проекта не получал, но знал его содержание (хотя бы из “Заметки” “Русского вестника”). Он пишет “Замечания на проект устава о книгопечатании” и, видимо, вручает их какому-то начальству (212). Эти “Замечания” в исправленном виде он помещает в феврале 63 г. в сдвоенном том возобновленного “Современника”, за подписью Т-н. (“Несколько слов по поводу ”Заметки”, помещенной в октябрьской книжке “Русского вестника” за 1862 год”. Щедрин называет ее “гаденькой заметкой”, но останавливается не столько на ней, сколько на самом проекте цензурных преобразований. Рассмотрев довольно подробно вопрос о передаче цензуры в министерство внутренних дел, из органа просвещения в полицию, Щедрин приходит к выводу, что с практической точки зрения он не находит повода к сожалению ( (что Валуев, что Головнин - всё едино- ПР) . Сам постепенный переход от предупредительной цензуры к карательной, по словам Щедрина, не вызывает у него возражений, но постепенность должна распространяться равно на всех: необходимо равенство. А в “Современной летописи” ”Русского вестника” в последнее время появляются рассуждения о журналах, заслуживающих и не заслуживающих доверия. Необходимо также, чтобы срок постепенности не был слишком велик. Щедрин сравнивает положение русской литературы с Гулливером, попавшим в страну великанов. По его мнению, правительство крепкое, прочно установившееся, опирающееся на сочувствие народа, не может иметь соображений, оправдывающих предварительную цензуру. Автор не одобряет постоянных ссылок, как на пример для подражания, на цензурную политику Франции. Да и там все же лучше: карательная, хотя и весьма строгая, а не предупредительная цензура. Именно предупредительная цензура порождает то направление, на которое ополчается Катков. Щедрин высмеивает высказанное в “Заметке” мнение, что литература “утомляет” силы преследующей власти: что можно подумать о власти, которая столь легко утомляется; нельзя же, чтобы ей всё доставалось даром; “желаете преследовать, ну и потрудитесь”. О том, что административные взыскания тоже предоставляют широкое поле для произвола; авторов проекта можно обвинить в желании заменить произвол беспорядочный произволом узаконенным; избежать этого можно только одним путем, судебного преследования вредных изданий. Но такой путь многим не нравится. Что же касается Совета министра по делам книгопечатанья, он должен бы состоять из серьезных, самостоятельных людей, с решающим, а не совещательным голосом, как предполагается в проекте. Лемке подробно разбирает и анализирует “Замечания” Щедрина, считая их лучшей оценкой проекта комиссии Оболенского ( 210-18).

Между тем, приняв “Временные правила” 62 г., власти продолжали готовить новый цензурный устав, который был принят в 65 г. и тоже назывался “Временные правила”. Он включал в себя “Временные правила” 62 г. и продержался до 20-го века, дополняемый изменениями, которые, в основном, ужесточали первоначальное его содержание. Но прежде, чем говорить об уставе 65 г., необходимо остановиться на других событиях 62 г. и более позднего времени. Прежде всего следует помнить, что в этот период была осуществлена окончательная передача цензуры из министерства просвещения в министерство внутренних дел, и новый устав готовил уже не Головнин, а Валуев.

