<<<     ΛΛΛ     >>>   

Одной из всех путей-дорог
Бредем мы: той, где льется грог.
Он согревает нам сердца
И будет с нами до конца.

Заслуженным почетом не обойдено и виски. В одной из фалль-шэнти поется:

О виски, светлый луч во тьме.
О виски, Джонни!
С тобой не страшно и в тюрьме,
Виски, о Джонни!

А сколько шэнти прославляют верховное божество моряков – ром! Пальцев не хватит, чтобы перечислить все песни, в которых упоминается это крепчайшее зелье из сахарного тростника.
Большинство шэнти, доживших до наших дней, как уже говорилось, английского происхождения. Объясняется это главным образом тем, что после Гравелина и Трафальгара Англия стала «владычицей морей», а это как раз совпало с тем временем, когда парусный корабль достиг зенита в своем развитии. Испанцы, португальцы, голландцы и французы в иные времена тоже были не последними на морях, однако в их песенных золотых кладовых никогда не хранилось таких шэнти, как неувядаемые «Ролинг хоум» или «Блоу, бойз, блоу».
Французские, американские, голландские и немецкие моряки с океанских парусников пели большей часты шэнти тех же классических английских мелодий, но с собственными текстами. На мелодию английской кабестанной шэнти «Блоу, бойз, блоу» немцы пели: «Однажды мне встретился гамбургский шип, ту май худэй, ту май худэй…» Порой немецкие мореходы просто-напросто переиначивали народные песни, не изменяя их мелодии. Так родилась в прошлом веке на корабле «Шулау» следующая шпилевая шэнти:

Кто свято чтит господне слово,
Тот без опаски в рейс пойдет
И под защитою Христовой
Мыс Горн три раза обогнет.

Чем не священный псалом? Впрочем, и упоминавшаяся уже шэнти «Блоу, бойз, блоу» тоже мелодическая вариация на тему церковного псалма. Ничего удивительного: ведь мелодии песен вагантов и школяров – другой знаменитой ветви бродячего люда – тоже взошли на церковных дрожжах. Литургийные тексты перерабатывались при этом самым фривольным образом.
Случалось и обратное: мелодии морских песен отыскивали вдруг вход в песенную сокровищницу «сухопутных крыс». Так, веселая мелодия народной песенки «Лоре, лоре, лоре, лоре» обязана своим происхождением не чему иному, как припеву «Глори, глори, глори» популярной шэнти «Могила моряка».
Матросы немецких парусников нередко пользовались мелодиями народных песен или английских шэнти, чтобы более или менее откровенно покритиковать порядки на борту судна, где им довелось править службу. Одна из таких шэнти называется «Недовольный морячок». Безвестньй сочинитель сетует в первых строках на капитана, который позабыл о том, что и сам когда-то был матросом.
Надо полагать, что подобные песни не приводили капитанов в особый восторг. Поэтому и пелись они лишь в своем кругу, когда «парни с бака» не опасались чужих ушей. Была своя шпилевая шэнти и на гамбургском трехмачтовике «Магеллан». Мелодию для нее позаимствовали у шэнти «Ролинг хоум», текст пели на «платтдойч» – нижненемецком диалекте. Называлась она «Магеллан», как и само судно. Песня гневно осуждала обстановку, сложившуюся на борту, и могла быть истолкована как скрытое подстрекательство к мятежу. Само собой разумеется, что хватало в ней и непристойностей.
Однажды, когда матросы «Магеллана» затянули свою шэнти, они не соблюли необходимых мер предосторожности, и песню услышал кто-то из начальства. Автора песни, матроса Роберта Хильдебрандта, потребовали для объяснений к капитану и наказали, записав в бортовой журнал и удержав жалованье за три месяца. После этого он нанялся на английский барк, вместе с которым и пошел на дно во время кораблекрушения в 1888 году. А песня осталась и до сих пор популярна среди немецких моряков.
Примечательно, что на военных кораблях пение шэнти при выхаживании якоря или постановке парусов было запрещено. Там дозволялось петь только «патриотические» морские и матросские песни с «безупречным» текстом. Имелись и присяжные стихокропатели, в великом множестве поставлявшие свой товар. Они прославляли стойко и неуклонно выполняющих свой долг и кладущих живот за короля и отечество матросов, не забывая при всем том ни о гроге, ни о любви. Кое-кто из них даже состоял негласно на жалованье у британского Адмиралтейства.
Офицеров военных кораблей пугали не только тексты настоящих шэнти. Несовместимым с военной дисциплиной они считали и сам факт пения во время работы. Единственной музыкой, ласкающей их слух, была трель боцманской дудки.
Впрочем, боцманская дудка и в самом деле была одним из немногих музыкальных инструментов на бортах «ловцов ветра». Одни только испанцы да португальцы захватывали с собой иной раз и щипковые инструменты. Жоколеле португальских мореходов превратилось в процессе эволюции в гавайскую гитару! Гармоника зазвучала впервые лишь на клиперах. Правда, уже задолго до этого на судах имелись порой целые музыкальные капеллы. На парадах галер во французских средиземноморских портах играли военные оркестры, а на венецианских нефах имелся непременно хотя бы один скрипач или трубач, развлекавший судового патрона во время трапезы.
Примечательно, что впоследствии этот обычай перенял кое-кто из знаменитых морских разбойников. Дрейка в кругосветном плавании сопровождало трио музыкантов, а корсара-джентльмена Робертса на борту его внушающего страх «Ройял Ровера» развлекал целый ансамбль из десяти душ. Во время боя они рассаживались на квартердеке и под аккомпанемент канонады исполняли бравурные мелодии.
Было время, когда на кораблях не говорили, а скорее как бы пели. «Чист горизонт!» или «Земля на горизонте!» – выпевал из «вороньего гнезда» впередсмотрящий. Очередную вахту поднимали не как-нибудь, а со специальной, для этого ритуала предназначенной песней. Процедура эта так и называлась «распевом». На старых кастильских каравеллах пели, как уже упоминалось, «Во славу господню, семь миновало, минует и восемь. Аминь!»
Существовал и немецкий вариант такого «гимна» во славу смены вахт, и, пожалуй, не менее старинный, чем кастильский:

Вахте конец, восемь склянок пробило.
Новая вахта выходит на смену.
Койки покиньте, во славу господню!

Эти «побудочные» песни очень напоминают нежные колыбельные песенки для маленьких детей, хотя эффект они должны были оказывать прямо противоположный. Кто знает, может быть, их ласковый тон – следствие того, что разбуженный матрос куда как не похож на ангела и раздражать его резким окриком было бы по меньшей мере неразумно. Из-за постоянного перенапряжения и недосыпания люди на океанских парусниках «заводились с пол-оборота».
Тексты у «распевов» были, как правило, краткими, зато мелодии – очень красивыми. Сказанное относится в полной мере и к старинному шведскому «распеву» «Гаммаль пуррвиза», слова которого звучали примерно так:

Встань, поднимись, такелажная вахта!
Встань, поднимись, молодец-рулевой!
Встань, поднимись, наблюдающий с бака,
Зорко следи за водой и землей!
Встать, встать, встать всем парням!

На британских «невестах ветра» водилась и еще одна мелодия, призывающая матросов к ежедневной раздаче грога. Ее, смотря по обстоятельствам, исполнял голосом кок или играл флейтист. На менее музыкальных кораблях об этом знаменательном событии оповещалось просто выкриком, свистом боцманской дудки или ударами в судовой колокол.
Однако неправильно было бы считать, что песни матросов служили только сугубо прагматическим целям, помогая в разного рода работах или упорядочивая ритуал побудки. Как и все остальные люди, моряк пел и просто потому, что душа просила песни. Отто Бартнингу, участвовавшему в рейсе одного из «Пи-лайнеров» вокруг мыса Горн и написавшему об этом интересную книгу, удалось подсмотреть, а затем и воспроизвести на бумаге самую первую фазу зарождения такой песни, песни из сердца. Он пишет: «Они выпили единым духом свой горячий напиток, потом отдышались… и начали потихоньку бубнить что-то невнятное, потом замычали что-то, не открывая рта, и вдруг запели во весь голос, размахивая в такт руками и покачивая головами».
Шэнти чудесно звучат в хорошем, слаженном исполнении. В повседневном же корабельном обиходе все их очарование тонуло подчас в хриплом, натужном оре грубых луженых глоток шпилевой команды. Из рук вон плохо было по-видимому, с пением у небритых парней с иберийских каравелл и галионов. Вот свидетельство одного современника: «И тут все начали „Сальве, регина“. И мы все запели… А так как моряки любят многообразие – четыре ветра они, например, делят на тридцать два, – то и восемь основных музыкальных тонов они тоже разделили на тридцать два других тона, столь дисгармоничных, реверберирующих и нестройных, что нетрудно было перепутать наш пение „Сальве“ и литаний с ревом урагана. В конце концов, – говорится далее в рассказе, – пение переросло в рвущие барабанные перепонки вопли».
