<<<     ΛΛΛ     >>>   

Первым по времени законом Августа об отпущенниках был lex Iunia, который Дефф весьма убедительно относит к 17 г. до н.э.8. Чтобы понять его значение, надо несколько вернуться назад и вспомнить об отпуске в форме manumissio minus iusta.

Дело в том, что такой отпуск и был отпуском на волю, и не был [с.277] им. Цицерон в 43 г. писал, что если раб не внесен в цензорские списки, не освобожден "палочкой" или по завещанию, то он не считается свободным (Top. 2). У хозяина всегда оставалась возможность раскаяться в своем великодушии и объявить "освобожденному", что на самом деле он как был рабом, так и остается им. Обиженный имел право жаловаться претору, но, во-первых у претора, по справедливому замечанию Деффа, могли быть причины, побуждавшие его оказать любезность хозяину и стать на его сторону, а во-вторых, многие ли рабы разбирались в римском праве и знали, что они могут искать защиты у претора? Юниев закон объявлял всякую manumissio minus iusta законной и необратимой: раб, освобожденный без всяких формальностей только "в присутствии друзей", был свободен, и отобрать от него эту свободу было нельзя.

Дефф считает этот закон также ограничительным: прежде чем отпустить раба, хозяину следовало вспомнить, что сделанное будет бесповоротным, и задуматься, стоит ли решаться на этот акт великодушия. Вряд ли это так. Если хозяин освобождал своего раба спьяна, то тут Юниев закон, конечно, не был преградой; если он желал блеснуть своей добротой и человечностью перед гостями, то желание это могло пересилить все практические соображения. Да, кроме того, хозяин и не всегда оставался в накладе9.

Рабы, освобожденные путем manumissio minus iusta, получали не права римского гражданина, а те, которыми пользовались латинские колонисты – их так и называли – latini Iuniani. Закон Элия Сентия присоединил к ним еще одну категорию рабов – тех, которые были освобождены до тридцатилетнего возраста и которым упомянутая выше комиссия отказала в праве немедленного приобретения римского гражданства. Сюда же относились рабы, которые, по эдикту Клавдия, получали свободу, если хозяин во время их болезни отказывал им в уходе и содержании10.

Latini Iuniani имеют полное ius mancipationis, могут покупать и продавать землю, скот, рабов, но в праве оставлять формальное завещание им отказано. Они могут выразить свою волю только в форме fideicommissa, которые в течение I в. н.э. обязательной силы законного принуждения не имеют. Они не могут получать наследства, и по смерти их патрон может распорядиться всем их имуществом, как ему заблагорассудится: забрать себе хоть все. Оказаться патроном латина было весьма выгодно, тем более что права патрона можно было продать, подарить или завещать любому римскому гражданину (равно как и купить, и получить по завещанию).

Предложив такую жирную добычу патрону в награду за его, [с.278] может быть, несколько опрометчивый шаг, – добычу, которую хозяин получал, конечно, не раз, законодатель тут же начинает искать пути, каким образом эту добычу у него вырвать. Что именно это было его целью, явствует из того относительно простого и легкого способа, каким latinus iunianus мог стать полноправным римским гражданином: если он женился на римской гражданке или на женщине, имеющей латинское право, и у них родился ребенок, мальчик или девочка, все равно, то, как только этому ребенку исполнялся год, все трое – муж, жена и дитя – становились римскими гражданами. Первоначально этот способ приобретения римского гражданства был действителен только для рабов, освобожденных до тридцатилетнего возраста: Август превосходно учитывал, что хозяева с удовольствием освободят ряд молодых рабов в расчете получить в будущем все их состояние, и умело свел эти расчеты только к некоторой вероятности.

