<<<     ΛΛΛ     >>>   

7. Не успело войско провозгласить Льва, как обуяли мятежника ужасы и страхи. То ли он ломал комедию, чтобы иметь оправдания на будущее, то ли вправду задумался над последствием своих действий (перед самым деянием нередко слабеет воля у посягающих на чужое), а, главное, не знал, как он, стоя лагерем вдали и под открытым небом, сможет проникнуть во дворец. Однако предстояло Льву занять царские покои, и потому мерзкий дух обуял Михаила Травла и грозил смертельно ранить Льва, если только тот не примет благосклонно провозглашения, а все трудности и как проникнуть во дворец – это де его забота. Так все и случилось.

8. Некий муж по имени Иоанн Эксавулий, которому были доверены забота и попечение о стенах, узнав после возвращения императора, что для охраны оставили Льва, сказал (а был он наделен даром издалека распознавать природу людей): «Не приведет к добру его начальство над войском». Так подал он царю совет поразмыслить и под благовидным предлогом сместить мужа. Впрочем, надо было обнаружить волка под овечьей шкурой[29] и, как золото в тигле, испытать Божьих избранников. Подобному соизволено время от времени случаться, и, думаю, происходит это по демонской просьбе (как это было с Иовом[30]), дабы познать и различить благочестивых, изгнать и удалить дурных.

9. Еще не кончил говорить Эксавулий, как упреждающая молва уже возвестила о провозглашении узурпатора. Когда это случилось, город от такого известия разве что ума не лишился и пришел в неистовство в страхе перед междоусобной войной, от которой нередко гибли целые города со всеми своими жителями. Самодержец был потрясен душой, но умом не поколеблен; едва узнав о неблагодарности Льва, спокойно шепотом сказал, что де покоряться божественной воле – благо, и, освободив город от волнений и ужаса, приказал всем встречать узурпатора, дабы сохранить в целости свой город, не запятнать и не замарать его кровью сограждан. Нашлись, правда, и такие, кто побуждал, не боясь грядущих бед, с оружием в руках выступить на битву, при этом обещали блюсти верность кроткому и честному царю. И хотя согласны были с ними супруга [12] царя Прокопия и некто Мануил из амаликитян[31], в то время протостратор, сказал царь, что не хочет видеть царства, истекающего братской кровью. На это, говорят, его супруга в неистовстве и гневе[32] воскликнула, что будет страшно, если корону себе на голову водрузит Барка (так называла она жену Льва[33]). Царь сурово ее выбранил и, всего себя посвятив Богу, стал ожидать будущего. А как только разнеслась весть, что узурпатор входит в город через Золотые ворота[34], весь синклит собрался встретить его у Божьего храма Предтечи (того, что воздвиг от основания Студий[35]), приветствовал его запрокинутыми ладонями, пошел вослед и принялся превозносить до небес[36]. Приблизившись же ко дворцу, узурпатор решил остановиться у так называемой Халки[37] и вознести молитвы перед ликом божественной иконы вочеловечившегося ради нас Божественного Слова; одет он был в пурпурный плащ, который по воинскому обычаю носил без пояса (знатоки в этом деле именуют его «орлом» или «морем»[38]), но сразу его снял, а Михаил (тот самый, который отмечен пороком речи, в то время – блюститель коней Льва) взял плащ и немедленно в него облачился. И многие сочли это за знак того, что он станет царствовать после Льва. Когда же процессия оказалась в Скиле[39] (так называется место около дворцового входа), быстро шедший вслед за узурпатором Михаил неосторожно наступил ногой на край его плаща, тогда уже и сам Лев понял, что от Михаила можно ждать любой дерзости. Так и случилось в будущем. [13]

10. А когда Лев вступил в город, Михаил обрезал вместе с женой и детьми волосы и отправился в Божье святилище, именуемое Фаросом[40] (по сути и имени подобно оно александрийскому и названо так потому, что для всех зажигает свой свет и указует путь в безопасное убежище), чтобы вымолить благосклонность нового царя.

