Пиши и продавай!
как написать статью, книгу, рекламный текст на сайте копирайтеров

 ΛΛΛ     >>>   

>

Флоря Б. Исповедные формулы о взаимоотношениях церкви и государства в России XVI - XVII вв.


Исследование особенностей социальной психологии отдельных общественных групп – тема, все больше привлекающая к себе историков. При этом особое внимание уделяется обычно социальной психологии низов, что вполне оправданно, если учесть и общую неизученность проблемы, и значительные источниковедческие трудности, связанные с необходимостью выработки специальной методики работы с текстами. Существует, однако, и проблема исследования особенностей социальной психологии тех общественных групп, которые принадлежали не к низам, а к верхам общества, необходимость выявления и изучения источников, в которых определенные черты социальной психологии высших слоев общества находили свое отражение. Источник, о котором пойдет речь – исповедные формулы,– как представляется, дает возможность выявить некоторые особенности социальной психологии такой влиятельной группы средневекового общества, как церковная иерархия, на примере эволюции ее отношения к светской государственной власти.

От других мировых религий христианство отличается, пожалуй, той значительной ролью, которая отводилась регулярной исповеди в деле нравственного воспитания верующих. Исповедь должна была побудить грешника к покаянию, способствовать восстановлению нарушенной грехами связи между человеком и Богом. Исповедь играла огромную роль в жизни каждого мирянина, какое бы положение он ни занимал, и каждого священника, ведущего свою паству к спасению. Неудивительно, что в таких условиях сравнительно скоро появились на свет своего рода пособия (тексты возможных вопросов и примерных ответов на исповеди), которые должны были облегчить священнику выполнение его миссии.

В Древнюю Русь соответствующие тексты пришли с византийской традицией, получившей на древнерусской почве самостоятельное развитие. Традиция эта в Византии и у южных славян, следовавших в этом отношении за византийскими образцами, была представлена краткими перечнями вопросов для духовника. На Руси эти краткие вопросники становились пространнее, одновременно изменялся и стиль изложения. Сопоставление византийских формул с древнерусскими уже в конце XIX в. привело их исследователя А. И. Алмазова к выводу о том, что «греки никогда не доходили до таких частностей, как это делали русские книгописцы, и никогда не выражались порой так неумеренно откровенно, как это мы видим у последних»1. Под «откровенностью» древнерусских текстов профессор духовной академии имел в виду конкретность в описании многочисленных отклонений от принятых норм сексуальной жизни. Кроме того, образцы вопросов священника были дополнены образцами примерных ответов

205

верующих, что получило в древнерусской письменности условное название «поновления» 2.

Наблюдения А. И. Алмазова в значительной мере позволяют оценить древнерусские исповедные формулы как плод самостоятельной деятельности древнерусской церкви, а в перечнях «грехов» и в ответах грешников, где устами кающегося давалась моральная оценка совершенных им поступков, следует видеть перечень тех пороков семейной или общественной жизни, которые прежде всего привлекали к себе внимание духовной иерархии и борьбе с которыми она придавала особое значение.