В то же время следует отметить, что охранительная печать внесла изрядную лепту в раздувании паники, в приписывании пожаров радикальным идеологам. Особенно такое поведение характерно для Каткова. Но нужно помнить, что периодическая печать вообще, во все времена и во всех странах склонна к публикации сенсационных известий, что непосредственно влияет на тираж. определяет успех издания. В приводимом же случае совершенно очевидно, что реакционные газеты и журналы намеренно связывали известия о поджогах с революционно-демократическими кругами, используя нередко очевидную клевету. 6-го июня 62 г. об организации поджогов политической партией пишет Катков в статье “Наши заграничные rеfugies” (“Современная летопись”, № 23. Лем.158-60). В ней и нападки на “заграничных эмигрантов” (неназванный Герцен), которые решили избрать для своих экспериментов Россию, и намеки на поджигателей (не прямые, но довольно отчетливые: не хотим верить, чтоб этот шаг был совершен), и похвалы спокойствию и твердости правительства, нравственной реакции общества. Катков вроде бы предостерегает против возвращения к реакции, как ответ на поджоги ( всего опаснее были бы такие меры, которые бы клонились к стеснению пробудившейся в обществе жизни; не наука, свобода, самостоятельная печать тому виной; когда будет самостоятельная печать, потеряют значение тайные и заграничные типографии; когда появится правильный суд присяжных, самые строгие, но справедливые приговоры не будут восприниматься как принесение в жертву; само понятие “жертвы” потеряет смысл). Катков ратует за продолжение правительственных реформ, но он допускает возможность(даже вероятность) связи rеfugies (беженцев, эмигрантов) с пожарами ( “несколько господ, которым нечего делать”, считают себя вправе распоряжаться судьбами народа, предписывать законы молодежи и пр.) .

Подобные обвинения, ничем не доказанные, одобрялись правительством, поспешившим связать пожары с прокламациями, использовать их в борьбе с революционными демократами. Статья Каткова понравилась царю. 13 июня Головнин сообщил цензурным комитетам, что император обратил внимание на статью “Современной летoписи” и сказал: “Весьма хорошая статья. Кем она написана?” Московский цензурный комитет сообщил, что автор Катков, о чем 21 июня доложено царю(160). 30 июня отдано распоряжение цензорам не разрешать ничего, направленного против выступлений Каткова о Герцене. 18 июля в “Русском вестнике” напечатана “Заметка для издателя “Колокола””, выдержанная в грубом, неприличном тоне. Всякое подобие вежливости отброшено. Герцен называется недоноском на всех поприщах, бойким остряком и кривлякой, старой блудницей и пр.)(161). Даже “Северная пчела” упрекнула Каткова за тон “Заметки”, но тот возразил, что тон вполне уместный и по некоторым причинам писать иначе было бы нечестно(161). В восприятии “Заметки”, одобренной царем и ставшей в связи с этим некой мерой оценки и для читателей и для цензурных инстанций, общество раздели-лось на несколько групп: одни выражали солидарность с автором (и таких, видимо, было большинство), другие не соглашались с тоном, третьи. люди демократических убеждений. рвут с Катковым, его имя превращается в ругательство, как в свое время имя Булгарина(161). Зато Катков стал знаменитым и влияние его намого выросло.

Даже в правительственных кругах некоторые понимали опасность сближений пожаров со студенческим движением, с демократическими идеями. 19 мая 62 г. Головнин предписал Петербургскому цензурному комитету разрешать только те статьи, где обвинения или оправдания студентов даны в самых умеренных выражениях. Он же 28 мая сообщал, что царь вообще запретил печатать статьи на эту тему, возбуждая раздражение, которое не способствует наведению порядка(157). Понимая невыгодность для правительства разжигание страстей, Головнин предложил напечатать обвъявление в “Северной почте”, что обвинения в поджогах ни на чем не основаны, но Валуев отклонил предложение, формально опираясь на повеление царя (не затрагивать тему) (157). Вообще некоторая сдержанность сообщений о пожарах, об их причине соблюдалась лишь вначале, в мае месяце.Позднее “пожарная тема” цензурным ограничениям не подвергалась.

Её, начатую Катковым, подхватили другие реакционные издания : “Наше время”, “Сын отечества”, “Домашняя беседа” (указ. номера)(163). Их трактовка становилась официальной. Высказывать другие мнения, из-за распоряжения Головнина от 30 июня, было невозможно (ряд статей запрещены; редакторы, зная ситуацию, даже в цензуру ничего подобного не подавали).Получалась видимость того, что вся журналистика единодушна в одобрении Каткова(163). Но и таким ее направлением многие недовольны. Например, крупный чиновник цензуры Берте (о нем выше) обвинял Каткова и Павлова (куда уж благонамереннее!) в том, что они недостаточно решительны в своих обличениях(166).

