<<<     ΛΛΛ     >>>   

3. Мы, кажется, не нарушим общего плана нашего сочинения и не удалимся от поставленной вначале задачи, если остановим внимание читателя на славных подвигах и возвышенных стремлениях двух государств, римского и карфагенского. В самом деле, разве можно не удивляться при виде того, как эти два народа начали столь трудную войну за обладание Италией и не менее трудную за Иберию, как они еще в то время, когда исход борьбы оставался для обеих сторон равно неизвестным, а в настоящем опасности были одинаково велики для обоих противников, — как они тем не менее, не довольствуясь бременем начатых предприятий, подняли спор за Сардинию и Сицилию и не только питали себя надеждами во всех этих начинаниях, но и снабжены были в достаточной мере жизненными припасами и вооружением. Изумление наше будет еще больше, если мы вникнем в подробности. Так, у римлян в Италии было две полные армии под начальством консулов, в Иберии было также два войска, из коих одно, сухопутное, под командою Гнея, и флот под командою Публия. Подобное разделение сил было и у карфагенян. Кроме того, для наблюдения за Элладою и за поведением Филиппа стоял на якоре флот сначала под начальством Марка Валерия, потом Публия Сульпиция. Сверх этого сто пятипалубных судов с Аппием во главе и сухопутное войско под начальством Марка Клавдия следили за ходом дел в Сицилии  5 . Точно так же со стороны карфагенян действовал Гамилькар.

4. То, что неоднократно говорено было в начале истории, теперь, я полагаю, вполне подтверждается изложением самых событий. Я говорил, что невозможно понять общего хода событий из отдельных историй. И в самом деле, какая есть возможность, читая отдельно, сами по себе рассказы о происшествиях в Сицилии или Иберии, понять всю важность происшедшего в это время или, что самое главное, уразуметь, каким образом и с помощью каких государственных учреждений судьба осуществила поразительнейшее в наше время и небывалое до сих пор дело, именно: все известные части обитаемой земли подчинила единой могущественной власти. Каким образом римляне взяли Сиракузы, как завладели Иберией, это до некоторой степени можно еще узнать и из отдельных повествований; но без всеобщей истории трудно понять, каким образом римляне достигли мирового господства, каковы были помехи окончательному осуществлению их замыслов, и что с другой стороны и в какое время содействовало им. По тем же причинам нелегко представить себе громадность подвигов и достоинства государственных учреждений Рима. Так, сам по себе рассказ о том, что римляне жаждали обладания одной Иберией или и Сицилией также, что они начали с этой целью сухопутную и морскую войну, не давал бы еще ничего поразительного. Напротив, когда узнаешь, что одновременно с этим то же правительство и государство совершало многочисленные иные предприятия, когда взглянешь на опасности и войны, какие в собственной стране удручали участников всех этих подвигов, тогда только получается ясное понятие об этих удивления достойных событиях, только тогда они привлекают к себе должное внимание. Вот что считали мы долгом сказать тому, кто воображает, что посредством отдельных повествований можно постигнуть смысл всемирной и всеобщей истории (Сокращение) .

...Они отрядили несколько критян будто бы для хищнического набега, вручив им нарочито сочиненное письмо (Свида) .

5. 6  ...Когда Эпикид и Гиппократ  8 завладели Сиракузами, то сами прервали дружбу с римлянами и прочих граждан принудили к тому же. Римляне, раньше еще уведомленные о насильственной смерти сиракузского тирана Гиеронима, выбрали в проконсулы Аппия Клавдия, дали в его распоряжение сухопутное войско, а начальство над флотом возложили на Марка Клавдия. Начальники расположились станом невдалеке от города и решили, что сухопутное войско поведет приступ против города со стороны Гексапил  9 , а флот против Ахрадины у портика, именуемого Скитским, где стена тянется вдоль моря на собственном основании  10 . Приготовив навесы  11 , метательные орудия и все прочее, нужное для осады, римляне надеялись при многочисленности рабочих рук покончить с приготовлениями в течение пяти дней и предупредить неприятеля. Но при этом они не приняли в расчет искусства Архимеда  12 , не догадались, что иногда дарование одного человека способно сделать больше, чем огромное множество рук. Теперь они убедились в этом по опыту. Город был достаточно крепок тем уже, что облегающая кругом стена покоилась на высотах и поднимающемся перед городом утесе; к ним трудно подойти даже и тогда, если бы осаждаемые не оказывали никакого сопротивления, за исключением немногих определенных пунктов. Кроме того, помянутый выше Архимед заготовил внутри города, а равно и против нападающих с моря такие средства обороны, что защитникам не предстояло нужды утруждать себя непредусмотренными работами на случай неожиданных способов нападения; у них заранее готово было все к отражению врага на всякие случаи  7 .