Обращение к двум крупным коллекциям древнерусских исповедных формул, опубликованным А. И. Алмазовым3 и С. И. Смирновым4, позволяет сразу же сделать наблюдение, существенное для рассмотрения выбранной темы: в ранних перечнях «грехов» отсутствуют какие-либо проступки по отношению к государству. Поскольку соответствующие «пособия» предназначались для священников, исповедовавших всех верующих, неудивительно, что среди вопросов были и такие, которые прямо адресовались «господам». Несомненно, именно обо власть имущем человеке шла речь в епитимийнике «А се грехи» («без правды насиляет на челядь свою и морит гладом»; «сироту бил без вины или не дал сироте найма»)5. Эти особенности ранних исповедных формул ясно говорят о том, что их составителей деятельность «господина» интересовала почти исключительно в сфере его отношений с зависимым населением. Их вовсе не интересовал вопрос, насколько добросовестно выполняют «господа» свои обязанности по отношению к монарху, как, впрочем, и вообще их общественная деятельность. Правда, одно исключение, и очень важное, следует отметить. Очень рано в исповедных формулах в перечне грехов появился пункт о «кривом суде по посулу»6. Однако этот грех начальствующего человека был грехом по отношению к бедным людям, становившимся жертвой неправого суда. Об этом ясно свидетельствует контекст, в котором упоминание этого порока выступает в современных исповедных формулах и поучениях: «А милостыня бо творити от своего поту не от грабления, ни от насилия, аще ли неправдою добывает на худых сиротах емлюще и судя не по правде по посулом». Так понимал дело в начале XVI в. и Иосиф Волоцкий7. Если в ранних памятниках древнерусской литературы в связи с темой «неправедного суда» и появлялась фигура монарха, то он оказывался тем лицом, которое должно было нести ответственность за действия облеченных им властью лихоимцев. О том, как освещалась интересующая нас проблематика в древнерусской литературе XIII – XIV вв., дают понятие такие тексты, как «Наказание» тверского епископа Симеона и поучение с характерным названием «Наказание князем, иже дают волость и суд не богобойным и лукавым мужем». Древнейшие списки этих текстов сохранились в списке середины XIV в. юридической компиляции «Мерило праведное». Для лучшего понимания дальнейшего следует подчеркнуть, что составители «Поучений» в духе традиций старшего периода древнерусской литературы не испытывают никакого пиетета перед носителем высшей государственной власти. Они не только объявляют правителя морально ответственным за действия «лукавых мужей» и за то, что он отказывается разбирать жалобы обиженных. Авторы этих текстов довольно ясно высказывают при этом убеждение, что злоупотребления

206

«лукавых мужей» в действительности соответствуют желаниям князя, стремящегося любым путем увеличить свои доходы. Князь, «любя беззаконныя прибытки, и тех деля, напустив злато судию на люди»,– пишет неизвестный автор «Наказания князем». Князь, вторит ему Симеон, «поставляет тиву-на... человека зла, бога не боящаяся... и суда не разумеюща... того деля абы князю товара добывал». Из этого следовали достаточно определенные выводы: «царю неправедну – все слуги под ним беззаконны суть»; «князь, да в волость лихому человеку губити люди,– князь во ад и тивун с ним во ад»8.

В середине XV в. наметились важные перемены в отношениях церковной и светской власти, последствия которых, как увидим далее, наложили отпечаток на характер древнерусских исповедных формул. Во время феодальной войны 40 – 50-х годов XV в. собор епископов, а затем митрополит прибегли к церковным санкциям (вплоть до отлучения) по отношению к политическим противникам великого князя московского Василия II. Сами по себе такие меры не были новостью в древнерусской политической жизни. Еще в XIV в. к подобной практике широко прибегал митрополит Алексей, фактический правитель великого княжества в малолетство Дмитрия Донского (впрочем, действия Алексея натолкнулись тогда на сильное сопротивление, сопровождавшееся жалобами в Константинополь9) . Однако между аналогичными актами князей церкви XIV и середины XV в. можно отметить существенную разницу. Митрополит Алексей мотивировал свои санкции тем, что противники Дмитрия Донского вступили в союз с язычниками-литовцами10 Для иерархов середины XV в. достаточным основанием для того, чтобы отлучить от церкви главного врага Василия II – Дмитрия Шемяку, явился факт нарушения последним «крестного целования» – присяги на верность «старшему брату». «Попрал еси свое православие и крестное целование ни во что же вменив»,– писали этому князю епископы 11.

Тенденция к тому, чтобы приравнять политических противников великого князя к отступникам от веры, нашла свое выражение и в некоторых деталях самого церемониала расправ с этими противниками. Так, показательно, что перед казнью в 1462 г. серпуховских дворян, пытавшихся освободить из тюрьмы своего арестованного князя, Василий II «и отцемь духовным не велел приступити к ним»12. Перемены в позиции церковных кругов отразились, как представляется, в тексте епитимийника «Покаянье», сохранившегося в рукописи XV в. После назначения епитимий за те или иные проступки составителем была помещена следующая запись: «А крест целовав, изменил к кому, за то и до смерти плакатися»15. Нарушение «крестного целования» – столь тяжкий грех, что не может быть искуплен какой-либо епитимией. Нет нужды подробно разъяснять, что в условиях XV в. «крестное целование» было чаще всего присягой подданных правителю.

