<<<     ΛΛΛ     >>>   

55

принадлежит себе. Он не обладает рассудком, а только физической силой (1254Ь).
Так же как у Гомера, честь тут—высшее благо, и она предполагает постоянное стремление к превосходству, с тем, однако, что превосходство достигается не одними лишь военными подвигами. Мужество и щедрость—общие черты гомеровского рыцаря и человека «по праву гордого». Но у последнего сильнее мотив независимости и самодостаточности. Рассуждая о независимости и превосходстве, Аристотель высказывает тонкие психологические наблюдения. «По праву гордому» не пристало восхищаться чем-либо, ведь в восхищении есть нечто несовместимое с чувством собственного превосходства. И в самом деле: восхищаясь чьим-либо талантом, умениями, памятью, мы признаем, что уступаем в этом кому-то. Показывать, что тебе что-то нужно,—значит признаваться в собственной слабости. Вероятно, и бессилие перед лицом смерти унизительно для человека «по праву гордого». Противостоять этому можно одним лишь путем—не слишком дорожить жизнью.
Характеристику, содержащуюся в «Никомаховой этике», Аристотель дополняет в «Политике». «По праву гордому» необходимо благородное происхождение и богатство. «Поэтому вполне основательно притязают на честь в государстве лица благородного происхождения, богатые, свободнорожденные» (1283а). Совершенно естественно, что у лучших родителей—лучшие сыновья. «Люди благородного происхождения с большим правом граждане, чем люди безродные» (1283а), ведь первые рождаются для подчинения, вторые же—для господства. Богатство благородных разумеется само собой. «Люди, имеющие большой имущественный достаток, чаще всего бывают и более образованными, и более благородного происхождения» (1293Ь), ибо «внешние блага приобретаются и охраняются добродетелями» (1323а). К тому же у богатых уже есть то, ради чего неправедные отступают от добродетели (1293Ь).
Любые платные занятия недопустимы. «Оттого мы и называем ремесленными такие искусства и занятия(...): они лишают людей необходимого досуга и принижают их» (1337Ь). Вдобавок тот, кто делает что-то за плату, отчасти уподобляется рабу.
Ни в каком умении не следует достигать совершенства. Музыку, например, нужно изучать в молодости настолько, чтобы уметь оценить чужое искусство, а затем оставить это занятие. Для упражнения в добродетели и для политической деятельности необходим досуг. Те, кто располагает досугом, должны обладать и земельной соб-

56

ственностью, а «землепашцы должны быть рабами или варварами-периеками» (1329а). Для умения пользоваться досугом благородному «нужно кое-чему учиться, кое в чем воспитаться» (1338а). Перед нами законченный образ представителя праздного класса, который может позволить себе играть роль государственного мужа, но должен презирать физический труд, как и любое платное занятие, и избегать клейма профессионализма.
К. Поппер, явно не питая особой симпатии к Аристотелю, видит в нем расиста, который высоко ценил богатство, а идеал жизни представлял себе на манер феодального джентльмена, то есть как изящную праздность в обществе таких же богатых и знатных друзей'. Аристотель, этот придворный македонского царя, по мнению Поппера, перещеголял Платона в своем аристократизме. «Восхищение Аристотеля праздным классом и его преклонение перед ним имели в основе, по-видимому, характерное чувство неуверенности. Похоже на то, что сына придворного лекаря македонского царя беспокоил вопрос о его собственном социальном положении, особенно возможность утраты социального статуса из-за научных занятий, которые могли бы быть сочтены профессиональными» 2.
Аристотель, согласно Попперу, испытывал комплекс неполноценности по многим причинам. Над ним довлел Платон, по отношению к которому он пытался утвердить свою независимость; угнетало его то, что он был сыном врача, то есть человека определенной профессии, а также и то, что он сам был профессиональным софистом. Ибо философам, отказавшимся после Платона от притязаний на власть, пришлось ограничиться учительством, и именно эту роль играл Аристотель по отношению к своему ученику—Александру Македонскому. Как видно, тот принял слишком всерьез образ «по праву гордого», коль скоро потребовал для себя божественных почестей.
Черты героев Гомера выступают ярче на фоне личностного образца, восхваляемого в «Трудах и днях» Гесиода, поэме, которая появилась, по-видимому, неполных полвека спустя после Гомера.
Ни происхождение, ни красота не интересуют Гесиода. Не заботит его и достижение первенства и связанных с ним почестей. Добродетель не связывается с происхождением. Она достигается личными усилиями, ибо «доброде-
См.: Popper К. The open society and its enemies. London, 1957. vol. 2, p. 284.
Ibid., p. 4.

