ΛΛΛ     >>>   

Кукарцева М. Начало лингвистического поворота в историописании

Источник: (Monstera №4. Философские проблемы социально-гуманитарного знания. Москва, МГТУ "МАМИ", 2004)

Выражение "лингвистический поворот" первоначально было употреблено для того, чтобы описать размышления Витгенштейна об обычном языке в противоположность идеальному философскому языку. Первое использование этого выражения встречается в эссе Густава Бергманна 1953 года "Логический позитивизм, язык, и реконструкция метафизики", переизданной в сборнике "Лингвистический Поворот: последние эссе о философском методе"1. По мнению Х. Келлнера, ни сам Бергманн, ни другие "пользователи" указанного выражения не замечают, что фраза "лингвистический поворот" в действительности есть троп или фигура речи и понимают под лингвистическим поворотом тезис о том, что философскими проблемами являются только те, которые могут быть решены (дезавуированы) или преобразованием языка, или достижением его лучшего понимания. Не вдаваясь сейчас в подробный анализ обозначенного расхождения во мнениях, подчеркнем, что возникновение этого выражения зафиксировало среди англоязычных философов истории 60-х гг. ХХ века начало их разделения на сторонников нарратива и на сторонников модели охватывающего закона. Это разделение, в свою очередь, инспирировано разными подходами к решению проблемы способов написания истории. А сама эта проблема проистекала из известного различения исторического исследования (области науки, где производятся исторические факты) и письма историков или историописания (где воображение историка играет этими фактами и наполняет их значением в ходе создания текста).

Представители самых разных дисциплин научного знания требовали от истории (иногда весьма агрессивно) быть или историей научной (наукой) или историей литературной (беллетристикой), а третьего не дано. Как оппозиция этим требованиям множились поиски путей их дезавуирования и даже предлагались способы превращения этих требований в абсурдные.

Классическим примером понимания истории как науки может служить известная лекция Дж. Бури, прочитанная им в Кембридже в 1903, где он объявил, что "история есть наука, не меньше и не больше"2. Но при этом историки были всерьез убеждены в том, что у них нет никакого специализированного научного языка, пригодного для создания исторических текстов. Поэтому история реализовывала свои и чужие претензии считать себя научной дисциплиной по образцу естествознания. Ведомые этой установкой большинство дебатов в философии истории, начиная с 1942, времени появления классической работы К. Гемпеля "Функция общих законов в истории" до 1960-х бушевали вокруг применимости позитивистской теории МОЗ3 к историческому объяснению. Именно с работы Гемпеля о МОЗ начинается история аналитической философии истории, которая стала одним из предтеч лингвистического поворота в историописании.

Положение истории как дисциплины, находящейся между наукой и поэзией, но при этом обладающей ореолом академической респектабельности, сделало ее идеальной ареной для споров о "научных" моделях объяснения. Одновременно ряд историков, выступили со статьями о том, что история не может быть научной в строгом смысле этого слова. Вместо этого она является "образным предположением максимум ( вероятных обобщений и имеет образовательную, а не научную, ценность". "Колыбелью" истории, по мнению, например, Дж. Макалея Тревельяна, является искусство рассказа. Присоединяясь к Тревельяну, профессор литературы Емери Неффе, издал 1947 книгу под названием "Поэзия Истории"4, которая была посвящена разбору результатов критического прочтения им различных историков XVIII-XIX вв. Нефф поддержал взгляд Тревельяна на историю, но подчеркнул, что "научный" компонент в ней должен сохранится. Но авторы, подобные Тревельяну и Неффу не рассматривали поэтику истории всерьез. Они считали, что история есть, так сказать, "ученость, добавленная к искусству". Это положение вызывало новую волну обсуждения проблем МОЗ, но теперь некоторые философы начинали проявлять внимание к нарративу как характерной форме историописания. При этом важно, что в основе части критики МОЗ лежал анализ обыденного языка. В этой связи, например, Исайя Берлин обрисовал давнюю проблему позволительности (или нет) историкам вводить в исторический тест моральные суждения. С его точки зрения, если история написана на обыденном языке, то она переполнена моральными значениями и коннотациями, имманентно вложенными в каждодневную речь. Поэтому для историка никак невозможно воздерживаться от моральных суждений и писать так, как будто исторические агенты не имеют никакого свободного волеизъявления5. В подобном роде же пробовал решить некоторые из проблем, сгруппированных вокруг МОЗ Патрик Гардинер6.