6. Итак, Аппий сделал попытку приблизиться с навесами и лестницами к той части стены, которая с востока упирается в Гексапилы, а Марк с шестьюдесятью пятипалубными судами направился против Ахрадины. Находившиеся на каждом судне люди вооружены были луками, пращами и легкими дротиками, чтобы прогнать врага, нападающего со стенных зубцов. Вместе с тем римляне отняли у восьми пятипалубных судов весла, у одних с правой стороны, у других с левой, открытыми стенками связали суда попарно и, действуя веслами только с наружных боков, стали подвозить к городской стене так называемые самбики  13 . Устройство этого осадного орудия следующее: делается лестница в четыре фута ширины и такой длины, чтобы и при установке  14 она достигала верхнего края стены; с обеих сторон ее ограждают и закрывают  15 высокими перилами, потом кладут ее наискось  16 вдоль соприкасающихся стенок связанных между собой судов, так что лестница выступает далеко за корабельные носы. На вершинах мачт укрепляют блоки с канатами. Когда нужно действовать, канат привязывают к верхнему краю лестницы, и люди, стоящие на корме, тянут его на блоке, а другие, находящиеся на передней части корабля, следят за правильным подъемом лестницы и подпирают ее шестами  17 . Наконец, при помощи гребцов, размещенных по обеим наружным сторонам, римляне подходят с кораблями к суше и стараются только что описанное сооружение приладить к стене. На вершине лестницы находится доска, с трех сторон огороженная плетнем; на ней стоят четыре человека, которые и ведут борьбу с неприятелем, находящимся на зубцах стены и мешающим установке самбики  18 . Как только лестница установлена так, что эти четыре воина возвышаются над стеной, боковые стенки плетня снимаются, и воины тотчас с двух сторон взбираются на зубцы или башни; прочие товарищи их следуют за ними по самбике, надежно прикрепленной канатами к обоим кораблям. Сооружение это не без основания получило такое название: когда машина поднята, то корабль в соединении с лестницей напоминает по виду самбику.

7. Итак, по изготовлении самбики римляне решились подойти к башням. Однако Архимед соорудил машины приспособительно к метанию снарядов на любое расстояние  19 . Так, если неприятель подплывал издали, Архимед поражал его из дальнобойных камнеметальниц  20 тяжелыми снарядами или стрелами и повергал в трудное беспомощное положение. Если же снаряды начинали лететь поверх неприятеля, Архимед употреблял в дело меньшие машины, каждый раз сообразуясь с расстоянием, и наводил на римлян такой ужас, что они никак не решались идти на приступ или приблизиться к городу на судах. Наконец Марк, раздосадованный неудачами, вынужден был сделать еще попытку — тайком ночью подойти к городу на кораблях. Когда римляне подошли к берегу на расстоянии выстрела, Архимед употребил другое средство, направленное против воинов, сражавшихся с судов, именно: он велел сделать в стене приблизительно на высоте человеческого роста множество отверстий, с наружной стороны имевших в ширину пальца четыре; у отверстий изнутри стены он поставил стрелков и маленькие скорпионы  21 , через отверстия обстреливал корабельных воинов и тем отнимал у них всякую возможность сделать что-нибудь. Таким образом, далеко ли или близко находился неприятель, Архимед не только разрушал все его планы, но и производил в его рядах большие опустошения. Как только римляне покушались поднять самбики, Архимед приводил машины в боевое состояние по всей стене. Все время они оставались невидимы, но лишь только требовалось употребить их в дело, машины изнутри выдвигались над стеною и простирали свои жерла далеко за зубчатые укрепления. Некоторые машины метали камни весом не менее десяти талантов, другие выбрасывали груды свинца. Каждый раз, как только самбики приближались, жерла Архимедовых машин отклонялись вместе с подставкою  22 вправо или влево, смотря по надобности, и при помощи задвижки  23 метали камни в неприятельское сооружение. Вследствие этого не только ломалась машина римлян, но и корабль, и находившиеся на нем солдаты подвергались большой опасности.