57

тель от нас отделили бессмертные боги // Тягостным потом» (289—290)*.Это—ориентация мирного земледельца, которому не нужна война. Гесиод не советует наживать богатство насилием или грабежом.
Звери, крылатые птицы и рыбы, пощады не зная, Пусть поедают друг друга: сердца их не ведают правды. Людям же правду Кронид даровал,—высочайшее благо. (227—279)
В то время как у Гомера сила была законом, у Гесиода законы установлены Зевсом, и у Зевса ищет он помощи, если встречается с несправедливостью. Законы выше Гордыни и могут ее уничтожить. Обогащение собственным трудом Гесиод горячо поддерживает; он верит, что «стыд—удел бедняка, а взоры богатого смелы» (319).
Для его жизненной установки характерна осторожность, недоверие и стремление обезопасить себя на все случаи жизни. «С братом—и с тем, как бы в шутку, дела при свидетелях делай» (371). Добрые отношения следует поддерживать прежде всего с соседями, ибо в случае чего именно от них можно скорее всего получить помощь. Принципа «do ut des» («я даю, чтобы ты дал мне») Гесиод придерживается и в отношении с богами, и в отношениях с людьми. «Только дающим давай, ничего не давай не дающим» (354).
Гесиод горячо восхваляет хозяйственную самодостаточность, достигаемую трудом, порядком и бережливостью. О людях он невысокого мнения и предпочитает рассчитывать на себя самого. Мужчине в его наполненной трудами жизни помощницей должна быть жена. При выборе жены красота—далеко не самое важное. Жена должна быть прежде всего хозяйственной и работящей; эти ее качества следует тщательно проверить до свадьбы, что сделать легче всего, если брать жену из своей округи. Тут ее хорошо знают, и это позволит избежать женитьбы на женщине, которая думает только об удовольствиях. В помощь ей надо дать бездетную девушку—такая лучше работает. Поденщика лучше всего брать бездомного— вероятно, потому, что тот, получив у хозяина угол, сильнее от него зависит. Хотя «нет никакого позора в работе—позорно безделье» (311), в золотом веке труда не знали; труд явился на свет из ящика Пандоры. Вот что может натворить женщина; не удивительно, что Гесиод женщинам не доверяет: «Верит, поистине, вору ночному, кто женщине верит!» (375).
Поэма Гесиода цитируется в переводе В. В. Вересаева (Гесиод. Работы и дни. М., 1927). В скобках указан номер стиха.

58

Этого, я полагаю, достаточно, чтобы убедить читателя в том, что наставления Гесиода ближе к мещанским, чем к рыцарским. И отношение к богам, и отношение к людям здесь совершенно иное, чем у героев Гомера. Гесиоду приписывают изречение: Зевс унижает спесивых, возвышает смиренных, согнутых выпрямляет, гордых сгибает. Так не думали сильные мира сего.
Еще отчетливее, чем в сопоставлении с Гесиодом, вырисовывается рыцарский этос на фоне басен Эзопа. Здесь не место излагать подробности спора о его личности, а также решать филологические вопросы, связанные с текстом Эзоповых басен: мы полагаем, что их звучание остается в разных изданиях все тем же. За основу мы примем здесь свод басен, изданный Эмилем Шамбри в 1927 г.' В предисловии Шамбри объясняет, почему мораль басни так часто оказывается неожиданностью для читателя—настолько она не вяжется с предшествующим текстом. Дело тут в невнимательности переписчиков. Мораль, в отличие от основного текста басни, для большей заметности переписывалась красными чернилами. Чтобы не писать одновременно разными чернилами, копиисты сначала переписывали основной текст всех басен, а потом заполняли красными чернилами места, оставленные для морали. Из-за ошибок при нумерации мораль не всегда попадала на нужное место.
Тадеуш Синко считал басни Эзопа народной книгой, первой известной нам реакцией «здравого крестьянского смысла» против «учености» высших классов, первым протестом угнетаемого народа против сильных мира сего2. Меня, признаюсь, не убеждает такая характеристика. Я не вижу в баснях Эзопа протеста против сильных мира сего и тем более каких-либо признаков бунта.
И социальное положение Эзопа, и само его существование не вполне, достоверны. Бернат из Люблина*, описывая внешность Эзопа, следовал Геродоту, который считал Эзопа рабом. Эзоп, по мнению Берната, был мужем, «в рабстве рожденным, по уму благородным». В соответствии с обычным стереотипом человека низкого состояния (стереотипом, представленным гомеровским Терситом и повторявшимся в средневековых французских фаблио) он был

' См.: Esope. Fables. Paris, 1927. 2 См.: Sinko T. Literatura grecka. Krakow, 1931, t. 1, cz. 1, s.
192.
Бернат из Люблина (ок. 1465—после 1529)—первый польский светский писатель, представитель мещанской литературы, автор «Жития Эзопа-фригийца».