Бенедетто Кроче выявил различие между хрониками и наративами7, достаточно детально оно было проанализировано и У. Уолшем в известной работе "Введение в философии истории"8. Уильям Х. Дрэй, предпринимая усилие расширить концепцию объяснения и редуцировать МОЗ к только одной из разновидности законов, отметил в 1957, что объясняя некоторое событие или положения дел, историк часто создает нарратив, который скорее объясняет "как это произошло", чем "почему"9. А. Данто в ряде статей и особенно в книге "Аналитическая философия истории", изданной в 1965, продемонстрировал эквивалентность между объяснением как оно рассмотрено Гемпелем, и нарративами, таким образом доказывая, что "модель охватывающего закона" не противоречит нарративным моделям. Он подчеркивал, "что нарративы играют важную познавательную роль в историческом исследовании" и что "история ( гипотетический пересмотр того, чего случилось в более или менее установленном прошлом"10. Поэтому, нарративы ( характерная форма исторического объяснения. Исследуя условия истинности утверждений о прошлом и будущем, Данто ввел гипотетическую фигуру Идеального Летописца, способного дать полный реестр всех событий, какими они произошли, но без сообщения какого-либо знания о будущем. Даже если бы такой Идеальный Летописец существовал, считает Данто, историки не остались бы без дела, т.к. события прошлого описаны в проекции к их будущим следствиям, о которых Идеальный Летописец не мог ничего знать. Историки и должны описывать эти следствия. Например, предложение "Тридцатилетняя война началась в 1618". Дата окончания войны никак не могла быть известна, т.к. никто не мог знать продолжительность войны, она - результат деятельности историков. Важным следствием идеи Данто стало то, что, как он показал, "нет никаких событий кроме некоторых описаний" (сокрушительный удар по тем теориям, в которых история основывается на отдельных, точно описанных событиях. Данто показал, что неизвестно, сколько именно правдивых описаний могли бы быть сделаны в одно и то же время11. Общей особенностью исследований указанных авторов было то, что они рассматривали в качестве нарратива только два-три предложения, причем часто взятых не из реальных исторических работ, а сконструированных ими самими. Приоритетным моментом для них было то, каким образом или могут ли вообще, такие нарративы формулировать объяснение. Таким образом, дилемма "история (наука или искусство" продолжала оставаться нерешенной.

В этот момент работами, прежде всего, Б. Мазлиша и Х Уайта была сформулирована иная установка рассмотрения сущности истории - "искусство, добавленное к учености" и историописание стало предметом философского размышления, на, так сказать, лексическом уровне.

Мазлиш в целом поддерживал взгляд на историю как на науку. Он присоединялся к основному тезису немецкой исторической школы о необходимости рассказывать историю так, "как это действительно случилось" и рассматривать индивидуальные проявления человеческого творческого потенциала в истории "как простые случаи абстрактных законов, которые управляют механизмами"12. Вместе с тем, он допускал, что, возможно, "частично", история есть повествование, представленное нам так, чтобы мы могли чувствовать его как пьесу или как живопись. "Такой опыт расширяет наше понимание, и пробуждает в нас эстетические, или моральные, или даже философские реакции"13.