А тот решил, что не гоже отрывать от Бога и лишать жизни Михаила и потому отправил его изгнанником на остров Плат, велел жить там незаметно и положил ежегодные денежные выдачи. Рассказывают, что там он принял монашество, получил имя Афанасия и прожил еще тридцать два года. При нем находились его сын Евстратий, по приказу Льва постриженный и оскопленный двадцати лет от роду[41], и Никита, который прежде еще мальчиком командовал иканатами (он стремился дружить с воинами и теми, кто проводил жизнь под открытым небом и опытен был во многих делах), а тогда тоже постригся, был прозван Игнатием, проводил свои дни с отцом и пристрастился к иноческой жизни. А вот супругу его Лев отнял, отделил и переселил в монастырь Прокопии[42], хотя Михаил горячо просил этого не делать. Михаил ушел из жизни одиннадцатого января 6032 года, оставил свой прах на том же острове и был похоронен на правой половине церкви. Евстратий же после смерти отца прожил еще пять лет, усоп пятнадцатого января 6037 года и упокоен на левой стороне церкви[43]. Игнатий же, прежде именовавшийся Никитой, сподобившись сана константинопольского епископа[44], много позже предал погребению его святое тело в монастыре Сатира, который сам незадолго до того возвел от основания. Монастырь этот именуется также небесным и названия свои получил следующим образом. Сатировым именуется он потому, что невдалеке от него расположен древний Сатир, где находилось сооруженное эллинами святилище Сатиру. Из-за этой близости тем же именем был наречен и упомянутый монастырь. Из этого святилища брал материал на строительство Врийского дворца и император Феофил[45]. Восточным же назван он по такой причине. Некогда царь Никифор охотился в тех краях, где ныне расположен монастырь (местность там лесистая, труднопроходимая, пригодная для охоты). Вдруг перед ним появился огромный олень, все пустились его преследовать и поймали как раз в том месте, где ныне возведен монастырский алтарь. И найден был там древний стол на колонне с такой надписью: «Это алтарь небесного архистратига Михаила, воздвиг же его апостол Андрей»[46].

Случилось же это не тогда, а по прошествии немалого времени.

11. Вернем, однако, назад повествование и исследуем причину, побудившую их, будто по согласию, одного – Михаила – вовсе отказаться от борьбы за царство (ведь по пословице, есть и в муравье желчь), а другого – Льва, напротив, решительно и дерзко его добиваться. Ибо истинным образованием и наставлением в делах государственных я полагаю умение вскрывать причины как очевидные, так и сокрытые, без которых любая историческая книга, не знаю уж, какую может принести пользу. Так вот жила неподалеку от Михаила одна служанка, которая время от времени под влиянием вина и возбуждения прорицала и пророчествовала и, приходя к берегу Вуколеона[47], громогласно кричала, обращая свои [14] слова императору: «Спускайся, спускайся, Михаил, уйди от чужих». Так делала она постоянно, и не укрылось это даже от тех, кто хотел бы прикинуться глухим и жить в веселии. Но дошло это, хотя и поздно, до императорских ушей, возбуждая ропот и недобрые разговоры. Царь же (каждый любит делиться своими горестями с друзьями) сообщил об этих речах своему родственнику Феодоту Мелиссину по прозвищу Каситера и посоветовал осуществить один безопасный и сулящий успех замысел. А заключался он в том, чтобы, когда пророческое вдохновение сойдет на девчушку, всяческим образом уговорить ее сказать, из какого дома будущий царь, какое имя носит и каков его образ. Он согласился, и обуянная пифоновым духом[48], ничего не тая, она сказала: «Когда будешь на акрополе, в определенное время туда придут два человека. Того, кто будет ехать на муле, зовут Лев, другого – иначе. Первый и сподобится царства». Но ото всего этого сей богопротивный муж в разговоре с царем отказался и ни о чем из случившегося ему не рассказал, а ее слова назвал вздором, не заслуживающим никакого внимания. Впрочем, для него самого не были они ни вздором, ни блевотиной, ибо сразу пошел он и застал, как и услышал, мужа в святилище божественного Павла – пристанище сирот, вступил в беседу, завоевал и внушил ему доверие и велел мужаться и радоваться, ибо, – сказал он, – втайне открыл мне будущее глас Божий, ясно возвестивший, что тебе быть царем[49].