Но особое влияние Катков приобрел в связи с восстанием в Польше в 63 г. На этом вопросе, на отношениях в связи с ним Каткова с властями мы остановимся подробней. Восстание вызвало новую волну благонамеренности и широко освещалось в русской печати, главным образом с позиций “официального патриотизма” (см. мою брошюру “Демократическая газета “Современное слово””. Глава П. “Отклики в русской периодической печати на восстание в Польше 1863 г. и газета “Современное слово””. Тарту, 1962// Учен. записки Тартуского ун-та. Вып.121). Краткие выводы, которые можно сделать: в большинстве печатных откликов отношение к восстанию резко отрицательное; высказывается солидарность с правительственными мерами, направленными на подавление восстания; большей частью газетные и журнальные выступления грубо прямолинейны, но иногда и более сложные, с теоретическими рассуждениями о сущности отношений России и Польши (славянофильский “День”, почвенническое “Время”). Статья Н.Н. Страхова “Роковой вопрос”, напечатанная в № 4 “Времени”, воспринята цензурой как пропольская, хотя на самом деле была антипольской. “Время” запретили.

В обстановке накала страстей, шовинистического угара касаться “польского вопроса” с других, неофициальных позиций, естественно, оказалось невозможным. “Современнику” и “Русскому слову”, только что начавшим выходить после 8-месячной приостановки, приходилось быть особенно осторожными, чтобы, по словам Щедрина, иметь возможность “беседовать с читателями именно двенадцать, а не пять раз в году”(41) . И все же они, газета “Современное слово” и другие, находили способы, намеками, косвенно, высказывать сочувствие восставшим. Подлинным же выразителем взглядов демократического отношения к событиям в Польше стал Герцен. который оценивал восстание как удар по общему врагу, русскому самодержавию (“за вашу и нашу свободу”). Польская тема становится основной в “Колоколе” 63 г. Его борьбу за свободу Польши, против усмирителей и палачей польского народа, В.И.Ленин оценивал чрезвычайно высоко: “Герцен спас честь русской демократии”. Спас-то спас, но позиция Герцена по польскому вопросу сильно подорвала его популярность в России, привела к потере его авторитета. Он плыл “против волны”.

В связи с событиями в Польше особенно растет влияние Каткова. Резкий поворот его от либерализма к реакции, пик популярности относится как раз к рассматриваемому времени. Отчетливо заметен он в уже в 62 г, в полемике вокруг Герцена, в борьбе с нигилизмом, в статьях о пожарах и прокламациях (“ Роман Тургенева и его критики”, “О нашем нигилизме” и др.).Но особенную известность и влияние Катков приобрел в 1863 г., в связи с освещением восстания в Польше. Как раз в это время он получает в аренду газету Московского университета “Московские ведомости”. В руках его оказывается весьма значительная газетно-журнальная сила: ежемесячный журнал “Русский вестник”, еженедельное прибавление к нему (потом самостоятельная газета) “Современная летопись” и ежедневные “Московские ведомости”. Катков превращается в своего рода монополиста. И сразу же “Московские ведомости” становятся центром антипольской борьбы. Они особенно усердствовали в разжигании ненависти к восставшим полякам и ставили себе это в заслугу. В конце 63 г. (№ 212) редакция утверждала, что именно польскому вопросу “мы главным образом посвящали всю нашу деятельность”. Уже в 62 г. общественная атмосфера стала меняться. Катков сам способствовал ее изменению и в то же время приноравливался к нему. 1863 г. оказался особенно благоприятным для его расчетов. События в Польше заставили правительство в полную меру оценить заслуги публицистов, поддерживающих политику сурового подавления восстания. В то же время они вызвали и отражали шовинистические, официально-патриотические настроения у значительной части общества (не повторять!!?). В таких условиях газете, делающей ставку на антипольскую пропаганду, была обеспечена и правительственная поддержка, и успех у читателей. Катков отлично понял это и с начала 63 г. сделал польский вопрос главной проблемой, вокруг которой группировалось всё содержание “Московских ведомостей”.