С другой стороны, Х. Уайт, создал свой "эстетический историзм", в котором традиционные объекты исторической рефлексии растворялись в имагинативных интенциях историка, а факт уступал место творческому воображению последнего. Но как Мазлиш не был полностью свободен от сочувствия "литературной" истории, так и Уайт не был полностью свободен от сочувствия "научной" истории. Он критиковал последнюю за односторонность, но не отрицал необходимости исторического исследования, а Мазлиш критиковал Уайта за ограниченность "эстетического историзма", за то, что "эффект нарратива считался более важным, чем истинность или ошибочность нарратива"14, но не отрицал значение нарратива в исторической науке.

Найти пути выхода из ситуации попытались А. Данто, У. Гэлли и Л. Минк.

Данто разрешил противоречие между искусством и наукой, объявив историю ни тем и ни другим, в соответствии со своей теорией Идеального Летописца. У. Гэлли предложил сосредоточиться на анализе исторического понимания.

Историческое понимание, по Гэлли, заключается в слежении за развитием фабулы исторического рассказа, так как история ( разновидность рода рассказа15. Для наиболее яркой иллюстрации процедуры слежения Гэлли приводит пример крикета, которому, по его мнению, свойственна структура рассказа. В происходящей игре внимание зрителя сфокусировано на ожидаемом результате. В ходе разворачивания игры могут сложиться самые невероятные и непредвиденные ситуации. Время от времени становится трудно следовать за игрой, особенно тогда, когда стратегия капитана кажется неясной; и именно в этом стечении обстоятельств эксперт черпает объяснение возможных ходов игры, основанное на превосходящем знание местных условий (или на лучшем знании ее правил). Хотя игра в некотором смысле составлена по ее правилами, она все же может быть сыграна и без знания о них, но с известной долей физической ловкости и стратегической сообразительности. Гэлли отмечает, что аналогия между играми слежения и нарративами далека от совершенства, и хотя бы потому, что нарративы не имеют никаких правил; но она достаточна для иллюстрации того, что акт слежения есть та деятельность, в которой внимание игрока (читателя) направлено к ожидаемому концу; непредвиденные обстоятельства не только приемлемы, но и сущностны для получения им удовольствия, объяснения же играют относительно подчиненную роль. Ключевым моментом исторического понимания, по Гэлли, становится процедура слежения за развитием событий в нарративе. Гэлли не рассматривал правила конструирования нарративов, так же как и не оппонировал сторонникам МОЗ, "он просто создал место около нее для "понимания" нарративной формы"16. A. Лоч в работе "История и нарратив"17 пошел даже дальше, чем Гэлли, считая, что нарратив существенен для исторического объяснения, и фактически может позволить историку аннулировать МОЗ в целом.

Луис Минк посвятил множество аналитических статей разбору идей Гэлли и параллельному развитию собственных взглядов на предмет. Он подчеркнул, что концепция Гэлли требовала привнесения в чтение нарратива элемента своего рода приостановки; читатель должен быть охвачен некоторой неуверенностью в том, как продолжится и чем завершиться нарратив. В действительности же, считает Минк, читатели исторических нарративов вряд ли могут быть удивлены поворотами в сюжете. Почти все из них с самого начала знают итоги известных исторических событий, т.е. развитие этого сюжета, но это не портит им удовольствие и не затрудняет понимание текста. Автор нарративов, считает Минк, не комментатор, наблюдающий развитие игры, но скорее генеральный директор, детально изучающий все перипетии игры и выясняющий, является ли полученный счет результатом неуклюжей игры нападающего или чего-то еще.

Минк полагал, что все усилия по ассимиляции исторического понимания и научного объяснения изначально пошли по ложному пути. Он постулировал три способа понимания вообще: теоретическое, категориальное, конфигуративное соответственно как характеристики науки, философии и истории18. Отличительной особенностью исторического понимания, считал Минк, есть его способность "одним махом" объять всю постижимую последовательность исторических событий, которые сами по себе разворачивались в хронологическом порядке. "В некотором смысле мы можем понимать отдельное событие, правильно располагая его в последовательности нарратива, также, как понимаем, классифицируя, случай закона", считал он ( но это не означает, что последовательное объяснение есть "единственное возможное объяснение определенного факта или последовательности фактов, или что это удовлетворительный ответ на различные вопросы "Почему это случалось?"19. Минк, таким образом, предложил не привязывать жестко концепцию исторического понимания к объяснению. Историческое понимание стало напоминать скорее восприятия музыкальной композиции, чем проникновение в суть геометрического рисунка, а "синоптическое суждение" историка как способность репрезентировать сразу весь хронологический поток последовательно произошедших событий, трансформировалось в форму нарратива.