8. Некоторые машины отражали нападения неприятеля, защищенного и прикрытого плетнем от стрел, выпускаемых через отверстия в стену; тогда бросаемые камни соответствующей тяжести прогоняли с передних частей корабля нападающих римлян. Кроме того, с машины спускалась прикрепленная к цепи железная лапа  24 ; управлявший жерлом машины захватывал этой лапой нос корабля в каком-нибудь месте и потом внутри стены опускал нижний конец машины. Когда нос судна был таким образом поднят и судно поставлено отвесно на корму, основание машины утверждалось неподвижно, а лапа и цепь при помощи веревки отделялись от машины. Вследствие этого некоторые суда ложились набок, другие совсем опрокидывались, третьи, большинство, от падения на них передних частей с значительной высоты погружались в море, наполнялись водой и приходили в расстройство. Изобретательность Архимеда приводила Марка в отчаяние; с прискорбием он видел, как осажденные глумятся над его усилиями и какие они причиняют ему потери. Однако подшучивая над своим положением, Марцелл говорил, что Архимед угощает его корабли морской водой, а его самбики как бы с позором прогнаны с попойки палочными ударами. Так кончилась осада сиракузян с моря.

9. Аппий с войском очутился в столь же трудном положении и потому совсем отказался от приступа. И действительно, находясь еще на далеком расстоянии от города, римляне сильно терпели от камнеметальниц и катапульт  25 , из коих были обстреливаемы; ибо сиракузяне имели в запасе множество метательных орудий превосходных и метких. Оно и понятно, так как Гиерон дал средства на них, а Архимед изобрел машины и мастерски исполнил их. Итак, когда римляне приближались к городу, часть их была непрерывно обстреливаема через отверстия в стене, о чем сказано выше, терпела урон и не могла продолжать наступления, другие, рассчитывавшие пробиться вперед силою и огражденные плетенками, гибли под ударами камней и бревен, падавших сверху. Много бед причиняли сиракузяне римлянам и теми лапами при машинах, о коих я говорил раньше: лапы поднимали воинов в полном вооружении и кидали их оземь. Наконец Аппий с товарищами возвратился в стоянку, устроил совещание с трибунами, на котором и принято было единогласное решение испытать всевозможные иные средства, но отказаться от надежды взять Сиракузы приступом; согласно принятому решению они и действовали. Так, в течение восьми месяцев римляне оставались под стенами города, и не было такой уловки или отважного дела, перед которыми они остановились, но ни разу уже не осмеливались идти на приступ. Такова чудесная сила одного человека, одного дарования, умело направленного на какое-либо дело. Вот и теперь: располагая столь значительными силами сухопутными и морскими, римляне могли бы быстро овладеть городом, если бы кто-либо изъял из среды сиракузян одного старца. Но так как этот один был среди сиракузян, они не дерзали нападать на город или, по крайней мере, употреблять те способы нападения, отразить которые Архимед был в силах. Полагая, что осажденные при своем многолюдстве вернее всего могут быть вынуждены к сдаче голодом, римляне решили этим способом добиваться цели и потому, пользуясь флотом и сухопутным войском, задерживали подвоз припасов в город морем и сушею. Но вместе с тем римские военачальники  26 не желали понапрасну тратить время под Сиракузами и с целью извлечь из своего пребывания в Сицилии какую-либо выгоду вне этого города разделили войска между собою, причем Аппий с двумя третями их продолжал осаду города, а Марк с остальною третью ходил войною на сицилийцев, действовавших заодно с карфагенянами (Сокращение, Герон, Об осадах. Свида) .

