Пиши и продавай!
как написать статью, книгу, рекламный текст на сайте копирайтеров

 ΛΛΛ     >>>   

>

Кара-Мурза А. Между Евразией и Азиопой

 

Отечественная литература, посвященная теоретическому осмыслению исторических судеб страны, во многом базируется на констатации исторического своеобразия России. Парадоксальным образом эта общая доминанта наличествует у подавляющего большинства авторов вне зависимости от их идейных ориентаций или политических предпочтений. Действительно, презумпция "инаковости" занимает одинаково важное место как в почвеннических рассуждениях о "русской самобытности", так и в западнических конструкциях относительно "отсталости" России или ее фатальной "невезучести" на пути нормального развития.

Обращает, однако, на себя внимание то обстоятельство, что тема исторического своеобразия в русском самобытничестве и в русском западничестве разворачивается в двух абсолютно разных парадигмах исторического мышления. Самобытничество, как известно, настаивает на теме принципиальной цивилизационной особости России, а стало быть, попытки подражательства инокультурным образцам (в первую очередь западным) приводят лишь к искажению, опошлению и деградации культурно-цивилизационной сущности России. Западническое же мышление явно предпочитает вести разговор в стадиальной ("формацион-ной") логике, подчеркивая "недоразвитость" (с элементами патологии) России на пути поступательного развития некоей универсальной цивилизации.

Естественно, что в этих обстоятельствах адекватное научное осмысление судьбы России во многом зависело бы от корректного аналитического совмещения цивилизационного и стадиального подходов к изучению истории страны и мира в целом. Нельзя не признать в этой связи, что длительное время суррогатной формой, подобием именно такого компромисса, примиряющего концепты "формации" и "цивили-зации", служило официозное учение о "стране победившего социализма" и "авангарде человечества". Эта концепция была "цивилизационной" в том смысле, что прокламировала русскую ("советскую") исключительность. Но одновременно та же теория помещала эту "особость" на более высокой ступени универсальной общемировой формационной лестницы; концепция "реального социализма", таким образом, абсорбировала линейно-стадиальную логику западничества, развернув ее острие против самого "деградировавшего Запада".

Разумеется, это методологическое совмещение давало некоторый простор как формационным, так и цивилизационным интерпретациям истории не столько за счет стимуляции плодотворных научно-теоретических синтезов, сколько за счет расширения пространства мифотворчества. Проблема взаимодополнения аналитических возможностей категорий "формация" и "цивилизация" в таком варианте не решалась, а скорее маскировалась паранаучной импровизацией, границы которой к тому же зорко охранялись.

Когда же покровы коммунистического формационно-цивилиза-ционного симбиоза спали, концептуальные оппоненты, ранее удерживаемые в пространстве невольного компромисса, устремились в противоположные стороны. Часть радикальных сторонников стадиального ранжирования обществ публично оспорила тезис о том, что реальный социализм находится выше капитализма как формации, и (в полном соответствии с линейно-стадиальной логикой) попросту переместила данный строй как минимум на две ступени вниз - в "до-капитализм". Произошла своего рода реинтеграция линейно-стадиального истолкования истории и его западноцентристской ориентации.

Среди "цивилизационщиков" же, на волне критики т.н. "тотали-таризма", возобладали те, кто открыто провозгласил, что советский коммунизм вовсе не был преображенной формой русской самобытности, а, напротив, явился результатом тотального разрушения русского цивилизационного генотипа, причем именно по западническим рецептам. Соответственно и отечественное самобытничество вновь вернулось в родное лоно чисто цивилизационного подхода.

