<<<     ΛΛΛ   

Можем ли мы говорить, что в приведенных примерах отразилась смена
терминов? Видимо, тоже нет. Старый термин mancipium продолжает
жить, он встречается и в позднейших текстах, как юридических ("servos
mancipio dedit" - Vat., 264, Pap.), так и литературных (например у
Сенеки), причем и в буквальном смысле (mei mancipii res est, mini servatur. - De
benef., 5, 19, 1), и в переносном (Rerum natura illum tibi sicut ceteris
fratres suos non mancipio dedit, sed commodavit. - Cons. ad Pol., 10, 4; Nihil dat
fortuna mancipio. - Ep., 72, 7). Одна и та же ситуация могла быть
описана в разных и не вполне адекватных друг другу терминах. На это явление
указывает как на "смешение терминов" Е. М. Штаерман32.

Представления самих римских авторов о соотношении терминов и отвечающих
им понятий неоднозначны. Сенека для ситуации "вещь твоя,
пользование вещью мое" (De benef., 7, 5, 2) склонен заключить, что "тот и
другой - господа одной и той же вещи" (uterque eiusdem rei dominus
est.- 7, 6, 1). Исходя из того что "пользователь" (узуфруктуарий) мог, следуя
образцу Аквилиева закона (защищающего интересы "господина"),
возбудить иск против "собственника" (dominus proprietatis), который "убил или
ранил" раба, находившегося в пользовании (D., 9, 2, 12), можно,
пожалуй, заключить, что с современной точки зрения речь должна бы идти о
разделенной собственности. Но Ульпиан, говоря, что "понятием
господина (dominus) охватывается и фруктуарий", явно имеет в виду доминий
не на объект узуфрукта, а на сам узуфрукт (т.е. на право
пользования и извлечения дохода), который мог быть продан при распродаже
имущества (D., 42, 5, 8 pr. - 1). Недаром по другому поводу, в
связи с Силанианским сенатусконсультом 10 г. н.э. об убийствах господ рабами,
Ульпиан поясняет: "Понятием господина (здесь: господина
раба.- B.C.) охватывается тот, кто имеет право собственности (proprietatem),
хотя бы узуфрукт был у другого; владеющий (рабом в доброй вере
не охватывается понятием господина, как и тот, кто имеет лишь узуфрукт" (D.,
29, 5, 1, 1-2).

Далее, по разъяснению того же Ульпиана (D., 41, 2, 12), "тот, кто имеет
узуфрукт, представляется владеющим фактически" (naturaliter possidere в
отличие от iuste possidere - ср. ibid., 11); по Гаю же (D., 41, 1, 10, 5),
узуфруктуарий "не владеет, а имеет право пользоваться и извлекать доход".
Притом римские юристы Элий Галл (I в. до н.э.) и Яволен (II в. н.э.) определяли
само владение (possessio) как "некое пользование" (quidam usus);
впрочем, первый из них считал, что словом "possessio" обозначается только
право, а второй прилагал тот же термин и к объекту владения (Ael.
Gall. ар. Fest. 260 L.; D., 50, 16, 115). Добавим, что понятие "владения" могло и
характеризовать существенный аспект права собственности
(dominium - D., 41, 2, 13 pr. Ulp.33), и обозначать обладание тем предметом,
"собственность (proprietas) на который не у нас или не может быть у
нас" (D., 50, 16, 115 Iav.).

Кажется, приведено уже достаточно примеров, чтобы задуматься, сводится ли
их смысл только к тому, что римляне "не сумели" выработать
четкой терминологии, или мы имеем дело с понятийной системой, основанной
на достаточно свободном пользовании терминами, в разной
мере перекрывающими друг друга и взаимозаменяемыми в зависимости от
контекста. При разработке какого-нибудь вопроса мыслью,
развивающейся в такой системе, на первом плане оказывается не "термин", не
дефиниция (вспомним известную сентенцию Яволена: "Всякая
дефиниция в гражданском праве опасна, ибо мало такого, что не могло бы быть
опровергнуто" D., 50, 17, 202), а отношение. Именно
имущественные отношения оказались разработаны римской правовой мыслью
многосторонне и глубоко34. И, может быть, именно отсутствие
четких универсальных понятий заставило римских юристов так углубляться в
разработку конкретных отношений и ситуаций, уподобляя и
противопоставляя их друг другу. Видимо, поэтому же положения,
выработанные римским правом, могли находить применение на протяжении
многих веков, в условиях разных общественно-экономических формаций, могли
быть приспособляемы к различным формам собственности.
Что же касается развития собственно понятийного аппарата, то римская мысль
зашла достаточно далеко, создав само понятие "proprietas" и тем
самым, по существу, открыв явление собственности, но осознание всего
значения этого открытия осталось на долю последующих эпох.

