Пиши и продавай!
Пиши и продавай! |
|
|
Вдумаемся в эпиграмму того же Марциала (IV, 85): Все мы пьем из стекла, ты же, Понтик, – из мурры. Зачем же? Совместная трапеза патрона с родственниками, друзьями, а позже и вольноотпущенниками когда-то была формой сплочения и взаимопомощи членов семейно-родового коллектива (Mart., IV, 19, 1-2). Следование этой норме придавало человеку облик отца семейства старого закала, ценилось, и, скрывая разницу вин, Понтик ей следует – неискренне, напоказ, т.е. из соображений престижности – той, которую мы условились называть престижностью I. При этом, однако, он, тут же нарушая старинное равенство застолья, сам пьет из особого кубка особое вино, явно лучшее. Зачем? Вовсе не только по гастрономическим соображениям. Мурра – полупрозрачный минерал, высоко ценившийся в Риме и очень дорогой. Драгоценные кубки были предметом особой гордости, их коллекционировали, и такая коллекция создавала человеку репутацию ценителя и знатока искусства. Демонстрация дорогой и старинной посуды была в обычае на званых обедах, и такой обычай был формой демонстрации повышенного социально-имущественного и культурного статуса хозяина (Cic, II, In Verr., IV, passim; Tac. Hist., I, 48, 3; Plin. Epp., III, 1, 9; Mart., VII, 50 (51); Juv., I, 76). [с.151] Обед у римлян был публичным актом, обедать в одиночестве считалось несчастьем, и поведение патрона во время обеда по отношению к клиентам образовывало одно из существенных слагаемых его репутации – репутации богатого и могущественного человека, который, пусть вопреки старинным установлениям, может иногда и унизить бедняков, оказавшихся за его столом. Не предусмотренное первой шкалой престижности, реальное поведение Понтика – его отдельный бокал и отдельное, лучшее вино – тоже поэтому не исчерпывалось удовлетворением личных гастрономических страстей, тоже было рассчитано на публичное восприятие, на демонстрацию и утверждение своего статуса, тоже было престижным, только в другой шкале. Назовем ее престижностью II. В первом приближении ее содержание, смысл и структура раскрываются в одном пассаже Цицерона из трактата "Об обязанностях" (I, 8): "Люди могущественные и видные находят наслаждение в том, чтобы их жизнь была обставлена пышно и протекала в изысканности и изобилии; но чем сильнее они к этому стремятся, тем неумереннее жаждут денег. Людей, желающих приумножить семейное достояние, презирать, разумеется, не следует, – нельзя, однако, ни при каких условиях нарушать справедливость и закон". Есть, следовательно, два вида богатства и два пути его увеличения – неумеренная жажда денег (pecuniae cupiditas) и умножение семейного достояния (rei familiaris amplificatio); словосочетание res familiaris означает главным образом недвижимость – землю, дома, инвентарь11, т.е. имущество старинного, традиционного типа, в увеличении которого ничего предосудительного нет. Богатство же денежное, такое, каким оно описано у Цицерона, безусловно предосудительно. Почему? Потому что оно существует в определенном комплексе и предосудителен весь этот комплекс в целом: apparatus – пышный [с.152] и роскошный стиль жизни, обстановки, утвари, elegantia – утонченность, изысканность, оригинальность, copia – изобилие; все вместе производим от объединяющего их ключевого понятия cultus vitae – культурный образ жизни, культура. Понятие культуры, таким образом, оказывается у Цицерона глубоко двусмысленным: культура свидетельствует об обогащении и утонченности жизни, об изощрении вкуса, и она же есть выражение чрезмерного и нечистого богатства, чреватого iniuria – нарушением закона и справедливости. Именно в своей двусмысленности cultus vitae и составляет основу престижности II. Связь всех этих понятий ясно очерчена Цицероном в верринах, в частности в четвертой речи – "О предметах искусства" – и в примыкающей к ней в некотором отношении речи "В защиту поэта Архия". На протяжении всей речи Цицерон, писатель, философ, юрист, образованнейший человек своего времени, настойчиво