Эти нашептывания, будто второй слой краски, придающий в живописи образ первоначальным контурам (так я называю первые прорицания монаха из Филомилия[50]), заставили Льва увидеть грядущее царство не расплывчато и в тумане, а четким, ясным и уже как бы наступившим. Это разожгло угасающее и иссякающее пламя надежд Льва, а Михаила погрузило в пучину отчаяния, и вознеслась твердыня души одного, поколебалась – другого. Причина тут не только в этой бабенке, но и в Каситерец ему доверились, а он обманул. Однако вернемся снова к истории.

12. Взявший самодержавную власть и всенародно провозглашенный в июле шестого индикта[51] Лев произвел в сан патрикия шепелявого Михаила, у которого прежде принял из Божьей купели его первенца. Фому же, своего сверстника и товарища детских игр, назначил турмархом. Что же до Мануила, протостратора Михаила, то он сопричислил его к патрикиям, возвел в ранг стратига Армении и сказал: «Не к лицу тебе воевать со мной, а царю и Прокопии подавать советы». На что тот без всякого стеснения ответил: «А тебе не к лицу поднимать руку на своего благодетеля и кума»[52]. И замолчал тогда Лев, устыдившись добродетели мужа.

13. Узнав же, что болгарский предводитель[53], возгордившись своей прошлой победой, вновь опустошает соседние земли, истребляет и разоряет поля, уводит с собой много людей и много скота, Лев прежде всего решил посольством напомнить ему о мире, а когда успеха не возымел, собственными стараниями восстановил пришедшие в негодность участки стен и быстро выступил с войском на помощь, а явившись в Месемврию, воспользовался такой хитростью. Когда стало ему известно, что окрестные болгары, поднявшие на него оружие, испытывают большие лишения во всем [15] необходимом, он ночью в сопровождении большого числа закаленных в боях и трудах воинов оставил то место, где стоял лагерем (при этом о своем плане поставил в известность только одного человека), и засел в засаду на одном из холмов, сообщив о знаке и времени начала сражения. Вскоре рассвело, стратиг остался без царя, и все кругом, ничего не зная о случившемся, решили, что он, то есть царь, бежал. Поэтому враги подняли голову, уже не могли оставаться в лагере, воодушевились и сочли, что наше войско уже у них в руках. С наступлением ночи Лев из засады напал на не подозревающих об опасности, расслабленных сном и ободренных мнимым бегством царя и учинил такую резню и сечу (по сигналу ромеи бросились на них со всех сторон), что погубил все войско, и, по пословице, даже огненосец не спасся. В набегах и нападениях он увел в полон всех взрослых, насмерть расшиб о скалы и землю их детей и быстро вернулся на родину. И холм с тех пор носит имя Льва, болгары же, проезжая мимо, всегда качают головой, показывают пальцем и не могут забыть о случившейся там беде[54].

14. Эта победа прибавила ему дерзости и наглости и возбудила свойственную ему жестокость. И не делал он уже различия между проступками малыми и большими, но для всех, кто бы в чем ни был уличен, существовал у него один приговор: усечение самых главных членов, кои вывешивались потом на всеобщее обозрение. Такое он проделывал со всеми [16] людьми и вселил к себе ненависть и огромное отвращение. Ибо тот кто, безо всякого удержу выказывает свойственное ему зверство, кое ни обуздать, ни смягчить невозможно, и безжалостно терзает родственную природу, не дружбу получил в награду, а вражду.