Об уровне развития римской правовой мысли свидетельствуют не только ее
достижения, но и ее способность к рефлексии, выразившаяся хотя
бы в цитированном суждении о дефиниции. И все же сам характер, сам строй
понятийной системы, в которой мыслили римские юристы,
несомненно архаический. Иллюстрирующей параллелью может служить хотя
бы характер вавилонских представлений об ином предмете - о
судьбе, обрисованный И.С. Клочковым: "...В древней Месопотамии, по-
видимому, ...не существовало какого-либо единого, всеобъемлющего
понятия "судьба" и не было соответствующего термина.
...Древнемесопотамское понимание судьбы отличалось, таким образом, некоей
"дробностью", множественностью, и для выражения различных аспектов
понятия имелось несколько терминов"35.

Сочетание архаического характера понятийно-терминологической системы, в
какой отношения собственности рассматривались римскими
юристами, и удивительной изощренности их мысли, достигнутых ею
результатов оборачивалось, как представляется взгляду из нашего
времени, парадоксом: детали имущественных отношений дифференцировались
очень тонко, а дифференциация, отвечающая существеннейшему
для нас различению понятий власти и собственности, еще долго оставалась
незавершенной36.

Выше упоминалось о "личностном" элементе осмысления древними связей
"господина" с принадлежащей ему - даже неодушевленной -
"вещью". У одушевленной "вещи" (раба) личностный аспект отчетливо
проявляется уже в виде dolus - "злого умысла", что парадоксальным
образом обнаруживается в краже рабом "самого себя". Например: "Беглая
рабыня... понимается как укравшая себя" (D., 47, 2, 61). Или: "Если два
раба подговорили друг друга бежать, и оба одновременно сбежали, то каждый
из них не украл другого. Ну, а если они друг друга скрывают?
Ведь может получиться и так, что они друг друга украли" (47, 2, 36, 3). В обоих
случаях раб выступает и как вор, и как украденное. Но и
свободное лицо могло быть объектом кражи (furtum), которая определялась как
захват чужой вещи (res) вопреки воле ее господина (G., III, 195).
"А иногда,- пишет Гай (III, 199),- случается даже кража свободных людей:
например, если похищен кто-нибудь из наших детей, которые
находятся в нашей власти, либо даже жена, которая находится у нас под рукой,
либо даже присужденный мне или нанявшийся ко мне"
(adiudicatus vel auctoratus meus). Таким образом, фамильная власть над
свободным лицом - даже приравниваемое к ней отношение, например,
возникающее в результате auctoratio (род найма, влекший за собой личную
зависимость),- содержит в себе "вещный" аспект (ср. об убытке,
который терпит отец от увечья сына37, и это притом, что тело свободного
оценке не подлежит - D., 9, 2, 5, 3; D., 9, 1, 3), подобно тому, как
власть над вещью содержит аспект личностный.

Охватываемые понятием "patria potestas" институты власти над лицом и власти
над вещью (т.е. собственности) - институты, для нашего
сознания различные - могли быть при надобности дифференцированы и
римским общественным сознанием. Но для него такая
дифференциация отнюдь не упраздняла по-прежнему живого архаического
представления об их общей природе, которое - опять-таки при
случае - давало себя знать то тут, то там как само собой разумеющееся для
сознания римлян.

Разделение лиц на лиц "своего права" (они же "отцы семейств") и лиц "чужого
права" (подвластных, у которых "не могло быть ничего своего"
- G., II, 96) означало, " что в фамилии вся собственность (как и вся власть)
оказывалась сосредоточена в руках "отца семейства" - pater familias.
Именно так обозначался и в юридических и в неюридических (Катон,
Колумелла) текстах глава фамилии - собственник имения, хозяин дома и
имущества.