Распад псевдосинкретических форм теоретического сознания был бы благотворным, если бы сопровождался концептуальным замещением со стороны цивилизационно-формационных синтезов, построенных на принципах корректного социального познания и плодотворной научной дискуссии. Однако в условиях "гласности без слышимости" (согласно Ю.Хабермасу, такое состояние общества является крайне неблагополучным) старый Большой Миф распался на несколько меньших по объему "мифов о России", к тому же жестко политизированных. Новый раунд спора самобытников и западников, во-первых, воспроизвел односторонне обособленные парадигмы их мышления, когда одни мифологизируют "отставание", а другие - "особость". А во-вторых, спор этот принял агрессивную форму беспрецедентной (ибо беспрецедентной была степень гласности) "разборки" на тему "Кто виноват?" - "косная русская почва, регулярно воспроизводящая деспотизм и рабство", или "западные проекты, навязывающие России инокультурные, а потому убийственные для нее рецепты"? Если принять эту логику спора, то в конечном счете виноватыми должны оказаться либо те, кто "мешает стадиально подтягивать Россию кверху, до западного уровня" (в стадиально-формационной логике западников), либо те, кто "сбивает ее с собственного исторического пути" (в цивилизационной логике самобытников). В результате этого нового раунда противостояния равно деградировавших западничества и самобытничества вновь мощно заработал хорошо описанный в свое время механизм "самоварваризации" русской культуры: "Одни хотят насильственно раскрыть дверь будущему, другие насильственно не выпускают прошедшего; у одних впереди пророчество, у других - воспоминания. Их работа состоит в том, чтоб мешать друг другу, и вот те и другие стоят в болоте" (А.И.Герцен).

Между тем очевидно, что взаимодействие почвенничества и западничества в России должно и может быть основано на принципах взаимодополнительности и взаимосогласованности. Эту необходимую и неизбежную методологическую презумпцию сформулировал еще в 1838 г. в своем "ответе А.С.Хомякову" И.С.Киреевский: "Сколько бы мы ни желали возвращения Русского или введения Западного быта, - но ни того, ни другого исключительно ожидать не можем, а поневоле должны предполагать что-то третье, долженствующее возникнуть из взаимной борьбы двух враждующих начал" (выделено мной. - А.К.). Следовательно, продолжает Киреевский, вопрос "который из двух элементов - западный или русский - полезен теперь?" сформулирован неверно. "Не в том дело: который из двух? но в том: какое оба они должны получить направление, чтобы действовать благодетельно? Чего от взаимного их действия должны мы надеяться, или чего бояться?" (1)

Итак, теоретическая задача объединения аналитических возможностей цивилизационного и формационного подходов осталась нерешенной, в то время как императив подобного синтеза сегодня чрезвычайно актуален, ибо как никогда актуален вопрос: каким образом провести успешную модернизацию в России (стадиальный ракурс проблемы), но модернизацию национального российского образца (цивилизационный ракурс)?

Сравнивая "вечный русский спор" о цивилизационной идентичности России с аналогичной по содержанию полемикой в других культурах, можно прийти к выводу о том, что именно экзистенциальное переживание проблемы "социального небытия России", "России как Ничто" составляет смысловой стержень русской философской и общественной мысли. И западничество, и самобытничество, по сути дела, инспирированы одной и той же проблемой социальной деградации. Для русских западников эта идея трансформируется так: Россия есть "загнивающий Восток", "царство тьмы" и войдет в цивилизацию, только став Европой. Для отечественных самобытников понятие "деградации России" прямо противоположно по содержанию: Россия погрузится в новое варварство, а затем и в "Ничто", если поддастся искушению стать Западом.

Надо добавить, что вторая, славянофильская версия всегда подпитывалась ощущением, что деградирует сам Запад: "На Западе душа убывает" (К.С.Аксаков); "На Западе духовные начала вымерли"... "идет внутреннее омертвение людей" (А.С.Хомяков); "Запад исчезает, все рушится, все гибнет в этом общем воспламенении: Европа Карла Великого и Европа трактатов 1815 года, римское папство и все королевства, католицизм и протестантизм, - вера, давно уже утраченная, и разум, доведенный до бессмыслия, порядок, отныне немыслимый, свобода, отныне невозможная..." (Ф.И.Тютчев). В.С.Шевырев говорил о русском общении с Европой как о "целовании с трупом", а М.П.Погодин - о том, что блистательные плоды Европы растут из дерева, которое, если присмотреться, - "деревянный гроб".