10. ...По прибытии в Мессену  27 Филипп, следуя голосу страсти, а не велению рассудка, вражески разорял страну. Как кажется, он был уверен, что может непрерывно чинить обиды мессенянам, а те будут без ропота и вражды переносить его насилия. И в предыдущей книге, и теперь я вхожу в более подробное изложение мессенских событий не только по тем побуждениям, какие объяснены раньше, но и потому еще, что некоторые историки обходят молчанием насилия Филиппа против мессенян, другие же частью из пристрастия к самодержцам, частью из страха перед ними, не вменяют Филиппу в вину нечестивых деяний его над мессенянами, напротив изображают нам его деяния привлекательными, сочувственными чертами. Впрочем, можно наблюдать, что историки Филиппа впадают в эту ошибку по отношению не к одним мессенянам, но и к прочим народам. Поэтому сочинения их вовсе не исторические; это скорее похвальное слово Филиппу. Я же утверждаю, что не следует ни осуждать самодержцев незаслуженно, ни превозносить их, в чем повинны нынешние писатели; необходимо вести рассказ так, чтобы последующее всегда согласовалось с предыдущим и чтобы характер каждого изображаемого лица оценивался в рассказе по достоинству. Однако, может быть, легко требовать этого и очень трудно исполнить, ибо бывают многообразные обстоятельства и положения, властвующие над людьми в жизни и мешающие им высказать свои убеждения устно или письменно. Вот почему одни из таких писателей заслуживают снисхождения, другие никакого.

11. В этом отношении наибольшего порицания достоин Феопомп  28 . Так, в начале своей истории Филиппа он говорит, что сильнейшим побуждением к составлению труда служило для него то, что никогда еще Европа не производила на свет такого человека, каков Филипп, сын Аминта, а вслед за сим, и во введении, и во всей истории изображает его человеком необузданнейшим в отношениях к женщинам до такой даже степени, что и собственный дом свой он пошатнул излишествами в любострастии  29 , насколько это от него зависело, выставляет его человеком беззаконнейшим и коварнейшим в обращении с друзьями и союзниками, поработителем множества городов, кои он захватывал обманом или насилием, человеком преданным неумеренному пьянству, так, что даже днем он не раз показывался среди друзей в пьяном виде. Если кто прочитает начало сорок девятой книги Феопомпа, безрассудство историка приведет его в изумление, ибо, не говоря уже о прочем, мы находим у него даже такие выражения: «Если обретался где-либо среди эллинов или варваров»  30 , говорит он, — мы сочли нужным привести его собственные слова, — «какой развратник или наглец, все они собирались в Македонию к Филиппу и там получали звание друзей царя. Да и вообще Филипп знать не хотел людей благонравных и бережливых, напротив, ценил и отличал расточительных или проводящих жизнь в пьянстве и игре  31 . Он не только давал им средства для порочной жизни, но возбуждал их к соревнованию во всевозможных мерзостях и беспутствах. Каких только пороков или преступлений не было на этих людях? Зато они были далеки от всего честного и благородного. Одни из них, в возмужалом возрасте, ходили всегда бритыми, с выглаженной кожей, другие, хотя и носили бороду, предавались разврату друг с другом. Они водили за собою двух-трех любодеев, а другим предлагали те же услуги, что и любодеи. Поэтому правильнее было бы считать этих друзей не товарищами, но товарками, называть их не воинами, но потаскухами. По натуре человекоубийцы, по образу жизни они были любодеи. Во избежание многословия», продолжает Феопомп, «тем паче, что передо мною столько важных дел, скажу вообще: мне думается, что люди, именовавшиеся друзьями и товарищами Филиппа, были на самом деле такими скотами и развратниками, что с ними не могли бы сравниться ни Кентавры  32 обитавшие на Пелии, ни Лестригоны, жившие на Леонтинской равнине, ни вообще какая бы то ни было тварь».