Дальнейшее законодательство идет по пути, указанному Августом. В 75 г. все latini Iuniani получают римское гражданство после рождения первого ребенка от жены римлянки или латинянки. Если латину не повезло с женитьбой, брак его остается бездетным, если даже перспектива римского гражданства не смогла осилить в его сердце старую любовь к отпущеннице-землячке, то перед ним открыты другие пути. Со времени Тиберия мельник, намалывавший в течение трех лет ежедневно по 100 модиев зерна; с 24 г. по lex Visellia пожарник после шестилетней службы (вскоре срок этот был сокращен до трех лет); со времени Клавдия торговец, привозивший в продолжение шести лет на своем корабле по 10 тыс. модиев зерна в Рим; владелец 200 тыс. сестерций, вложивший половину этого капитала в постройку дома или домов в Риме, – все становились римскими гражданами. Выбор деятельности был довольно разнообразен и, что называется, на все вкусы.

Тенденция содействовать отпуску рабов на волю становится особенно заметной во II в. н.э., когда был поставлен вопрос о fideicommissa, в которых завещатель выражал свое желание, чтобы такой-то и такой-то рабы получили свободу. В течение всего I в. fideicommissa не имеют силы законного принуждения; они только накладывают на наследника моральное обязательство, и от его совестливости зависит выполнить его или нет. Во II в. появляется [с.279] ряд сенатских постановлений и императорских указов, которые делают выполнение fideicommissa обязательным: "Освобождению содействует сенатское постановление, составленное во время божественного Траяна при консулах Рубрии Галле и Целии Гиспоне в следующих словах (senatus consultum 103 г. – М. С.): если те, кому надлежало предоставить рабу свободу, не пожелали явиться по вызову претора, то претор, по рассмотрении дела, объявляет: рабы получают свободу на тех же основаниях, как если бы они были освобождены самим хозяином" (Dig. XLV. 26, § 27). Наследник за свое неповиновение воле завещателя терял права патрона. Это постановление имело силу для всей Италии. Двадцать лет спустя оно было распространено на всю империю (senatus consultum Articuleianum 123 г.); наместник провинции, где скончался завещатель, имел такое же право заставить наследника подчиниться воле умершего, какое в Риме имел претор11. Senatus consultum Iuneianum (127 г.) уполномочивает претора выполнить fideicommissum, если оно даже относится к рабу, который не включен в наследство, потому что к моменту смерти завещателя не стал еще его собственностью: наследник обязан был, повинуясь fideicommissum, отпустить на волю собственного раба, если он был назван в завещании, или если раб принадлежал третьему лицу, купить этого раба и освободить12.

Еще Август сократил права патрона на operae. По положению, высказанному в lex Iulia de maritandis ordinibus (4 г. н.э.) и подтвержденному в lex Papia Poppaea, отпущенник, имеющий двоих детей, освобождался от operae. Патрон не смел запретить ему жениться; клятва в безбрачии, вынуждаемая у него патроном при отпуске и сохранявшая свою силу при республике, была объявлена при империи недействительной.

Operae бывали иногда для отпущенника несносной тяготой: он хотел работать на себя, добиться хорошего положения для себя и для детей, а тут он был прикован к одному месту и был обязан отдавать часть времени и работы патрону. Во II в. некоторые отпущенники сразу же при отпуске откупаются от operae, и законодательство ограничивает здесь хозяйские требования, ибо, как выразительно и неоднократно повторяют юристы, незаконно было, воспользовавшись случаем, превратить отпущенника в пожизненного должника.

[с.280] Римская империя, как мы видим, содействовала отпуску рабов, стремилась и облегчить, и улучшить участь отпущенников и относилась к ним благожелательно – и все же настороженно, с некоторой опаской и недоверием. Отпущенник не входит, как равный, в общество искони свободных людей; ряд запретов лежит на нем. Он может служить пожарником и матросом, но служба в легионах и городских когортах, не говоря уже о преторианской гвардии, для него закрыта; он может быть жрецом какого-нибудь чужеземного, восточного божества, Кибелы, Фригийской матери богов, Изиды, Митры, но в культе почтенных исконных римских богов выходец из рабской среды не может рассчитывать на жреческую должность; в италийских и провинциальных городах ему закрыт доступ в городскую думу. Senatus consultum 23 г. н.э. отказывает во всадническом звании сыну отпущенника13; только его внук может стать всадником. Брак, заключенный между отпущенником и женщиной, свободной от рождения, признается законным, но члены сенаторских семей не могут ни жениться на отпущенницах, ни выходить замуж за отпущенников14; иначе вся семья теряет принадлежность к сенатскому сословию. Марк Аврелий объявил такие браки вообще незаконными и недействительными. Сенатор мог сделать отпущенницу своей наложницей – это вполне допускалось и не налагало на него никакого пятна, но сделать ее своей законной женой – это был позор и для него, и для всей его семьи. Для такого брака требовалось специальное разрешение императора, и давалось оно только в исключительных случаях15.