Вместе с ушедшими в прошлое ручными лебедками и помпами отзвучали и мелодии старинных матросских песен. Там, где не смолят и не тянут тросы, нет больше никакой необходимости в пении шэнти. Они прекратили свое существование в качестве подспорья в работе. Однако поколение за поколением, матросы как зеницу ока берегут лучшие из этих грубоватых песен, в такт которым некогда кок шинковал луковицы, а парусный мастер продергивал нитку сквозь парусину. Если на судах старинные хоровые песни звучат не так уж часто, разве что в часы отдыха, то в дни получки, когда в карманах у моряка заводятся монеты, портовые улочки и матросские кабачки переполнены звуками шэнти.
Были и другие причины того, что шэнти дожили в целости и сохранности вплоть до наших дней. Тегтмайер, опубликовавший маленький сборник шэнти, рассказывает об одной приятной инициативе кильских лоцманов. Когда суровой зимой, сразу после первой мировой войны, Кильский канал замерз, они, собравшись за стаканом грога в маленькой гостинице у шлюза Хольтенау, решили организовать хоровой кружок «Кнуррхаан» – «Морской петух». Начались регулярные репетиции, и в конце концов хор достиг такого совершенства в исполнении шэнти, какого они вряд ли бы добились раньше, во время работ на парусниках. Концерты этого хора пользовались большой популярностью у самой широкой публики.
Не менее, чем песни, самобытным и непосредственным был и профессиональный язык моряков, этих вечно странствующих пролетариев. Их язык – единственное в своем роде зеркало неисчерпаемого природного ума и богатой фантазии «парней с бака». Изъясняться в манере, присущей столь презираемым ими «береговым крысам», они явно считали ниже своего достоинства.
Заслуживает внимания, что профессиональный жаргон моряков нашпигован названиями животных, приспособленными для обозначения предметов совсем иного рода. Под «угрем» немецкий моряк понимает трос, канат, а под «конем» – перт. А эзельгофт – двойное кованое или литое из стали кольцо для соединения вершины мачты со стеньгой, являющейся ее продолжением, – получил свое название от немецкого слова «эзельхаупт» – «ослиная голова». Окон на корабле не было, а были «бычьи глаза». Рыбаков называли «пикшами», а червей в солонине или сыре – «слонами». Имелись, наконец, «камбузные жеребцы» – коки, «собачьи вахты», «девятихвостые кошки» – плети и «крысиный яд» – водка. «Звериные названия» преобладали и в оценке погоды. При свежем ветре вокруг корабля плавали «белые гуси». При ветре до пяти баллов волны «лаяли, как собаки», при восьми баллах они «бодались, как бараны», а при десяти баллах «ревели, как быки».
Имели свои особые наименования и предметы повседневного обихода. К членам команды обращались не по их истинным именам, а только по прозвищам. Стоило моряку наняться на другое судно, и он должен был привыкать к новому имени. Морские волки, проскитавшиеся по морям не один десяток лет, едва помнили имя, которое получили при рождении. Нередко «забывали» свое настоящее имя и те, кто хотел скрыть прежнюю судимость или скрыться за аферу с женитьбой, за нанесение тяжелых увечий, за воровство или иные «милые художества».
Прозвищами награждали большей частью по каким-либо характерным особенностям в облике, поведении или одежде «награждаемого», по прошлому или теперешнему его занятию, а то и по какой-либо истории, в которую он влип когда-то.

Глава восьмая. О НЕСЧАСТНЫЙ РОЙБЕН РЕНЦО!