Идеи Гэлли и Минка вызвали бурную дискуссию.

Монделбаум считал нарративную модель истории как "слишком упрощенную". Он объявил, что "тенденция рассматривать историю, как нарратив неудачна, и нуждается в исправления"20. Монделбаум считает, что даже если в нарративе историка точная последовательность излагаемых событий инспирирует его сущностную структуру, то история по существу не может быть рассказом, т.к. историк ничего не создает, а просто выясняет то, что пока неизвестно. Телеологический смысл, который Гэлли находил в нарративе, Манделбаум находит в любом объяснении. Он ограничил нарратив рядом каузальных утверждений, выстраивающих события в хронологическом порядке. Идея Монделбаума была поддержана многими.

Р. Гэлли, например, основываясь на идеях Монделбаума о том, что "факторы интеллекта, характера, и индивидуальности, которые часто не могут быть объяснены в терминах определенных эпизодов, которые составляют нарратив"21, но очевидно имеют большое влияние на ход событий, считал, история по определению не может быть нарративной. Рольф Грунер, тоже в целом соглашаясь с Монделбаумом, подчеркнул, что понимание нарратива должно быть более широким. Он, по мнению Грунера, может включать в себя обширные описания второстепенных и социальных обстоятельств, также как описывать действия, предпринятые различными историческими субъектами. Есть работы, например, работа "Осень средневековья" Хейзинги, которая, очевидно не нарратив, так как организована не хронологически, и все же это не что иное, как историческое повествование. Как нарративы могут содержать не-нарративные элементы, так и последние могут быть найдены во многих нарративных работах, и все они будут классифицироваться как работа по истории. С заключением Монделбаума и аргументами Грунера согласился Уильям Дрей. Вряд ли, писал он, "работа должна содержать нарратив, чтобы она должным образом была рассмотрена как работа по истории"22. Дрей был убежден в том, что исследование, выясняющее "что является историей" может совершенно законно следовать как путем анализа того, "как это действительно происходило?", так и дорогой рассмотрения того, "каково этому объяснение?"23.

Обсуждение этих проблем проходило в рамках аналитической философии истории, поэтому, даже те, кто сочувствовал нарративистам, все еще были далеки от объединения с их взглядами. Дело в том, что аналитическая философия истории подобно всему анализу имела тенденцию расчленять исторический дискурс на его сингулярные единицы, а нарратив на два предложения. Аналитики фокусируются на способах, которыми историки устанавливают изолированные "факты". Например, дантово различие между "простыми" и "значимыми" нарративами состоит в том, что так называемый простой нарратив должен быть построен на некоторых основаниях, которые исключат, очевидно, несоответствующие исторические утверждения, а второй представляет некоторую форму объяснения.

С одной стороны, это порождало такое множество вопросов, что во всей "аналитической философии истории, подобно ее кузену, принципу верификации, оставалось жизни ровно настолько, чтобы иметь возможность умереть"24. Является ли исторический нарратив по существу нарративом, как полагали Гэлли, Данто или Лоч. Или исторические работы должны содержать только некоторые элементы нарратива? Или, может быть, просто некоторые исторические работы есть нарративы?

 ΛΛΛ     >>>   

Кукарцева М. Начало лингвистического поворота в историописании историографии 8 истории
Кукарцева М. Начало лингвистического поворота в историописании историографии
Кучкин В.А., Даниил Московский