Был один пункт, который особенно четко напоминал отпущеннику его рабское происхождение. Римского гражданина нельзя было подвергнуть пытке; под пыткой допрашивали только рабов – и отпущенников. Она не допускалась лишь в том случае, если под судом оказывался патрон отпущенника16. На двух случаях из римской жизни I в. н.э. ясно видно, что государственная власть, так же как и общество, никак не ставили отпущенников на один уровень с гражданами искони свободными. Когда Отон оказался у власти, он сразу же расправился с двумя приспешниками Гальбы, преступления которых вызывали всеобщее негодование. Одного из них, всадника, префекта преторианцев, он побоялся казнить и отправил его в ссылку (вдогонку ему был, правда, послан солдат, который его и прикончил); "над Ицелом, как над отпущенником, казнь была [с.281] совершена публично" (Tac. hist. I. 46). Второй случай произошел в царствование Тиберия. Приверженцы египетской и еврейской религий стали вести себя столь предосудительно, что сенат решил принять строгие меры. Свободнорожденным пригрозили высылкой из Италии, если они будут упорно держаться своей новой веры и от нее не откажутся; с отпущенниками разговаривать не стали: из них составили "бригаду" в 4 тыс. человек и отправили в Сардинию бороться с тамошними разбойниками, которые уже давно делали жизнь на острове невыносимой и с которыми местная администрация не в силах была справиться. Что ожидало высланных? Смерть от ужасного сардинского климата или гибель от разбойничьего ножа, уцелеет ли кто-нибудь из них или все они перемрут – этими вопросами правительство себя не беспокоило: "невелика потеря" – vile damnum (Tac. ann. II. 85).

Это вскользь брошенное, предельно откровенное замечание в точности выражает отношение римского общества к отпущенникам. Были, конечно, исключения, но исключения эти касались отдельных людей и отдельных случаев. Цицерон относился к своему Тирону, как к родному и близкому человеку; в кружке Мецената никто не помнил, что Гораций – сын отпущенника, но в общем римское общество относилось к отпущенникам, как к целому сословию, с брезгливым высокомерием, как к существам иной, низшей породы. Отпущенники это мучительно ощущают; рабское происхождение ежеминутно пригибает их книзу, и от него никуда не деться, никуда не спрятаться: оно кричит о себе самым именем отпущенника. Патрон дает ему свое собственное и родовое имя; личное имя отпущенника превращается в прозвище "cognomen". Официальное имя Тирона было Marcus Tullius Marci libertus (последние два слова обычно в сокращении M. l.) Tiro17. Отпущенник не может указать имени своего отца – это привилегия свободного человека, – не может назвать своей трибы – он не принадлежит ни к одной. В официальных надписях и документах его имя всегда связано с именем патрона, и дружеская рука старается если возможно, не запятнать хотя бы надгробия этими предательскими буквами: M. l., C. l.

От прошлого, однако, не уйдешь: его нынешнее "cognomen" – это то настоящее имя, под которым его знает все окружение; чаще всего оно греческое, а если латинское, то обычно это [с.282] перевод его греческого имени. Как бедняга старается от него отделаться! Марциал ядовито издевался над каким-то Циннамом, переделавшим свое, явно греческое имя на латинское "Цинна". "Разве это не варваризм, Цинна? – деловито осведомляется он у своей жертвы. – Ведь на таком же основании тебя следовало бы, зовись ты раньше Фурием, называть Фуром" (fur – "вор"; Mart. VI. 17). Один из грамматиков, упомянутых у Светония (de gramm. 18), превратил себя из Пасикла в Пансу: претензии обоих – и крупного грамматика, и неизвестного Циннама – могли удовлетвориться только аристократическими именами.