Связь представлений об "отеческой власти" и об отношениях собственности
отразилась в лексике. Слово "familia" для обозначения всей
совокупности имущества - особенно в приложении к наследству - всегда
оставалось у римлян обычным юридическим выражением. Оно,
правда, принадлежало специфическому языку: ср. пояснение в G., II, 102:
familiam suam, id est patrimonium suum - "свою фамилию, т.е. свое
имущество" (Э. Хушке не видит оснований подозревать здесь глоссему (IA, p.
241, n. 3); существенно и буквальное значение слова "patrimonium"
- "отчина"). Но "res familiaris" - "фамильное имущество" - было
выражением общеупотребительным, бытовым. Ср.: Col., I, 1, 3: ...diligens
paterfamilias cui cordi est ex agri cuiti certam sequi rationem rei familiaris augendae.
Этимологическая выразительность соответствующей лексики,
буквальный смысл слов, выражающих понятия, в латинском тексте явственно
ощутимы, тогда как в переводах это почти неизбежно
утрачивается ("... рачительный хозяин, которому дорого обеспечить себе в
сельском хозяйстве верный путь к обогащению".- Пер. М.Е.
Сергеенко). Ср. у того же Колумеллы: Наес iustitia ac cura (по отношению к
рабам.- В.С.) patrisfamilias multum confert augendo patrimonio (I, 8, 19 - в
переводе: "Такая справедливость и заботливость хозяина много содействует
процветанию хозяйства"). Ср. также у Варрона: ...domini vitae ас rei
familiaris (I, 4, 3 - в переводе: "...жизнь хозяина и его состояние").

Имеем ли мы здесь дело с речевым автоматизмом - с обозначениями,
буквальный смысл которых стерся, или же с лексикой, отражающей
живые черты общественного сознания? О последнем говорит не только
устойчивость этой лексики в разнохарактерных текстах (юридических,
агрономических и др.), но и, скажем, встречаемые в Дигестах сопоставления
характера хозяйствования узуфруктуария с хозяйствованием
paterfamilias. См., например, D., 7, 1, 9, 7 Ulp.: "...Ибо и Требапий (I в. до н.э.-
В.С.) пишет, что и порубочный лес (silva caedua; смысл этого
выражения ясен из D., 7, 1, 10)38 и тростник узуфруктуарию дозволяется
рубить, как рубил их pater familias (до установления узуфрукта на них.-
В.С.), и продавать, хотя pater familias имел обыкновение не продавать их, а
пользоваться ими сам; ведь следует принимать во внимание меру
(modus) пользования, а не его характер (qualitas)". Здесь, в частном примере,
перед нами приоткрывается иное, чем у пользователя
(узуфруктуария), и характерное для "отца семейства" отношение к объекту
хозяйствования как к самодостаточному целому.

Целью paterfamilias в его имущественной деятельности было "увеличить и
оставить наследникам отчину" (Col., I, pr. 7: ...amplificandi relinquendique
patrimonii). Расточение "отчины", напротив, порицалось с точки зрения
патриархальной морали (ср. profuso patrimonio.- Col., I, pr. 10).
Обустройство имения, как считалось, тоже не должно было противоречить
интересам res familiaris (Col., I, 4, 6). Яркой иллюстрацией к этому
могут служить сохраненные Цицероном отрывки из речи оратора Красса (140-
91 гг. до н.э.), в которых он, как то было принято в Риме,
поносил своего судебного противника - Брута, сына известного юриста. Из
книг последнего Красс и приводит три цитаты (вроде: "Я с моим
сыном Марком был в Альбанской усадьбе"), чтобы издевательски поговорить
об уме и прозорливости отца, оставившего сыну-моту имения,
"заверенными в публикуемых сочинениях" (fundi... quos tibi pater publicis
commentariis consignatos reliquit. - Cic. De or., II, 224; язык
пародийно-юридический, ср. там же: "Brute testificatur pater se tibi Privernatum
fundum reliquisse" и др.). Предусмотрительный отец сделал-де это для
того, чтобы "когда сын останется ни с чем, не могли бы подумать, что ему
ничего и не было оставлено" (там же). В подобной связи
"приумножение отчины" (patrimonium augendum) ставится в один ряд с такими
традиционными ценностями, как "деяния" (res), "слава" (gloria),
"доблесть" (virtus), а о расточении "отчины" сыном говорится, что при продаже
дома он даже из движимого имущества не удержал для себя хоть
"отцовского кресла" (solium paternum - символ отеческой власти, §225 сл.).
Поэтому, возвращаясь к римским писателям-агрономам, подчеркнем,
что их лексика демонстрирует не "капиталистическую" (как любили писать в
конце прошлого - начале нашего века) жажду наживы, а верность
патриархальному пониманию долга "отца семейства" перед "отеческим
имуществом".