15. Так он действовал, и вот, припомнив монаха из Филомилия, решили возблагодарить его за прорицания, послать ему благодарственные приношения и испросить побед для своей власти. Однако монах уже успел покинуть сей мир, а в доме старца под видом благочестия водворился некий; мерзкий и завистливый демон, ибо остерегусь назвать человеком того, кто всюду сеет замешательство и смуту и, подобно той древней змее[55], вливает яд в ухо несчастного Льва, человека ума недалекого. А звали же этого: человека Симватий, он выбранил царского вестника, осыпал поношениями царя (не про себя, а прямо в лицо) и к тому же просил, ничего не тая, передать, что-де недолго тебе царствовать в идолопочитании – о его мерзкий язык! – и в уповании на образы, коим поклоняются эта тигрица и вакханка, а также Тараксий (так в связи с божественными иконами именовал распущенным своим языком царственную Ирину и святого Тарасия[56]). Льву же, воистину образу демонскому, рабу невежества, тени безгласное, надо бы было этим пренебречь, а если уж нет, то сообщить и описать все державшему бразды церковного правления, собрать к тому же синод[57] и всерьез рассмотреть серьезное дело, а не доверяться людям без здравого смысла (о дружба, на хитрости замешанная!), которые не о царских, а о своих собственных делах пекутся и заботятся. Он же делится со своим любимым Каситером и докладывает ему обо всем, что ему передали. Но тот не лечит, а лишь возбуждает зло злом, ярость яростью и знакомит царя с другим человеком, костенеющим в том же заблуждении о божественных иконах и обосновавшимся в портике Мавриана[58], безмерной болтовней возносит его до небес и утверждает, что он выше ангелов. «В этих делах, царь, пользуйся его наставлениями и не ошибешься, если поступишь по его слову».

16. Дав этот совет, он сразу решил отправиться к монаху, наболтал ему всякое, а потом сказал, что следующей ночью приведу я тебе сюда самого царя, облаченного в простое платье, который будет с тобой советоваться о вере и других непустяшных вещах. Ты ему обещай, что будет он управлять царством семьдесят два года, назови тринадцатым апостолом и уверь, что увидит он на троне детей от детей своих, если только последует в вере примеру Льва Исавра[59]. А если откажется он пообещать, поклянись, что грозят ему от Бога погибель и гибель, стремнины и пропасти. Такие дал он ему наставления в своем преступном и мерзком замысле и в установленное время привел к нему царя. И когда вошли они вместе с Феодотом и приступили к заветному, монах сказал: «Негоже тебе, царь, менять пурпурное платье на простую одежду и морочить умы людей». Царь был восхищен и поражен этой речью, счел ее божественным прозрением, словно тень от статуи, не мог отстать от монаха и, будто глиняный сосуд за ушко, был привязан к речам монаха. Но об этом писали и до нас в стихотворном произведении[60].

17. Тотчас провозглашает он уничтожение святых икон[61] и требует [17] от патриарха (это был Никифор[62]) скрепить указ собственноручной подписью, если только он не хочет отправиться в изгнание. А тот, и по другим признакам заключивший об отвращении царя к божественному, счел лучше отправиться в ссылку, а не оставаться с царем, и остался верен осужденному учению[63]. И вот в дни божественной пасхи получил Феодот Каситера[64] в награду патриарший престол. Не обойдем молчанием и следующего доказательства. Никифор – первый в священстве просил у Льва посредством священного свидетельства подтвердить свое согласие с Божьей верой. А тот сразу его представить отказывался и откладывал до времени, когда окончательно будет провозглашен императором, и объяснял отсрочку тем, что от рождения привержен еретическому безумию[65].

18. Но есть и другое доказательство, куда более ясное. Когда впервые он был провозглашен императором и на его проклятую голову нужно было возложить корону (а должен был это сделать патриарх), тот подошел, но прикоснувшись, ощутил не мягкие волосы, как должно было, но тернии и колючки; он уколол руку, словно о жало, и был пронзен болью[66]. Это, однако, случилось раньше. А тогда, подчинившись вынесенному приговору, отправился в путь изгнанный патриарх и, как рассказывают, отплыв на грузовом судне далеко от берега, увидел в одном месте издали блаженного Феофана, воскурениями и светильниками почитаемого, торжественным шествием в благой своей вере шествующего. Как и должно, вознеся ему хвалы, в молитвах препоручив его Богу, он как бы воздел ввысь руки и обнял его, издали посылая прощальный поцелуй. А когда кто-то из спутников спросил, кому он его предназначает с такой горячностью и пылом, сказал пророческим голосом: «Исповеднику Феофану, настоятелю монастыря Агра»[67]. Так все вскоре и случилось. Сам он его больше не увидел, Феофан же надел венец исповедничества. Это о патриархе.