подчеркивает, что "знать толк в искусстве – дело пустое" (XIV, 33; пер. здесь и далее В. О. Горенштейна; ср. II, 4; XLIII, 94; LIX, 132). Перед нами явно не чистосердечное признание, а декларация и поза. В пределах мировоззрения, проводником которого Цицерон хочет здесь выступить, любовь к искусству допустима, лишь если она служит проявлением патриотизма и благочестия: "Сципион, понимая, насколько эти вещи красивы, считал их созданными не как предметы роскоши для жилищ людей, а для украшения храмов и городов, чтобы наши потомки считали их священными памятниками" (XLIV, 98; ср. LVII, 127; LX, 134). Поэтому культура и искусство в принципе не входят (или, вернее, не должны входить) в число римских ценностей, не являются (или не должны являться) предметом желаний и стремлений. Веррес похитил из храмов сицилийских греков хранившиеся там памятники искусства. "Эти произведения искусных мастеров, – говорит Цицерон, – статуи и картины несказанно милы сердцу греков. Из их жалоб мы можем понять, сколь тяжела для них эта утрата, которая нам, быть может, кажется незначительной и не заслуживающей внимания" (quae forsitan nobis levia et contemnenda esse videantur) (LIX, 132; ср. II, 4; XIV, 33; XLIII, 94). Единственно достойный римлянина предмет стремлений – памятники воинской [с.153] славы (XXXVIII, 82), единственные подлинно римские ценности – слава и честь: "в жизни надо усиленно стремиться только к славе и почестям" (Pro Arch., VI, 14). В обоих случаях формулировки не оставляют сомнения в том, что речь идет не только о внутренних ценностях и нравственных нормах, но прежде всего о престижных формах общественного поведения: П. Сервилий "усиленно занят сооружением памятников", которые увековечат его подвиги; Цицерон строит свою жизнь и практическую деятельность как "подражание бесчисленным образцам храбрейших мужей". Такого рода поведение и такого рода престижность неизбежно предполагают презрение к стяжательству: "трудно поверить, чтобы у богатого человека любовь к деньгам взяла верх над благочестием и уважением к памяти предков" (Cic, II In Verr., IV, VI, 11, ср. IV, 8; V, 9). "Стремиться к обогащению считается недостойным сенатора", – скажет вскоре Тит Ливий (Liv., XXI, 53). Вот всему этому комплексу отстаиваемых Цицероном престижных представлений и противопоставлен в речи другой, воплощенный в Верресе и основанный на cultus – любви к искусству, неотделимой от стяжательства и аморализма. На протяжении всей разбираемой речи повторяется, что Веррес – ценитель произведений искусства. Также на всем протяжении говорится, что он алчный стяжатель. Эти две характеристики постоянно выступают как две стороны единого целого: "Он старался не просто наслаждаться видом красивых вещей и удовлетворять не только свою прихоть, но также и безумную страсть всех самых жадных людей" (XXI, 47). Веррес действительно едва сдерживает слезы, видя, что не может приобрести взволновавшие его вазы; он действительно снимает с захваченных ваз художественные рельефы, а сами вазы возвращает владельцу. Но любовь к произведениям искусства как к художественным ценностям и жажда обладания ими как сокровищами равно противоположны староримской системе ценностей, предполагавшей бескорыстие магистрата, и его dignitas – величавое бесстрастие, его равнодушие к эстетической стороне искусства равно замешаны на алчности, шальных деньгах и беззаконии и потому сливаются в едином комплексе. В своем антиконсерватизме они все в целом образуют альтернативную систему предпочтений [с.154] и стимулов, где pecuniae cupiditas равно порождает и apparatus, и cultus vitae, и iniuria. Ими также можно хвалиться и самоутверждаться, они тоже престижны – но только навыворот, другой, второй престижностью. Не забудем, что после процесса Веррес сохранил свое собрание художественных сокровищ, что он им славился и широко его демонстрировал и что погиб он в проскрипциях 42 г. именно потому, что его коллекция была предметом вожделения очень и очень