12. Разве можно не возмущаться такою грубостью и непристойностью в речи историка? В самом деле, Феопомп заслуживает осуждения не за то только, что высказывает мнения, противоречащие задаче собственного его повествования, но и за то также, что он оболгал царя и друзей его, а наибольше за то, что эти лживые известия облекает в срамную и непристойную форму. Если бы речь шла о Сарданапалле  33 или о ком-либо из его сотоварищей, и тогда рассказчику едва ли позволительно было бы прибегать к столь бранным выражениям. Между тем распутный образ жизни Сарданапалла засвидетельствован надписью на его гробнице, гласящею так: «Только и моего, что я съел и сладостно испытал в распутстве и любовных наслаждениях». Что касается Филиппа и его друзей, то нечего бояться, как бы не приписать им изнеженности, малодушия или непотребства; следует остерегаться того только, чтобы не впасть в превознесение этих людей или в противном случае не подыскать соответствующих выражений об их мужестве, выносливости и доблести вообще. Несомненно ведь, что они собственными трудами и подвигами создали из ничтожного царства славнейшую и обширнейшую македонскую державу. Не говоря о том, что совершено в царствование Филиппа, доблестные деяния этих людей и после его смерти, в царствование Александра, прославляются всеми единодушно. Правда, большая доля славы должна принадлежать верховному вождю македонян, Александру, как ни молод он был; однако не менее велики заслуги его соратников и друзей. Эти последние побеждали врагов во многих знаменитых сражениях, выносили необычайные многочисленные труды, опасности и лишения. Обладая огромными богатствами, располагая в изобилии всеми средствами к удовлетворению похоти, они несмотря на это сохранили вполне телесную крепость и по своим душевным свойствам не позволили себе ни малейшего беззакония или подлости. Говоря вообще, все они как при жизни Филиппа, так и после него, в сообществе Александра, обнаружили поистине царственное благородство, самообладание и отвагу. Едва ли нужно называть их по именам. Да и по смерти Александра, когда они оспаривали друг у друга обширнейшие части земли, они приобрели себе славу, которая перешла к потомству в многочисленных сочинениях. Таким образом, если язвительность, с какою историк Тимей говорит о сицилийском владыке Агафокле, имеет еще некоторое оправдание при всей своей неумеренности, ибо он изобличает врага своего, негодяя и тирана, то в ожесточении Феопомпа нет никакого смысла. [13.] И в самом деле, поставив себе задачею написать историю Филиппа, как царя от природы весьма расположенного к добру, он затем взваливает на него все пороки и преступления, какие только можно вообразить себе. Отсюда неизбежно выходит, что или историк говорит неправду и льстит в начале сочинения и в предисловии, или при изложении подробностей он слишком несообразителен и ребячески наивен, если рассчитывает с помощью нелепой и непристойной клеветы войти в большее доверие читателя и тем вернее снискать сочувственный прием своим хвалебным суждениям о Филиппе.

Да и общий план сочинения этого историка никак не может быть одобрен. Ибо, взявшись писать историю эллинов с того времени, на котором остановился Фукидид, и, дошедши в своем рассказе до времени Левктрского сражения  34 , то есть до замечательнейших событий в Элладе, он вдруг оставил в стороне и Элладу, и ее начинания, переменил предмет повествования и решил писать историю Филиппа. Между тем было бы гораздо пристойнее и правильнее включить деяния Филиппа в повествование об Элладе, а не наоборот: историю Эллады вводить в рассказ о Филиппе. Если бы кто-нибудь даже заранее обязался писать историю царского владычества, то и тогда он не пропустил бы случая, раз таковой представился, перейти к славному имени и образу Эллады. Но начав с Эллады и уже кое-что рассказав о ней, ни один здравомыслящий человек не стал бы менять свой рассказ на хвалебное жизнеописание самодержца. Что же наконец вынудило Феопомпа закрыть глаза на столь явную несообразность? Наверное, то, что составление истории Эллады было только прекрасным делом, а восхваление Филиппа сулило выгоду  35 . Но если еще на вопрос о том, почему он впал в эту ошибку и переменил предмет повествования, Феопомп кое-как и ответил бы, то, я полагаю, он не мог бы уже ничего сказать в оправдание оскорбительных нападок на своих же друзей и вынужден был бы согласиться, что грубо нарушил свой долг (О добродетелях и пороках) .

14. ...Филипп попытался было разорить страну мессеян, когда они стали его врагами, но не мог причинить им большего вреда; зато по отношению к самым близким друзьям он проявил величайшую подлость. Так, вскоре после того, как Арат старший выразил недовольство его поведением в Мессении, Филипп отравил его при посредстве Тавриона, ведавшего по поручению царя делами Пелопоннеса. Для людей посторонних происшествие это было сначала тайною, ибо яд был из тех, которые действуют не тотчас, но через некоторое время и только причиняют недомогание отравленному. Арату, однако, известна была причина болезни, как выяснилось это из нижеследующего: от всех скрывая правду, он не удержался перед одним из слуг своих, Кефалоном, с которым был особенно близок. Этот последний заботливо ухаживал за больным Аратом и заметил, что попавшая на стену слюна окрашена кровью. «Кефалон», сказал Арат, «это расплата Филиппа за нашу дружбу». Есть что-то возвышенное и трогательное в этом самообладании человека, когда жертва преступления больше, нежели виновник его, смущена подобною наградою за благожелательное участие во многих важных делах на пользу Филиппа. Так как Арат много раз занимал у ахеян высшую должность и много раз оказывал важные услуги народу, то по смерти удостоен был высших почестей  36 и от родного города, и от союза ахеян, именно: ахеяне установили в честь его жертвы, подобающие герою, и иные способы чествования, увековечивающие имя усопшего; поэтому, если только умершие сохраняют сознание, Арата должна радовать благодарная память ахеян о вынесенных им при жизни трудах и опасностях (Сокращение) .