59

Низкого росту, плечистый, Большеногий, в ляжках мясистый, Сзади непомерно горбатый, Спереди столь же брюхатый2.
Я привожу эту характеристику не для того, чтобы установить социальные корни басен Эзопа ссылкой на авторитет Берната из Люблина, но как любопытное свидетельство стереотипа, связывающего низкое происхождение с безобразием.
Отношение к людям могущественным, о котором говорит Синко, затрагивается во многих баснях. С сильными не следует ни соперничать, ни идти им наперекор: лучше иметь гибкий позвоночник. Уступить часто выгоднее, чем сопротивляться. Оливу, которая спорила с ветром, ветер сломал; шиповник пригнулся и остался цел. Нужно знать свое место. Чрезмерные претензии не только не принесут никакой выгоды, но и сделают тебя всеобщим посмешищем. Краб, который вышел на сушу, был съеден голодной лисицей; не надо было ему вылезать из воды, предназначенной ему от рождения. Раз как-то змеиный хвост взбунтовался против головы и решил верховодить; добром это не кончилось. Отношений не следует портить и со слабыми: неизвестно, кто и когда может нам пригодиться. Перегрызла же мышь веревку, которой охотники связали льва. Скромное положение заслуживает похвалы. Маленькие рыбешки могут проскочить сквозь ячею невода, а крупные нет. Осел завидовал коню, а ведь осла не берут на войну, как коня. Куст терновника красотой не может соперничать с сосной, зато его и не срубят топором. В случае войны люди бедные, не отягощенные всяким добром, могут бежать, сохранив свою жизнь и свободу; а богачи, охраняя свое имущество, попадают в руки врага. Лучше жить скромнее, да безопаснее. У полевой мыши еда похуже, чем у домашней, зато куда спокойнее жизнь.
Отношение к людям вообще рассматривается в Эзоповых баснях в категориях прибылей и убытков. Лгать не следует потому, что нам перестанут верить, и нам же будет хуже. Не будем впадать в гнев, ведь это может обернуться не в нашу пользу. Это показывает басня о человеке, который, возненавидев лисицу за то, что та портила его посевы, привязал к ее хвосту горящую паклю. Лисица помчалась по хлебному полю, и хлеб сгорел. Не следует знаться с дурными людьми, читаем мы в одной из басен, потому что нас могут принять за одного из них (а не потому, что мы—как можно было бы ожидать—подпадем под их влияние). В дружбе ценится прежде всего помощь, поэтому не стоит дружить с теми,

60

кто ничем нам помочь не в состоянии. Лев заключил союз о дружбе с дельфином, но пользы от такого союза не было никакой. Когда льву пришлось сражаться с быком, дельфин не смог выйти на сушу.
Надо держаться за тех, с кем связывают нас общие интересы. Когда дикие голуби укоряли домашних за то, что те не предупредили их о расставленных на них силках, домашние голуби ответили, что им важнее не портить отношений с хозяином, чем заботиться о соплеменниках. Солидарность в этом этосе рекомендуется исключительно из соображений ее практической полезности. Всем известна притча о прутьях, которые, если связать их в пучок, никому не сломать.
При чтении басен возникает образ человека осторожного, избегающего риска, недоверчивого, невоинственного, для которого безопасность превыше всего. В его этосе нет места щедрости. Его сокровище—труд. Ведь рабочую скотину не приносят в жертву богам. Человек этот не заботится о красоте, внешнем блеске и славе. Во многих баснях персонажи спорят, кто из них лучше; но, если у Гомера стремление отличиться восхвалялось, здесь над такими претензиями смеются. В баснях так же, как у Гесиода (и в отличие от Гомера), человек не берется сам восстанавливать справедливость, но предоставляет это богам.
Скажем еще о социальной характеристике личностного образца, который рисуется в баснях. Их содержание, по-видимому, свидетельствует о том, что перед нами образец человека, занимающего промежуточное положение между людьми могущественными, с одной стороны, и самыми бедными—с другой. Кроме животных, в них фигурирует прежде всего ремесленный люд: лесорубы, мельники, огородники, пастухи, рыбаки, сукновалы. В одной из басен речь идет о рабах, которым не советуют плодиться... Это, конечно, точка зрения не рабовладельца.
Басни Эзопа служат классическим примером так называемой moral de la prudence, или prudential ethic*. Этот образец на протяжении веков занимает видное место в школьном обучении. В Греции Эзоповы басни были учебным пособием. Литературная форма басни оказалась неразрывно связанной с этой идеологией. Лафонтен мастерски ее возрождает. Аналогии с буржуазной моралью способствовали особой популярности Эзопа в Англии XVIII столетия: Эзоповы басни переводит Локк, а за ним Мандевиль. Отличие этого этоса от гомеровского не требует, по-видимому, особых разъяснений.
• Мораль, основанная на осторожности (франц., англ.).