Представления о "долге сына" перед фамильным имуществом тоже отразились
в литературных источниках. "Как? Разве отцы семейств,
имеющие детей,- говорил в одной из речей Цицерон,- тем более люди этого
сословия из сельских муниципиев не считают желаннейшим
для себя, чтобы их сыновья изо всех сил служили фамильному имуществу (filios
suos rei familiari maxime servire) и с наибольшим рвением отдавали
бы свои усилия возделыванию имений" (Rosc. Am., 43). И согласно Плавту
(Merc., 64-72), сын должен был по воле отца заниматься "грязной
сельской работой", "трудясь больше других домашних" (multo primum sese
familiarium laboravisse), а отец в поучение сыну мог говорить: "Себе ты
пашешь, сеешь, жнешь, себе, себе! / Тебе же и доставит радость этот труд" (пер.
А. Артюшкова) - Tibi aras, tibi occas, tibi seris: tibi item metes, / tibi
denique iste pariet laetitiam labos. Но "собою" как полноправным собственником
сын становился лишь после смерти отца (ср. там же, 73: Postquam
recesset vita patrio corpore). Так осуществлялась естественная смена глав
семейств, "приумножавших и оставлявших" последующим поколениям
фамильное имущество, которое, впрочем, могло делиться между вновь
образующимися фамилиями нескольких сыновей.

В праве это находило себе отражение в представлении о "своих", "домашних"
наследниках, которые и при жизни "отца семейства" считались
"господами", со-собственниками39. "Поэтому,- объясняет римский юрист,-
сын семейства даже зовется так же, как и отец семейства
(арpellatur sicut pater familias) с добавлением только обозначения, позволяющего
различать родителя от того, кто им порожден" (D., 28, 2, 11 Paul.).

Выше приведен ряд примеров, демонстрирующих представления римлян о
долге "отца семейства" перед фамильным имуществом с точки
зрения того, что самими римлянами воспринималось как "природа" (rerum
natura), "людское обыкновение" (consuetudo hominum) и "всеобщее
мнение" (opiniones omnium) (см.: Cic. Rosc. Am., 45). Однако, не говоря уже о
том, что римское общественное сознание отнюдь не
противопоставляло "обычай" (mos, consuetudo) "праву", а сближало с ним
вплоть до отождествления40, писаное право тоже не обходило
молчанием долг "отца семейства" перед res familiaris. Мы имеем в виду
запрещение "расточителю" (prodigus) распоряжаться имуществом.

Это запрещение возводится к законам XII таблиц (V, 7 с), но, согласно
Ульпиану, восходит к более древнему обычному праву: "По закону
Двенадцати таблиц расточителю запрещается распоряжение своим имуществом
(prodigo interdicitur bonorum suorum administratio), а обычаем
(moribus) это было заведено искони" (ab initio - D., 27, 10, 1 pr.). "Расточитель"
в этом отношении приравнивался к умалишенному - см.: Uf. 12,
2: "Закон Двенадцати таблиц повелевает, чтобы умалишенный, и точно так же
расточитель, которому запрещено управление имуществом,
находился под попечительством агнатов". Э. Хушке, комментируя это место,
подчеркивает, что в законе речь шла об имуществе, которое
рассматривалось как фамильное, и об интердикте именем фамилии (IA, p. 571,
n. 2). Поясняющей параллелью здесь может служить возводимая к
тем же законам XII таблиц агнатская опека (tutelae agnatorum = legitimae tutelae),
каковую закон поручал тем же самым агнатам, которых он
призывал и к наследованию (G., I 165; ср. 155 сл.).

 <<<     ΛΛΛ   

Для обозначения отношений собственности