15. ...Давно уже помыслы Филиппа обращены были на Лисс и его кремль, и, увлекаемый жаждою захватить эту местность, он направился теперь туда с войском. После двухнедельного перехода, когда теснина осталась позади, Филипп расположился лагерем вдоль реки Ардаксана  37 , невдалеке от города. Но он видел, что окружающие Лисс стены прекрасно защищены с моря и с суши, частью самою природою, частью искусством человека, что по соседству находящийся кремль Лисса поднимается высоко и сильно укреплен, и никак нельзя рассчитывать взять его приступом; поэтому Филипп совершенно отказался от мысли овладеть Акролиссом, но не терял надежды относительно города. Филипп заметил, что пространство между Лиссом и отрогами Акролисса достаточно просторно для нападения оттуда на город, а потому решился дать здесь небольшое сражение и прибегнуть к военной хитрости, каковой требуют обстоятельства. [16.] Предоставив македонянам один день отдыха, он в это время обратился к ним с подобающим увещанием, и потом наибольшую и лучшую часть легковооруженного войска еще до рассвета скрыл в поросших лесом лощинах над упомянутой выше промежуточной полосой земли со стороны материка; сам на следующий день с пелтастами и остальными легковооруженными пошел на город с противоположной стороны, обращенной к морю. Обошедши город кругом и достигши описанного выше пункта, он делал вид, что отсюда пойдет к городу на приступ. При известии о появлении Филиппа в Лиссе собрались значительные силы из всей окрест лежащей Иллирии; Акролисс иллирийцы считали хорошо укрепленным и потому оставили в нем весьма малочисленный гарнизон. Таким образом, лишь только македоняне приблизились, иллирийцы смело кинулись из города толпами, рассчитывая на численный перевес своих сил и на укрепленность местоположения. Между тем царь поставил пелтастов на равнине, а легковооруженным отдал приказ идти вперед к высотам и завязать там жестокий бой с неприятелем. Войска исполнили приказание, и некоторое время сражение оставалось нерешительным; но затем царские войска оборотили тыл благодаря численному перевесу неприятеля и неудобствам местности. Когда те отступили к пелтастам, жители города, воспрянув духом, двинулись вперед, вслед за бегущими спустились в равнину и начали дело с пелтастами. Гарнизон Акролисса видел, как Филипп мало-помалу один за другим уводил назад свои отряды, принял это за полное отступление и, полагаясь на природную укрепленность города, незаметно для себя покинул стоянку; затем небольшими отрядами гарнизон оставлял Акролисс и ринулся извилистыми тропинками на ровную низменность в уверенности, что немедленно последует бегство неприятеля и что добыча уже чуть не в руках. Но в это самое время легковооруженные, находившиеся в засаде со стороны материка, незаметно поднялись и смело пошли в наступление, в одно время с ними пелтасты поворотили назад и ударили на неприятеля. Смущенные этим лисские иллирийцы начали отступать врассыпную и искали спасения в городе, но гарнизону, который покинул Акролисс, путь к отступлению отрезан был поднявшимся из засады отрядом. Благодаря этому произошло нечто неожиданное: Акролисс был взят тотчас, без битвы, а Лисс пал на следующий день, хотя лишь после жестоких сражений и необычайно отважных приступов македонян. Таким образом Филипп сверх всякого ожидания овладел Лиссом и Акролиссом, вследствие чего покорены были все окрестные жители и большинство иллирийцев добровольно уступило ему свои города. И в самом деле, после взятия этих твердынь не было крепости, которая могла бы устоять против натиска Филиппа, и не оставалось надежного убежища для сопротивлявшихся (Сокращение) .