Когда по матросским спинам гуляли вперехлест «девятихвостые кошки»

О несчастный Ройбен Ренцо!
Ренцо, парни, Ренцо!
В матросы Ренцо устроился,
Попал на борт китобойца.
Но не знал он в жизни удачи:
Разложили его однажды у трапа
И всыпали сорок горячих…

Из шэнти «Ройбен Ренцо»

«Внимание!» – скомандовал рябой боцман, одетый в парадную форму. Матросы, выстроенные вдоль правого борта, вытянулись в струнку. Капитан и офицеры смотрели со шканцев на полубарказ, движущийся к ним от группы военных кораблей, стоящих в гавани Плимута. Гребцы быстро мчали его, загребая в такт глухо звучащей дроби барабана.
Вот он уже всего в полукабельтове от них. Посередине его находилась небольшая приподнятая платформа, на которой стоял на коленях закованный в кандалы матрос, а справа и слева от него – стража в красных мундирах, с саблями наголо. С обнаженной, исполосованной спины несчастного капала кровь. На бронзе его загорелых рук выделялась синева татуировки. Обветренное лицо было искажено болью.
Между тем на полубарказе переложили руль, и он направился вдоль борта корабля, слегка раскачиваемого ленивой волной. Это было сигналом для боцманмата, который тотчас же вытащил из кожаного футляра «девятихвостую кошку» с красной рукояткой – недоброй памяти флотский карательный инструмент. Затем он спустился по фалрепу в полубарказ и с плетью в руке занял место на платформе. Стража отошла в сторону. Снова раскатилась дробь барабана, и десять раз просвистела плеть, падая на иссеченную спину закованного. Каждый раз по его телу пробегала дрожь. При десятом ударе из его крепко стиснутых губ вырвался стон. Кожа со спины клочьями нависла на поясницу.
Когда полубарказ прошел вдоль пяти кораблей, засеченный плетьми свалился без чувств в лужу собственной крови. Находящийся рядом врач подал знак прекратить экзекуцию. Это означало, однако, лишь отсрочку на несколько недель, после чего надлежало нанести недоданные удары, предусмотренные мерой наказания, если, конечно, жертва к этому времени не умрет. Эта средневековая процедура исполнения приговора, называвшаяся «бичевание сквозь флот», была обычной в большинстве военных флотов еще в начале XIX века.
В более поздние времена исполнять этот бесчеловечный акт не решались уже ни в своих, ни в иностранных гаванях. Боялись огласки. Примечательным в этом отношении был инцидент, происшедший в начале прошлого столетия на одном американском военном корабле на рейде Неаполя. Ночью на борту возник пожар. Несмотря на отчаянное противодействие команды, огонь распространялся все шире. Здравый смысл подсказывал, что осталось лишь несколько минут до взрыва крюйт-камеры. Один из матросов, чтобы спастись, прыгнул в воду, однако сверх ожидания в последние мгновения огонь был задержан, а затем и вовсе потушен. Матрос снова вскарабкался на борт. Это заметил офицер и доложил о случившемся капитану. Военный суд приговорил: за трусость «бичевать сквозь флот»! Но привести в исполнение этот приговор можно было лишь в мало посещаемой по тем временам Алжирской гавани, которую эскадра выбрала специально для этой цели.
Нигде наказание плетьми не применялось в таких масштабах, как на «невестах ветра» в XVII, XVIII, а частично и в XIX столетии. После двенадцати ударов боцманматы менялись, чтобы рука, держащая плеть, всегда была крепкой. Строжайший карательный режим господствовал на кораблях военных флотов.
Эту безнравственность пытаются оправдать, разъясняя, что буйных палубных парней, рекрутированных из висельников и подонков многих наций в тюрьмах и темных портовых переулках, можно было обуздать лишь плетьми и цепями, как некогда галерных рабов. Без такой палочной дисциплины корабли якобы не ушли бы и на сотню метров.
Безусловно, это разъяснение не совсем высосано из пальца. Однако оно не принимает во внимание того факта, что бесчеловечное обращение начальников с матросами нередко переполняло чашу их терпения и вынуждало «парней с бака» на крайние меры. Если команде приходилось выбирать между медленным забиванием насмерть или виселицей, она предпочитала страшный, но быстрый конец. При этом люди могли еще получить удовлетворение, рассчитавшись прежде со своими истязателями. Тогда и сложилась в Англии поговорка: «Лучше висеть, чем служить на флоте».
Действительно, в ту пору величайших издевательств над людьми и живодерства на английских военных кораблях было и больше всего матросских восстаний. Мятеж 1797 года в устье Темзы подчинил власти бунтовщиков большую часть экскадры и угрожал в течение нескольких недель всему британскому флоту.