19. Лев заложил столь успешное начало своего царствования, таким образом распорядился церковью, как никто другой болея честолюбием, принялся за государственные дела: словно оса, никогда не расстающаяся со своим жалом, он сам упражнял свое воинство, во многих местах Фракии и Македонии собственными стараниями возвел от основания города и объезжал земли, дабы вселить страх и ужас во врагов. Потому-то, как рассказывают, и сказал после его кончины святой Никифор, что не только злодея, но и радетеля общего блага потерял город в его лице. Весьма волновался он о чинах и должностях, причем не только о гражданских, но и воинских. Сам он был выше сребролюбия и потому из всех предпочитал людей неподкупных и отличал всех по доблести, а не богатству. Он хотел прослыть любителем правосудия, однако на деле им не был, впрочем, не был ему чужд, сам восседал в Лавсиаке[68] и многие судебные дела рассматривал самолично.

Как-то раз подал ему жалобу один человек по поводу похищения его жены, будто похитил знатный муж его жену и что сколько не докучал я эпарху, ответа не удостоился. И вот он повелел тотчас представить ему эпарха и, когда удостоверился, что так все и было, осудил его, сместил с должности, излил на него немало гнева, а прелюбодея велел предать [18] закону. Однако всем этим он хотел подольститься к народу и как бы покупал его расположение.

20. А вот против веры безумствовал он ужасно, так что почитал дурным даже поминать имя Божие. Так, клятвенно скрепляя тридцатилетний мир с гуннами, именуемыми болгарами, и заключая мирные соглашения[69], когда должен был их подтвердить и упрочить, ни одной из наших клятв он не воспользовался, не призвал в ручатели и свидетели дел и слов ни Бога, ни силы небесные, ни Матерь христову и Божию во плоти, но, словно варварская душа, не знающая богопочитания, призвал в свидетели собак и тех, кому приносят жертвы не ведающие закона племена, и даже отрезал и не побрезговал взять в рот в подтверждение договора то, чем они нажираются[70]. И доверил он им христианскую веру, в которую предстояло им, как и положено, перейти с нашей помощью[71]. И за то, что, по словам Господа, метал он бисер веры перед свиньями[72] и влагал его им в уста, заслуживает отвращения сей нечестивец. А за то, что властитель ромейского царства и государства во всенародном театре[73] при стечении множества верных и неверных позволял посвящать себя в их обряды и таинства, достоин он вечного червя и адского пламени. И где только ни находил он людей, блюдущих истинное учение, истязал их жестоко и страшно. Кроме того, он сколачивал и собирал отряды и полки единоверцев, держал их при себе и осыпал милостями. Был в их числе и Иоанн Грамматик, человек ничему доброму не обученный. Этим-то людям и велел Лев написать сочинение, провозглашавшее дерзкую и мерзкую веру, а потом двинулся в поход на божественные иконы. Вдохновлял же, раздувал его пыл и как бы возносил ввысь (легок был умом царь и ни в чем разумом не руководствовался) начальник святого воинства и дворцового клира. Издавна подстерегал он Льва, словно из засады, как Протея мечтал поймать его, и когда как-то в церкви во всеуслышание провозглашали божественные слова: «Итак, кому уподобите вы Бога? И какое подобие найдете ему? Идола отливает художник, а золотильщик покрывает его золотом»[74], – он потихоньку подошел и, выступив вперед, сказал: «Разумей, царь, что говорит святое речение, да не раскаешься ты в начинаниях своих. Выбрось прочь образы, лишь по видимости святые, держись веры тех, кто их не почитает». Речи эти неразумные, как я уже говорил, разгорячили царя, возгорелся он своей несчастной душой и на благочестивых обрушил все свое безумие, а нечестивых обрек на справедливый гнев Божий. Он вызвал указами из других стран всех архиереев, соблазнял их, дабы сделать послушными своей воле, не допустил до патриарха и многим уготовил прекрасное мученичество, из-за того что не повиновались ему[75].

21. Бог же, чей нрав не суров, а великодушен, лишь сверкал мечом, но не разил им. И постигали их то мор, то засуха, то солнечный жар, то землетрясение, то извержение, то сверкание пламени в небе, то гражданские войны – из бед самая страшнейшая.