17. 38  ...Болид, критянин по происхождению, долгое время жил при царском дворе * в должности начальника; он считался человеком большого ума и неукротимой отваги и по опытности в военном деле, казалось, не имел себе равного. Заручившись после нескольких бесед его доверием, снискав его расположение и преданность, Сосибий открыл ему свой план. Он сказал Болиду, что при настоящих обстоятельствах самая большая услуга, какую можно оказать царю, это совместное с ним изыскание мер к освобождению Ахея. Болид выслушал это, сказал, что подумает, и удалился. Поразмыслив наедине, он два-три дня спустя явился к Сосибию и заявил, что принимает дело на себя. При этом он сказал, что жил в Сардах довольно долго и знает расположение города, что начальник критского отряда, служащего у Антиоха, Камбил, не только земляк ему, но и родственник и друг. Случилось к тому же так, что этому самому Камбилу и состоящим под его начальством критянам доверен был один из сторожевых постов у задней стороны Акрополя. Свойства местности не допускали здесь никаких сооружений, и она охранялась только непрерывным присутствием Камбила и подчиненных ему людей. Сосибий остался доволен этим сообщением. Он понял, что Ахей или вовсе не будет избавлен от постигшей его беды, или, если избавится, то, вернее всего, при помощи Болида, а не кого-либо иного; так как Болид обнаруживал большое усердие к делу, то и приступили к осуществлению плана. Так, Сосибий дал Болиду денег вперед для покрытия всех расходов по исполнению предприятия и обещал в случае успеха выдать ему большую сумму денег, к тому же щедрыми обещаниями он возбуждал в Болиде самые смелые надежды на получение наград от царя и от спасенного Ахея. Охотно принимаясь за дело, Болид не медлил более и вышел в море, снабженный тайным верительным письмом  39 на Родос к Никомаху, который, казалось, питал к Ахею отеческую нежность и доверие, а также в Эфес к Меланкому. При посредстве этих самых людей Ахей вел сношения с Птолемеем и все свои внешние дела.

18. Болид явился на Родос, затем прибыл в Эфес, сообщил свои планы поименованным выше личностям, заручился их готовностью поддерживать его, потом отправил одного из своих подчиненных, некоего Ариана, к Камбилу под тем предлогом, что он послан из Александрии набирать наемников и желает переговорить с Камбилом о некоторых неотложных делах; поэтому просит Камбила назначить время и место, где и когда можно им сойтись без свидетелей. Ариан скоро свиделся с Камбилом, передал ему поручения Болида; тот охотно принял предложение, назначил день и назвал определенное хорошо известное место, куда и обещал явиться ночью, затем отпустил Ариана. Болид, как истый критянин, изворотливый от природы, обдумывал каждый шаг, тщательно взвешивал каждое соображение. Наконец, при свидании с Камбилом, как условлено было с Арианом, Болид вручил ему письмо, по прочтении коего они стали рассуждать как настоящие критяне. Они вовсе не думали ни о спасении несчастного, ни об исполнении обязательства перед людьми, которые дали им поручение; они думали только о своей безопасности и о собственных выгодах. Оба были критяне и потому быстро пришли к соглашению. Общее решение их состояло в том, чтобы поделить между собою десять талантов, выданных вперед Сосибием, план свой открыть Антиоху, привлечь его в соучастники, пообещать, что они выдадут ему Ахея, если он даст им денег и пообещает в будущем наградить их достойным образом. Когда решение было принято, Камбил взял на себя переговоры с Антиохом, а Болид обязался отправить через несколько дней Ариана к Ахею с секретным письмом от Никомаха и Меланкома и просил соучастника позаботиться о том, чтобы Ариан мог беспрепятственно проникнуть в Акрополь и выйти оттуда. Если, рассуждали они, Ахей одобрит этот план и ответит Никомаху и Меланкому, то Болид сам доведет дело до конца и явится к Камбилу. Во всем условившись, они разошлись, и каждый занялся тем, к чему обязывал их уговор.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Наконец филипп покусился было при посредстве филокла захватить город миласийцев
От основания рима
Оставшиеся еще за ними согласно договору
Каждый трибун командовал легионом в продолжение месяца