Лишь эскадрам Нельсона и Коллингвуда, популярных адмиралов, которые никогда не злоупотребляли терпением экипажей, удалось избежать волнений. Этот пример наглядно показывает всю абсурдность утверждения о необходимости варварской жестокости на кораблях.
О невероятном, драконовском режиме на кораблях свидетельствуют следующие статьи из американского военно-морского дисциплинарного устава, заимствованные, по существу, у англичан и нашедшие в большей или меньшей степени отражение в дисциплинарных кодексах других флотов. Они гласят: «Каждый флотский служитель, из трусости о пощаде просящий, повинен смерти» (статья 4); «Каждая персона на флоте, которая на вахте уснет, повинна смерти» (статья 20). Бесчисленных жертв требует статья 15: «Служителям флота запрещается ссориться с другими военными моряками или раздражать и оскорблять их словами, жестами и угрозами под страхом наказания, как то военный суд порешит».
Из примерно 20 перечисленных в статьях официально наказуемых проступков 13 караются смертью. С тем, что за мятеж назначалась высшая мера наказания, можно еще примириться. Но карать смертью за просьбу о пощаде – это было возвратом к варварству.
Дурная слава была и у статьи 14. Она открывала дорогу любым злоупотреблениям и произволу офицеров. Она гласит: «Ни один нижний чин флота не может ослушаться приказания начальника, ударить его, угрожать ему, или делать попытку к этому, или поднять оружие против него, пока он состоит на службе. Это карается смертью».
По-видимому, это и была та самая статья, о которой среди матросов ходила крылатая фраза, что законы писаны не для капитана и офицеров. И в самом деле, простой янмаат в течение тысячелетий был бесправным и беззащитным. На океанском паруснике он лишь внешне отличался от галерного раба. Не мог он избежать своей участи даже тогда, когда его корабль шел ко дну, а ему выпадало счастье добраться до ближайшего берега. Морские законы предусматривали все. Специально для этого случая существовал параграф: «Если экипажи отделены от своих кораблей по причине того, что последние разбились, утонули или были уничтожены, вся командная власть, полномочия и авторитет, которыми наделены офицеры этого корабля, полностью сохраняются в силе так, как если бы корабль не разбился, не утонул и не был уничтожен» (статья 42).
Правда, этим параграфом морское дисциплинарное право выставляет самое себя в довольно смешном свете. Тем не менее он характерен для того духа тирании, который господствовал некогда на военных кораблях. Матрос с самого начала должен был отчетливо представлять себе, что у него нет ни малейшего шанса избавиться от своей плавучей каторги даже в случае кораблекрушения; он должен безоговорочно подчиниться своей жестокой участи.
Для того чтобы ни один матрос на корабле не мог отговориться незнанием дисциплинарного устава, на американских военных кораблях каждое первое воскресенье месяца всех людей собирали у шпиля. Официально это называлось осмотром одежды. Однако это был лишь предлог. Истинная цель собрания состояла в зачитывании команде уложений о наказаниях. Матросы должны были при этом снять свои шляпы или фуражки.
На борту парусного военного корабля редкая неделя обходилась без приведения в исполнение по меньшей мере хоть одного наказания. Равно как и зачтение дисциплинарных параграфов, церемониал исполнения наказания служил для запугивания команды. Для этого существовали определенные сигналы, подаваемые ударами в колокол или дудкой. На английском флоте приговоры приводились в исполнение точно в 12 часов дня.
В большинстве случаев наказание представляло собой бичевание «девятихвостой кошкой». В этой плети воплощалась мрачная корабельная традиция. Впервые ее свист услышали еще на античных галерах. Простая плеть была найдена в раскопках эпохи неолита, когда человек приручал зверей для верховой езды и перевозки грузов. Поскольку в античном обществе рабов за людей не считали, это средство наказания ничтоже сумняшеся перенесли и на них.
Но на рукояти плетки теперь было укреплено уже несколько ремней. Это и была пресловутая «девятихвостая кошка», суперплеть, эффект от одного удара которой был равносилен девяти ударам обычной плетки. А исчезла она на кораблях лишь к началу XIX столетия! Ее миниатюрная разновидность продержалась в домашнем обиходе еще дольше, вплоть до XX века, в образе ремня для наказания детей.