многих. В самом общем и конечном счете противоположность двух шкал престижности отражает основополагающую для римской истории противоположность натурального хозяйственного уклада и товарно-денежного развития, общинной автаркии и ее разрушения под влиянием завоеваний и торговли, консерватизма и общественной динамики, римской традиции и греко-восточно-римского синкретизма, примата общественного целого над личностью и индивидуализмом, moris maiorum и audaciae – всю ту систему контрастных отношений, которая сравнительно недавно была названа противоположностью полиса и города12. Именно потому, что эта противоположность в различных своих модификациях характеризует всю историю римской гражданской общины, мы находим ее отражения в самых разных источниках II в. до н.э. – II в. н.э., т.е. всей той эпохи, когда она была осознана и стала предметом рефлексии. В пределах этого периода она проделывает, как нам предстоит увидеть, весьма знаменательную эволюцию, но для выяснения общего исходного смысла обеих шкал престижности мы в силу сказанного можем опираться на разновременные произведения этой эпохи от Цицерона до Марциала и от Горация до Ювенала. При рассмотрении проблемы "полис – город" в связи с понятием престижности в этой антиномии проступают существенные ее стороны, обычно остающиеся в тени. Выясняется, что денежное богатство, в его противопоставлении земельному богатству, bono modo – отнюдь не только факт финансово-экономический, а прежде всего факт социальной психологии, общественной морали и культуры. На протяжении I в. до н.э. – I в. н.э. cultus утверждается как особый престижный стиль, в котором слиты pecuniae cupiditas, изощрение цивилизации и быта, тяготение к искусству, усвоение греко-восточных обычаев, интерес к греческой философии – все формы [с.155] существования, объединенные своей непринадлежностью к кодексу и этикету гражданской общины, к староримской традиции своей противоположностью ей и, явным или скрытым, осознанным или инстинктивным, от нее отталкиванием. Явления римской действительности, в которых находила себе выражение эта антитрадиционная престижность, или престижность II, разнообразны до бесконечности. Широко известен, например, раздел книги Варрона "О сельском хозяйстве", посвященный рыбным садкам (III, 17). "Те садки, – начинает Варрон, – которые полнят водой речные нимфы и где живут наши местные рыбы, предназначены для простых людей и приносят им немалую выгоду; те же, что заполнены морской водой, принадлежат богачам и получают как воду, так и рыб от Нептуна. Они имеют дело скорее с глазом, чем с кошельком, и скорее опустошают, чем наполняют последний". Консулярий Гирций тратил на кормление своих рыб по 12 тыс. сестерциев зараз. Однажды он одолжил Цезарю шесть тысяч мурен из своих садков с условием, что тот их ему вернет по весу, т.е. что они не похудеют. У Квинта Гортензия под Байями были садки с хищными рыбами, для кормления которых у окрестных рыбаков скупался весь их улов. Чтобы соединить свои садки с морем, Лукулл прорыл прибрежную гору. В распространенных рассказах о безумствах римских богачей обычно упускается из виду, что главным здесь были не траты сами по себе, а создание ореола изысканности, снобизма, демонстрация своей способности к переживаниям, недоступным толпе. В садках устраивали отделения, особые для каждой породы рыб, следуя примеру "Павсания и художников того же направления, которые делят свои большие ящики на столько отделений, сколько у них оттенков воска". Рыбы из таких садков никогда не использовались в пищу, ибо считались священными, как священны были рыбы, приплывавшие к жрецам во время жертвоприношений, в некоторых приморских городах Лидии. Вельможные богачи кормили своих рыб собственноручно, проявляя трогательную заботу об их аппетите, а когда они заболевали – об их лечении. Летом принимались особые меры, чтобы избавить рыб от страданий, связанных с жарой. [с.156] Менее известен, но, пожалуй, еще более выразителен рассказ, содержащийся