Переживание культурного угасания Запада - переживание религиозное. Однако констатация русскими самобытниками "убывания души" на Западе может быть формализована и в характеристиках вполне социологических: на Западе культурно-цивилизационное созидание сменяется обществом тотального потребительства. Это - своего рода "социология деградации", образцы которой задолго до О.Шпенглера, Х.Ортеги-и-Гассета или Э.Канетти ярко продемонстрировал А.И.Герцен: "Куда ни посмотришь, отовсюду веет варварством - снизу и сверху, из дворцов и из мастерских"; или: "С мещанством стираются личности... все получает значение гуртовое, оптовое, почти всем доступное... а за углом дожидается стотысячеголовая гидра, готовая без разбора все слушать, все смотреть, всячески одеться, всем наесться - это та самодержавная толпа сплоченной посредственности... которая все покупает и потому всем владеет"; или: "Мы довольно долго изучали хилый организм Европы - во всех слоях и везде мы находим перст смерти. Едва веришь глазам: неужели это та самая Европа, которую мы когда-то знали и любили?.." (выделено мной. - А.К.).

Генезис славянофильского умонастроения точно передает В.В.Зеньковский: "Глубокой печалью нередко полны их слова, обращенные к Западу, словно ясновидением чувства ощущают они разъедающую болезнь Запада, словно ощущают веяние смерти над ним... Запад тяжело болен и мучительно переживает свою болезнь, но едва ли он может сам ее понять; мы, русские, живущие иными духовными началами, скорее и легче можем понять не только болезнь Запада, но и причины болезни его" (2).

Русская драма идентификационного выбора между европеизмом и самобытностью трансформируется, таким образом, в еще более драматичный выбор между двумя возможными формами деградации - между риском "загнивания культуры на корню" и риском "пустить культуру по ветру". Хорошо об этом выборе между двумя антикультурными альтернативами написал Г.Г.Шпет: "У нас эта борьба выливается в парадоксальную форму препирательства между невежественным государством в лице правительства и свободною культурою невежества в лице оппозиционной интеллигенции" (3).

В свое время А.И.Герцен в подтверждение своих мыслей о "мещанском перерождении" Европы обратил внимание на созвучные ему слова в только что вышедшей книге Дж.С.Милля "О свободе": "В развитии народов, кажется, есть предел, после которого он останавливается и делается Китаем". По-видимому, сам Милль использовал это понятие скорее как шокирующую своей парадоксальностью метафору, так как находил, разумеется, различие между "мертвой неподвижностью восточных народов" и "сплоченной посредственностью" ("conglomerated mediocrity") в современных ему "мещанских государствах" Европы. Но именно в этом различении "старого Китая" и "новых европейских Китаев" (различении, которое подразумевает и подчеркивает необходимость сопоставления!) и находится, по мнению Герцена, "самая горькая капля из всего кубка полыни", поданного Миллем. Позднее Д.С.Мережковский очень точно зафиксировал суть "душевной драмы" А.И.Герцена, оказавшегося как бы "между двух Китаев": "Когда Герцен бежал из России в Европу, он попал из одного рабства в другое, из материального - в духовное. А когда захотел обратно бежать из Европы в Россию, то попал из европейского движения к новому Китаю - в старую "китайскую неподвижность" России. В обоих случаях - из огня да в полымя. Какой из двух Китаев лучше, старый или новый? Оба хуже, как отвечают дети" (выделено Д.С.Мережковским. - А.К.) (4).