Но нельзя было сдержать душу, словно вепрь с кручи летящую. И потому поздно, но направил Бог смертоносный меч, дабы клином вышибить клин и злом исцелить зло. А мечом этим стал Михаил, пребывавший тогда в должности начальника федератов, тот самый, что обвинен был в оскорблении [19] царского величества[76], но великими трудами и стараниями сумел себя обелить. Но, словно жертва после заклания[77], в скором времени обнаружил он то, что всегда держал за зубами. Болтлив и дерзок был язык Михаила, и без устали трубил он о зверском нраве Льва, поскольку и вырос вместе с ним, и собственной храбростью наслаждался. А Лев (даже одному глупцу не может царь позволить взять верх, если, конечно, умеет держать. в узде не только мужей, но и собственный гнев) посадил своих людей в засаду, чтобы подслушали и через посредника передали ему слова Михаила. Ведь он опасался грядущего и не стерлись в его душе слова филомилийского прорицания, возвестившего, что после Льва провозглашен будет Михаил. Был среди этих соглядатаев и Эксавулий, муж искусный в познании людского нрава. Но не иссякала со временем ни болтовня, ни злопыхательство Михаила, напротив, как река в половодье выносит на берег ил и грязь, так и он грозил Льву страшной гибелью и всем, что порождали его злоба и мерзость. Об этом донесли царю, и схвачен был Михаил в тот же день. В конце концов обвинители привели доказательства, и он был уличен как покушающийся на захват власти. Случилось же это накануне дня сошествия в мир и воплощения Христа, слова и Бога нашего[78]. Вина его полностью подтвердилась (сам царь вел расследование в Асикритии[79]), бежать преступники не смогли, и приговаривается он к смертной казни, причем не к простой, а такой, где зрителем и исполнителем был бы сам царь; то ли осилило Льва чувство гнева, то ли радостью наполняла жестокость, но должны были бросить Михаила в печь царской бани на съедение жестокому пламени. Так было постановлено, и отправился царь посмотреть на сие действо. Однако его супруга (Феодосия, дочь Арсавира) прибежала неприбранная, в чем была, словно распаленная вакховым неистовством, отговорила мужа, остановила его, обозвала злодеем и богопротивным, который не стыдится даже дня, когда причащается тела господня. Робея перед злом, опасаясь Божия гнева, пошел Лев на попятный, даровал Михаилу спасение, при этом поручил сторожить его папию, но ключи от ножных кандалов счел нужным хранить при себе. Однако жене своей он пригрозил: «Сегодня ты освободила меня от греха. Но и ты, жена, и вы, дети, семени моего порождение, вскоре увидите, что из этого выйдет». Этими словами он предвосхитил и предсказал будущее.

22. Жил в его душе страх из-за одного прорицания, будто рухнет все его счастье и царство в день воплощения Христа и Бога нашего. Прорицание же это было сивиллино[80] и содержалось в одной книге, хранившейся в царской библиотеке, и находились в этой книге не одни оракулы, но и изображения и фигуры грядущих царей. Был изображен там и лев и начертана буква хи, от хребта до брюха его. А позади – некий муж, с налету наносящий смертельный удар зверю через хи. Многим показывал Лев книгу и просил разъяснений, но один лишь исполнявший тогда квесторскую должность растолковал прорицание, что де царь по имени Лев будет предан губительной смерти в день рождества христова[81].

23. Наполняло Льва страхом и видение его матери. Сначала он не придал ее рассказу никакого значения, а теперь он грыз его душу. А виделось [20] ей, что когда является она в Божий Влахернский храм[82], то встречает ее дева, окруженная людьми в белоснежных одеждах, а храм полон крови. И велит дева одному из рядом стоящих наполнить кровью горшок и дать выпить ее матери Льва. Но та ссылается на многолетнее свое вдовство, из-за которого в рот не берет ни мяса, ни живности, отказывается принять горшок. «Как же, – гневно ответствовала дева, – твой сын непрерывно наполняет меня кровью и гневит этим моего сына и Бога». И не раз с тех пор молила она сына отступиться от иконоборческой ереси и повествовала о трагическом этом видении.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Приглашением арабов в сицилию начинается история многолетней борьбы арабов
Наш автор же производит название моря к греч

Эпархом вместо него сделал протоспафария константина