Но и скромный ремесленник-отпущенник мечтает, как бы избавиться от этого вечного напоминания о том, что он бывший раб; ему так хочется, чтобы хоть на его детях не лежало этого пятна, чтобы они чувствовали себя римлянами, равными среди равных. Пусть уж его имя остается, каким есть, но сын его будет называться чисто римским именем: и вот Филодокс оказывается отцом Прокула, а у Евтиха сын Максим. В третьем поколении не останется и следа рабского корня.

Говоря об отношении к отпущенникам, надо проводить границу, во-первых, между Италией и Римом и, во-вторых, между тысячами тысяч скромных незаметных отпущенников-ремесленников и теми не очень многочисленными, но очень приметными фигурами, которые толпой стояли у трона и которым удавалось собрать сказочное богатство. Литература занималась преимущественно последними, на них негодовала, издевалась и хохотала преимущественно над ними.

Огромные богатства отпущенников18 кололи глаза многотысячному слою римского общества, которое было бедным или казалось таким себе и окружающим. Когда свободнорожденный бедняк, у которого тога светилась, а в башмаках хлюпала вода, видел, как бывший клейменый раб сидит в первом ряду театра, одетый в белоснежную тогу и лацерну тирийского пурпура, сверкая на весь театр драгоценными камнями и благоухая ароматами, в нем начинало клокотать негодование (Mart. II. 29). Оставалось утешать себя преимуществами своего свободного рождения: «...пусть, Зоил, тебе будет дано право хоть семерых детей; никто не сможет дать тебе ни матери, ни отца" (Mart. XI. 12); в день рождения Диодора у него за столом возлежит сенат, даже всадники не удостоены [с.283] приглашением, "и все же никто, Диодор, не считает тебя "рожденным"», т.е. имеющим определенного, законного отца (Mart. X. 27)19. Раздражало отсутствие вкуса и хвастливая наглость, с которыми это богатство выставлялось напоказ. Кольцо Зоила, в которое вделан целый фунт изумрудов, гораздо больше подошло бы ему для колодок: "такая тяжесть не годится для рук" (Mart. XI. 37; ср. III. 29). Поведение свободнорожденного и отпущенника совершенно различно в силу их разного душевного склада. "Ты все время требуешь от меня клиентских услуг, – обращается Марциал в своему патрону, – я не иду, а посылаю тебе моего отпущенника". – "Это не одно и то же", – говоришь ты. "Гораздо большее, докажу я тебе. Я едва поспеваю за твоими носилками, он их понесет. Ты попадешь в толпу – он всех растолкает локтями; я и слаб, и воспитан (в подлиннике непередаваемое выражение: "у меня благородный, свободнорожденный бок". – М. С.). Ты что-нибудь станешь рассказывать – я промолчу, он трижды прорычит: "великолепно". Завяжется ссора – он станет ругаться во весь голос; мне совестно произносить крепкие словца" (III. 46). Отпущенник груб, невоспитан, льстив. Десятки лет, проведенные в рабстве, не могли не наложить на него своей печати, и печать эта не могла исчезнуть вмиг, от одного прикосновения преторской палочки. Как это обычно водится, Марциал, гнусно лебезивший перед Домицианом, возмущался невинной лестью своего отпущенника и считал, что он, свободный от рождения, и его бывший раб разделены пропастью.