Но констатация существования России "между двумя варварствами" ("между двумя Китаями") была отягощена у А.И.Герцена пониманием еще одного принципиального обстоятельства: даже пребывание на зыбком пограничье "двух варварств" не способно уберечь цивилизации, ибо "варварство охранителей" и "варварство просветителей", взаимодействуя, перемножаются, плодя особенно отвратительные формы псевдоцивилизации. "Бесчеловечная петровская дрессура" (одно из любимых выражений Герцена), ставя себе задачу вывести страну к цивилизации, оказалась, как мы уже установили, чреватой "новым варварством": "Из этой жизни волка и просветителя вместе (выделено мной. - А.К.) вышли все колоссальные уродства - от Бироновых заплечных мастеров и Потемкиных большого размера... до голодной стаи пернатых... со всеми неистощимыми вариациями пьяных офицеров, забияк, картежных игроков, героев ярмарок, псарей, драчунов, секунов, серальников". Изредка в этой вольере, среди этой стаи могут попасться экземпляры поприличнее (но все равно они, согласно Герцену, - "птицы", "не-люди"), как, например, "прекрасная душа" Манилов, горлица-дворянин, воркующий в господском доме близ исправительной конюшни" (5). Именно за понимание и осмеивание этой "псевдоцивилизованности" Герцен так высоко ценил сатиры Д.И.Фонвизина. Ему нравилось, как сатирик "горько смеялся над этим полуварварским обществом, над его потугами на цивилизованность. В этой иронии, в этом бичевании, не щадящих ничего, даже личность самого автора, мы находим какую-то радость мести, злорадное утешение; этим смехом мы порываем связь, существующую между нами и теми амфибиями, которые, не умея ни сохранить свое варварское состояние, ни усвоить цивилизацию, только одни и удерживаются на официальной поверхности русского общества".

Фонвизинские "амфибии" смешны, но относительно безобидны; взаимная стимуляция и "возгонка" дикости Востока и Запада плодят в России монстров и пострашнее: "Бесчеловечное, узкое безобразие немецкого рейтера и мелкая, подлая фигура немецкого бюралиста давно срослись у нас с широкими, монгольскими скулами, с звериной безраскаянной жестокостью восточного раба и византийского евнуха" (выделено мной. - А.К.). При этом одичание проникает все глубже и глубже в толщу русского общества: "немецко-византийский зверь" или, как любил его называть Герцен, "наш минотавр" все чаще "всплывает" уже не только во дворцах, казармах и канцеляриях, "а в обществе, в литературе, в университете...".

Именно в текстах А.И.Герцена начинает впервые просматриваться эвристически ценная идея "дурного синтеза Востока и Запада" в России. "Бесчеловечность немецкого бюралиста" (как "нового варвара" обездушенной западной цивилизации), помноженная на "звериность восточного раба/евнуха" ("старого варвара" темного, доцивилизационного Востока), - этот синтетический образ русской "А з и о п ы" (как впоследствии по аналогии с "Евразией" назовет Россию П.Н.Милюков) получит в дальнейшем концептуальное развитие у многих русских авторов в самых разнообразных вариациях.

Проблематика "Азиопы" - это и есть образец осмысления полномасшабного кризиса русской идентичности. Ибо действительный идентификационный кризис имеет место "на грани небытия", т.е. не тогда, когда предлагается "на выбор" несколько цивилизационных решений, а тогда, когда приходится выбирать меньшее из зол среди нескольких вариантов социальной деградации. Иначе говоря, кризис идентичности - это ситуация не "между двумя цивилизациями" (например, между Востоком и Западом), а между двумя "варварствами". Драматизм этой ситуации заключается в том, что самоидентификация здесь осуществляется "от противного" и потому - несвободно; она требует повышенной дозы мифотворчества, порождающего все новые иллюзии и химеры.

 ΛΛΛ     >>>   

Западаисследуя этот поворот темы в истории русской философской
В философско историческом контексте
Каган Ю. О латинских словах, обозначающих одежду

сайт копирайтеров Евгений