На первых порах, в начале 63 г. заметно стремление преуменьшить размах действий повстанцев. Утверждалось, что восстание не имеет глубоких корней в стране, что оно - дело небольшого числа “неблагонамеренных” лиц. Но вскоре размах восстания заставил отказаться от такого рода толкований. Согласно новому взгляду всё польское объявлялось мятежным, враждебным интересам России, ненавистным, заслуживающим жестокой расправы. Мы не будем подробно останавливаться на содержании антипольских материалов газеты Каткова. Остановимся лишь на одном вопросе: как эти материалы отразились на отношениях Каткова с властями, с цензурой.

Выступления Каткова по польскому вопросу в 1863 г., отражавшие в целом политику правительства, настроения значительной части общества, завоевали

“Московским ведомостям” известного рода авторитет уже в первый год издания их новой редакцией. Имя Каткова становится чрезвычайно популярным. Ему шлют приветственные телеграммы с выражением верноподданнических чувств. В честь его провозглашаются тосты на “патриотических” обедах. В архиве Каткова сохранилось множество писем, прославляющих его чуть ли не как главного спасителя России.

Естественно, что цензурные отклики о “Московских ведомостях” в 1863 г. крайне благожелательны. Газете Каткова давалась такая хвалебная характеристика , какой не удостаивалась даже официальная печать(последняя в изображении польских событий должна была всё же несколько сдерживаться, Катков же мог не стесняться). В отчете цензурного ведомства за 1863 г. отмечалась серьезная подготовка издателей “Московских ведомостей” к журнальной деятельности, их публицистический талант, многосторонняя ученость. Успех газеты объяснялся позицией по польскому вопросу: “своим горячим патриотизмом они возбудили к себе небывалое сочувствие в публике”(1358). В отчетах, подготовленных Советом по делам книгопечатания, указывалось, что “Московские ведомости” в 1863 г. “сплотили массу одною мыслию о нераздельности России и заставили иностранцев верить в единомыслие народа русского, сердцем привязанного к своему правительству”; “глубоко проникнутые любовью к России, они пробудили патриотические чувства во всех слоях”. Аналогичные утверждения встречаются и в других отчетах: “небывалое сочувствие в публике”; “получили значение самой популярной у нас газеты”(там же).

Такие восторженные оценки вовсе не значили, что у редакции “Московских ведомостей” в 63 г. не было столкновений с цензурой. Уже в цитированном выше отчете утверждалось, что газета Каткова, “с недозволенною нередко запальчивостью”, нападала на всю петербургскую журналистику, находя ее “не патриотическою, вредною и даже преступною”, Такая “запальчивость” цензурою не одобрялась.

Начались осложнения и с московскою цензурой. Председатель московского цензурного комитета М.П.Щербинин вообще-то благоволил Каткову за его выступления в 62 г. против Герцена и “нигилистов”, печатавшиеся в “Русском вестнике”. В отчете за 62 г. Щербинин писал, что полемика Каткова с эмигрантами (т.е. с Герценом) “есть не только заслуга, но и подвиг гражданского мужества”(1359). С переходом “Московских ведомостей” в руки Каткова и Леонтьева он связывал самые радужные надежды.

Да и не только Щербинин, но и лица более высокопоставленные относились к Каткову с дружеским участием. В 1863 г. великий князь Константин и Муравьев предлагают Каткову прислать корреспондентов в Варшаву и Вильно для освещения польских дел. Этих корреспондентов перед их отъездом принимал министр внутренних дел Валуев и напутствовал их. По поручению Муравьева Каткову посылаются статьи о восстании, в которые предлагается по его усмотрению вносить любые изменения.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Быть просвещенными христанами
Культурной оппозиции
В общем в сообщении о заседании федерации на корчного выливалось целое ведро помоев
Вышло постановление цк
В рукописном отделе тартуской университетскойбиблиотеки имеется внушительный фонд списков