Нельзя утверждать, однако, что римское общество в своем отношении к отпущенникам было совершенно не право. В душе "вчерашнего раба" могли таиться возможности страшные. И если он оказывался силен, богат и влиятелен, если тем более он находился у трона и был в чести у императора, то он мог стать грозной и разрушительной силой. Вырвавшись на свободу, дорвавшись до богатства и власти, он уже не знает удержу своим страстям и желаниям; его несет волной этого нежданного, негаданного счастья, подхватывает ветром захлестывающей удачи. Он утверждает свое "сегодня" отрицанием своего "вчера"; он заставляет себя поверить в этот настоящий день, выворачивая прошлое наизнанку: прежде он не доедал, не досыпал, валялся, где придется, как бездомная собака, – теперь он не знает предела своим [с.284] гастрономическим выдумкам, своим прихотям и капризам; он хорошо знал, что значит хозяйский окрик и хозяйская плетка, – пусть теперь другие узнают, что значит его окрик и его плетка; он видел вокруг себя произвол, часто грубый и бессмысленный, – теперь его воля будет законом. Прежняя жизнь не воспитала в нем ни любви, ни уважения к кому бы то ни было и к чему бы то ни было: он живет сейчас собой, для себя, ради себя. Удовольствие и выгода – вот рычаги, которые движут всей его жизнью; ради них он пойдет на преступление, заломит взятку, предаст, убьет, разорит. Отпущенники, которые по воле императоров становились у кормила правления, были сущим бичом для тех, кому приходилось испытать на себе их власть. "Царскими правами он пользовался в духе раба (servili ingenio) со всей свирепостью и страстью к наслаждениям" – эти слова Тацита, которыми он характеризовал деятельность Феликса, Клавдиева отпущенника, управлявшего одно время Иудеей (Tac. hist. V. 9), хорошо подошли бы mutatis mutandis ко многим отпущенникам. Адриан, отстранивший их от всех важных государственных постов, не без основания обвинял отпущенников в бедствиях и преступлениях прежних царствований; он глядел в корень вещей: отпущенник мог быть подданным, но далеко не всегда становился гражданином20.

Не следует, конечно, по таким зловещим фигурам судить обо всех отпущенниках: было немало и таких, которые не употребляли свое богатство и власть во зло. Наиболее справедливым по отношению к этим людям оказался Петроний, он, конечно, досыта нахохотался над Тримальхионом и его женой, но при всем своем невежестве, грубых манерах, безвкусных выдумках Тримальхион остается неплохим человеком и над ним смеешься без желчи и негодования – так, как смеялся сам Петроний. Он оставил бесподобные зарисовки бедных простых отпущенников, собравшихся за столом Тримальхиона, и эти зарисовки сделаны с веселой насмешкой, правда, но и с несомненной долей симпатии.

А эти бедные простые отпущенники и составляли основную массу освобожденного люда. Они работали в своих скромных мастерских, торговали в мелочных лавчонках, перебивались со дня на день, откладывали сегодня сестерций, а завтра, глядишь, и целый динарий, работали не покладая рук, сколачивали себе состояние, то честным путем, а то и не без хитрости и обмана, а [с.285] сколотив, кидались выкупать отца или мать, сестру или брата, томившихся в рабстве, и мечтали, денно и нощно мечтали о том, как они устроят судьбу своих детей: хорошо выдадут замуж дочь, а главное, поставят на ноги сына, дадут ему образование, выведут в люди, сделают его человеком, римлянином: он-то уж будет приписан к трибе; он-то уж назовет в официальной надписи, или подписываясь, имя родного отца, не патрона. С острой наблюдательностью подлинного мастера Петроний сумел подметить эту мечту и заботу у одного из застольников Тримальхиона, и что еще удивительнее, – он, который был и по своему воспитанию, и по своему культурному уровню, и по своему рангу действительно человеком другого мира, сумел рассказать о ней так, что и сейчас, через две тысячи лет, с полным сочувствием слушаешь этого отца, который покупает книжки для сына: "пусть понюхает законов" и уговаривает его учиться – "посмотри-ка, чем был бы человек без учения!"

Рабы-ремесленники и торговцы о своей деятельности в надписях не сообщали; отпущенники делали это охотно. Раб, занимавшийся каким-либо ремеслом, не бросал привычного дела и по выходе на свободу: надписи, оставленные отпущенниками, свидетельствуют о деятельности рабов в той же мере, как и о деятельности отпущенников. Торговля и ремесло и в Риме, и в Италии находятся в их руках.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Дал описание суеверий
Зрителей эта бойня захватывала
Цензор маний курий дентат начал второй водопровод

Только древней историей