Как же проводилась порка матроса на корабле? Ареной было место у грот-мачты, неподалеку от фалрепа. Все собирались вокруг, нижние чины отдельно от офицеров, затем осужденный конвоировался двумя вооруженными матросами к мачте. Капитан оглашал вид проступка. Обвиняемый получал возможность сказать слово в свою защиту. Однако, стоя у грот-мачты, вряд ли он мог рассчитывать на смягчающие обстоятельства или полную отмену наказания.
Вместо этого тишину рассекал приказ: «Раздеться!». Приговоренный обнажал верхнюю часть тела. Затем он становился на прочно сколоченную квадратную деревянную раму, напоминающую деревянную решетку. Обычно такие решетки служат для закрывания люков, поверх них натягивают брезент. Ступни жертвы прочно укреплялись на поперечине решетки, а поднятые над головой руки пропускались сквозь петлю на тросе, свисавшем сверху и выбираемом затем втугую. Это было сигналом боцману, по которому он должен был обрушить на спину матроса девятихвостую плеть. Если экзекутор из сострадания махал плетью недостаточно рьяно, ему определяли такую же порцию.
«Девятихвостая кошка» оставляла на спине жертв рубцы на всю жизнь. Десять ударов было минимальной нормой. При двойной порции ударов уже сочилась кровь из кожи. При тройной или четверной норме кожа лоплась. После семидесяти ударов кожа на спине свисала лохмотьями. И тем не менее мера наказания бывала и до ста ударов плетью! Если врач не прерывал экзекуции – а этим правом пользовались далеко не все врачи,– бичевание продолжалось, даже если становились видны ребра.
На палубе не знали пощады. Помимо этих официалных наказаний унтер-офицеры военных кораблей с легкостью необычайной пускали в ход концы тросов. По указанию своих начальников боцманы и квартирмейстеры постоянно носили в своих вместительных шляпах метровый линек, чтобы он всегда был под рукой. По самому незначительному поводу узловатый конец гулял по спине матроса, сачковал ли тот, швабря палубу, или был застигнут за запрещенной картежной игрой.
Кроме бичевания плетью имелась еще добрая дюжина других штрафов. Капитаны, которые сознавали вредное влияние телесных наказаний, пользовались другими средствами: на провинившихся надевали, например, кандалы, то есть неделями держали их закованными в цепи, на хлебе и воде, взаперти в темной каморке или лишали их ежедневной порции рома.
Была и другая команда о наказании: «На мачту!». Несчастному заводили петлю под руки, вокруг груди, и поднимали его на тросе до топа грот-мачты, где он должен был провести ночь. Случалось также, что отдавался приказ о высадке штрафника в открытую буксируемую шлюпку. Для вычерпывания воды он получал всего лишь поварешку. В большинстве случаев уже через несколько минут бедняга промокал до костей.
Особенно жестоким наказанием было «килевание» – протягивание под килем. Для этой цели на каждом ноке грота-реи, выступающей на кораблях с прямыми парусами за линию бортов, укреплялось по блоку. Через эти блоки пропускался связанный в кольцо трос, заведенный предварительно под корабельный киль. К этому тросу привязывали штрафника и перетягивали его под килем от правого борта к левому и обратно.
Если осужденный оставался жив после первого раза, ему позволяли повисеть некоторе время под реей, чтобы он мог глотнуть воздуха. Затем жестокая процедура производилась в обратном направлении. Нередко случалось, что трос заедало и штрафника вытягивали из воды мертвым. Иные при перетягивании получали ранения об острые края ракушек, наросших на корпусе корабля.
«Море и виселица всякого примут» – гласит старая матросская пословица. В английском и американском военных флотах парусных времен веревка для висельника закреплялась обычно на фока-рее. Час исполнения смертного приговора назначался, как правило, перед восходом солнца. Когда повешенный не подавал больше признаков жизни, его спускали и снимали с него оковы. Затем его зашивали в его же подвесную койку, вложив в нее для тяжести пушечные ядра. По доске, положенной поверх релинга, труп скользил в море. Иной раз на реях линейных кораблей болталось одновременно до десятка человек.
Море хранит молчание о числе повешенных на ноках рей. Стерлись в памяти и их имена. Лишь одно сохранит лось: Билли Бадд из одноименного рассказа Мелвилла. Молодой, невинно осужденный матрос был настолько любим своими товарищами, что из-за этого чуть было не вспыхнул мятеж. Один из «синих курток» взял потом грифель в испачканную смолой руку и облек смертную казнь Билли в стихи, которые позднее, во времена Нельсона, имели хождение на кораблях флота его величества:

Словно лисель, на рею поднимут меня,
Закачаюсь на ноке в восходе дня,
Как серьга, что я Молли своей привез…
От судьбы никуда не уйдешь, матрос!
Жизнь подходит к концу. На смоленом конце
Вознесусь к небесам в озаренье лучей.
Пью последний свой грог и с тоской на лице
Догрызаю сухарь – скорбный дар палачей.
Кто на рею поднимет меня, бог весть!
Кто проводит прощальным взглядом?
Не спешите повесить, не надо!..

Доналд мне обещал у доски постоять
И, навеки прощаясь, мне руку пожать.
Я хотел бы ответить ему, но я труп.
Обернули меня парусиной гнилою.
И утопленник Тафф с горькой складкой у губ
Ожидает меня за подводной скалою.
Я усну. Я на дно опущусь, словно лот.
Спать приказано мне. Эй ты, черт!
Поскорее сними с моих рук этот гнет
И столкни меня в волны, за борт!
Я усну, и морская трава, словно саван, меня обовьет…

Герман Мелвилл не только написал лучшее из достойного быть прочитанным о людях парусных кораблей – он внес этим бесценный документальный вклад в историю парусного мореплавания XVIII и XIX столетий. И кто упрекнет его в том, что и у него встречаются порой ошибки! В генеалогии военного артикула – «Белом бушлате» – он скорбит о тех временах, когда гуманность проникала и на палубы. Внедрение жестокой дисциплинарной практики на кораблях начинается, по его мнению, лишь со Стюартов. В действительности же это началось значительно раньше. Даже тогда, когда человек еще не был унижен галерным рабством, существовали зверские наказания. С тех пор как девятихвостая плетка попала на корабль, она редко оставалась в чехле.
Насколько стары другие наказания на кораблях, свидетельствуют исторические документы. Ричард Львиное Сердце ввел, например, в обиход зашивать выжившего в матросском поединке в одну парусину вместе со своей жертвой и топить в море. При этом не играло никакой роли, был ли он виновен в происшедшей поножовщине или нет. Утопление как наказание на корабле возникло, следовательно, еще в XII веке!
И не менее жестокое протаскивание под килем ведет начало из XIII столетия, если не раньше. Об этом упомянуто в одном Ганзейском указе, где говорится: «Тот должен быть протянут под килем, кто сквернословит, играет, злоупотребляет своим оружием или спит на вахте».
То, что позднее, с наступлением великой эпохи кругосветных парусных плаваний, дисциплинарный режим на кораблях стал более жестким, имело много причин. Экипажи во время длительных морских рейсов подвергались значительно большим физическим и психическим нагрузкам, чем прежде. Питьевая вода скоро портилась, и утолять жажду моряки могли только горячительными напитками, а алкоголь деморализовывал их.
Но не только поэтому их ножи непрочно сидели в ножнах. Из-за тесноты в кубрике и постоянных вахт матрос никогда не высыпался. А тут еще вечные, незаживающие ссадины на руках, плохие зубы, болезни и постоянная раздражительность, вызванная всеми этими мучениями. Якоб Вассерман пишет об этом в своей книге о Колумбе:
«Примечательно то практическое обстоятельство, подкрепленное, кстати, ходом большинства полярных экспедиций, что длительное совместное сосуществование людей, как только оно принимает характер внешнего принуждения, неизбежно приводит сначала к глухому раздражению, а в конце концов и к опустошительному выбросу наружу скрытой ненависти».
Понятно, что в таких людях постоянно тлели угольки злобы и они при первом удобном случае пытались дезертировать. Так, однажды между Ярмутом и Нором со своих грузовых судов, перевозивших уголь, сбежали три тысячи английских матросов.
Опасаясь массового дезертирства, капитаны военных кораблей предпочитали не заходить в чужие гавани и отстаиваться на рейде. А если избежать захода в гавань было нельзя, старались запретить увольнение на берег. Если команду все-таки отпускали на берег, то гавань так и кишела шпиками. Они подслушивали в притонах и кабачках разговоры матросов и подстерегали тех, кто хотел самовольно расстаться со своим кораблем. За каждого перехваченного матроса им полагалось большое денежное вознаграждение.

Глава девятая. ИЩИТЕ ЖЕНЩИНУ!

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Имела в своем составе корабль с несколькими сотнями женщин на борту
Капитаны закупали наиболее дешевые сорта
Он следующим образом отчитал капитана абордированного купеческого суднагоддем
Матросы кука