Мегилл, представляющий Спарту в «Законах» Платона, затрудняется сразу ответить, какой политический строй существует в его отечестве. Государственное устройство Лакедемона «похоже даже на тиранию, так как власть эфоров в нем удивительно напоминает тираническую. А иной раз мне кажется, что моя родина похожа на самое демократическое из всех государств. В свою очередь было бы во всех отношениях странным не признать в ней
аристократию» (IV, 712 d)*.
Для историков определение спартанского государственного строя трудностей не представляло. «Спартанское государство имело ярко выраженный аристократический характер»,—пишет К. Куманецкий', высказывая общее мнение историков. Во главе государства стояли двое царей, но с такой ограниченной властью, что вряд ли можно было назвать Спарту монархией. Действительной властью обладали эфоры, причем властью, «близкой к выборной», как говорит Платон (III, 692 а). Согласно Ксенофонту, эфоры, «кого хотят, могут наказать и наказание немедленно привести в исполнение; они вправе даже начальников устранить от должности, посадить в тюрьму и решать вопросы о их жизни и смерти» («Лакедемонское государство», VIII, 4)**. Кроме этого органа власти, имелась еще так называемая герусия, состоявшая из 28 старцев не моложе шестидесяти лет, и, наконец, апелла, или народное собрание, состоявшее из всех спартиатов, достигших тридцатилетнего возраста. Эти
' KumanieckiK. Historia kultury starozytnej Grecji i Rzy-
mu. Warszawa, 1955, s. 74.
«Законы» цит. по.: Платон. Соч. М., 1972, т. 3, ч. 2.
* «Лакедемонское государство» цитируется по изд.: Ксенофонт. Соч. Митава, 1880, вып. 5.

62

последние, однако, не имели права высказываться или вносить предложения. Им разрешалось только голосовать, восклицая «да» или «нет». Такое разделение властей имело целью ограничение властолюбия и одобрялось Платоном, который считал, что власти свойственно раздуваться и пениться. «Смертная душа (...) не может по своей природе, если она молода и безответственна, вынести величайшей среди людей власти; разум ее преисполняется тяжелейшим недугом неразумия...» (III, 691 с—d).
Полноправными гражданами были лишь спартиаты. В эпоху персидских войн их насчитывалось около восьми тысяч; со временем это число все заметнее убывало. Торговлей и ремеслом занимались периеки, лишенные политических прав, а илоты (потомки завоеванного местного населения) обрабатывали поделенную между спартиатами землю. Илоты были совершенно бесправны; илота можно было безнаказанно убить или разгромить его дом. В Спарте, писал Монтескье, «свободные пользовались крайней свободой, а рабы были в крайнем рабстве» («О духе законов», 11, XIX)*, добавляя в другом месте: «В Лакедемоне рабы были совершенно беззащитны против всякого рода обид и несправедливостей. Положение их было особенно тяжелым потому, что каждый из них был не только рабом того или иного гражданина, но и рабом всего общества; они принадлежали всем и одному» (15, XVII).
«Лакедемон же,—писал все тот же Монтескье,—весь был одной армией, которую содержали земледельцы» (23, XVII). Действительно, военная служба была единственным занятием спартиатов. Законы ведь запрещали им заниматься торговлей и ремеслом. Они должны были защищать страну, предоставив трудиться периекам. Считалось, что между собой спартиаты равны, отсюда их название «homojoj» **. Спартой они управляли с копьем в руке. Даже во время сна они обязаны были иметь его при себе. Современники неоднократно сравнивали Спарту с военным лагерем. Поддержание постоянной военной готовности, считали они, было необходимо, так как у Спарты было немало внешних врагов, к тому же ей постоянно угрожали илоты, которые ждали лишь удобного случая, чтобы восстать. Таким случаем стало, например, землетрясение 464 года. Но угроза восстания еще и сознательно раздувалась: тиранам свойственно так много

указанием М., 1955.

Сочинение «О духе законов» цитируется (с книги и главы) по изд.: Монтескье Ш. Избр. произв.
* Равные (греч.).

63

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Знаменательные для человека
Кто принимает на себя обязанности джентльмена
Расходы безумные
Мечтает о джентльмене говорит рождению
Вольней