в той же книге в главе четвертой "О птичниках". Они тоже делились на те, что устраивались для выгоды, и те, что должны были только доставлять удовольствие. Последние назывались греческим словом "орнитон". Лукулл устроил птичник в своем Тускуланском поместье так, чтобы "в нем же – то есть в орнитоне – находилась и столовая, где Лукулл мог изысканно обедать, одновременно наблюдая птиц, одни из которых лежали жареные у него на тарелке, а другие порхали у окон своей тюрьмы". Прошло столетие и даже полтора, подчас другими стали некоторые внешние проявления этого комплекса, но ничто не изменилось по существу. Знаменитый оратор, доносчик, политический деятель и богач Аквилий Регул, начинавший при Нероне и сошедший с политической арены лишь при Траяне, содержал для своего сына-подростка виварий и птичник, мало чем уступавшие орнитонам Лукулла и садкам Гортензия. Когда мальчик умер, Регул перебил у погребального костра всех животных и птиц, что отнюдь не было в римских обычаях, а скорее демонстративно контрастировало с ними. Письмо Плиния Младшего, из которого мы обо всем этом узнаем, раскрывает ту систему связей, в которой описанные факты только и обнаруживают свой подлинный смысл. Как содержание животных, так и их уничтожение было прежде всего демонстративным, престижным актом: "Это уже не горе, а выставка горя" (IV, 2; пер. здесь и далее М. Е. Сергеенко). Своеобразный этот зоопарк входил в число тех владений Регула, что выражали богатство в неразрывной связи его с искусством: "Он живет за Тибром в парке; очень большое пространство застроил огромными портиками, а берег захватил под свои статуи"13. Все эти особенности Регула характеризовали не столько его поведение, сколько особый склад личности – сложной, противоречивой, необычной, обличавшей полный разрыв с традициями римской gravitas. Он покровительствовал искусству, был неврастеничен и нагл, расчетлив и непоследователен, а главное – талантлив, подл, патологически тщеславен и беспредельно алчен (Plin. Epp., I, 5, 20, 14; II, 20; IV, 7; VI, 2, 1-6; Tac. Hist., IV, 42)14. Это был все тот же "комплекс Верреса", еще один вариант cultus. [с.157] Таких вариантов на протяжении I в. обнаруживается множество: строительство роскошных домашних купален, призванных доказать одновременно и в единстве богатство хозяина, его прикосновенность к греко-восточным традициям, способность к утонченным наслаждениям и грубую причудливость вкуса15; судебное красноречие так называемых delatores, талантливых, демонстративно аморальных, столь же демонстративно противопоставлявших себя римской традиции и старине, зарабатывавших своим продажным красноречием огромные деньги (Регул был из их числа16); "новая аксиология", которую усиленно насаждал Нерон и которая предполагала насыщение жизни искусством, максимальную эллинизацию всего и вся, бешеные траты, пренебрежение ко всему исконно римскому, наглую грубость и извращенную жестокость17. Главное – что все это делалось напоказ, привлекало сотни и тысячи зрителей, задавало тон, вызывало восхищение и подражание даже при внутреннем несогласии, т.е. было престижным: к Регулу "людей приходит видимо-невидимо; все его клянут, ненавидят и устремляются к нему; толпятся у него как у человека, которого уважают и любят" (Plin. Epp. IV, 2). Последняя фраза заслуживает внимания. Подобно марциаловскому Понтику, который и демонстрировал свое богатство в угоду престижности II и скрывал его, [с.158] отдавая дань престижности I, посетители Регула тоже воспринимали и оценивали его (а заодно и свое собственное) поведение в двух шкалах одновременно. Cultus в его описанном выше виде на протяжении всей эпохи и привлекал людей, и настораживал или отталкивал их. Престижность II все время смотрится на фоне престижности I, и реально регулируют общественное поведение лишь они обе в их зыбком равновесии. Ситуация эта становится очевидной уже у Овидия (Ovid. Ars. Am., III, 113-128): Век простоты миновал. В золотом обитаем мы Риме, |
|
|
|
|