Признание нарушения присяги тяжким злом логически вело к тому, чтобы на борьбу с этим грехом церковь направила свои силы, в том числе и в такой важной и наиболее интимной сфере отношений, как общение духовника и прихожанина на исповеди. Шаг в этом направлении был сделан уже в первой половине XVI в. с выделением из общего вопросника на исповеди особого

207

круга вопросов для «властелина и вельможи»14. Появление такого особого вопросника было косвенным признанием той силы, которую набирал в русском обществе XVI в. аппарат формирующейся сословной монархии (и прежде всего люди, возглавлявшие его). В этом вопроснике первым пунктом значилось: «Аще, господине, не изменил ли еси государю великому князю крестного целования и не думал ли еси на него которого зла». Другие пункты носили стандартный характер, восходя к традиционным для общих исповедных формул вопросам – об обращении господина с челядью и о «неправом» суде. Стоит отметить при этом, что вопрос, касавшийся «неправого суда» («А на государеве жаловании, на властех живучи праваго виноватым по мзде, а виноватого правим не обидил ли еси»), в то время еще не был поставлен рядом с пунктом о соблюдении «крестного целования», и сам «неправый суд» не рассматривался как нарушение обязанностей вельможи по отношению к монарху.

Малолетство Ивана Грозного ознаменовалось не только острой борьбой за власть между группировками боярской знати, но и усилившимися злоупотреблениями наместников, что к середине XVI в. не только привлекло к себе внимание современников-публицистов (например, Максима Грека), но и стало предметом обсуждений на первых сословных собраниях – в частности, так называемом «соборе примирения» в феврале 1549 г. Видную роль в политической борьбе того времени сыграл глава русской церкви митрополит Макарий, искавший противодействия боярским смутам в усилении власти правителя и повышении его престижа. (Он был, в частности, инициатором царского венчания Ивана IV в 1547 г.). С именем Макария следует связывать появление образца покаяния («поновления») грешного вельможи, сохранившегося в рукописях второй половины XVI в.13 Согласно этому образцу, грешник должен был каяться в том, что он судил «по мзде и по посулам», «неповинных на казнь и смерть выдавах», «богатство насильством и кривым судом и неправдою стяжах и приобретах». На первый взгляд в этом тексте повторяется традиционная, давно сформулированная позиция церкви в борьбе с этим злом. Однако при более внимательном разборе выясняется, что устами кающегося его поведение оценивается как тяжелый грех не только перед Богом, но и перед монархом («согреших, господине, перед богом и по бозе перед государем перед великим князем русским царем»), и грех этот заключался в нарушении полученных от монарха предписаний («заповеданная мне нигде же его права слова не творих, но все преступих и солгах»), В заключительных формулах покаяния нарушение царских предписаний приравнивалось – в самых сильных выражениях – к нарушению «божьего закона» («ох, мне, грешному, како меня земля не пожрет за мои окаянные грехи, престоупившему заповедь божию, и закон, и суд божий, и господаря своего заповеданное слово»). По логике текста именно в этом, а не в угнетении страдавших от неправого суда «сирых» и «убогих» (как можно было думать), состоял главный проступок грешного сановника.

В отличие от домонгольской традиции здесь налицо четкое разграничение между монархом, правильность политики которого всячески подчеркивалась, и действиями его неправедных слуг. Этот мотив получил дальнейшее

208

развитие в обработке второй половины XVI в. (о ней подробнее речь будет ниже), где было специально добавлено, что государь велел грешнику «о судех и о исправлении земном по уложению святых отець и по судебнику рассужати в правду, а не по мзде», а тот «всякого его повеления не сотворих по своему злому нраву»16.

Напоминая таким специфическим, но действенным образом об обязанностях вельмож по отношению к монарху, Макарий, конечно, стремился прежде всего положить конец их злоупотреблениям. Однако приравнивать уже не только нарушение присяги на верность, но и просто недобросовестное исполнение обязанностей к нарушению норм «божьего закона» при последовательном применении этого принципа – не значило ли это направлять по неверному пути развитие отношений между властью и обществом? И не начинала ли при таком подходе церковь превращаться в силу, обязанную заботиться о политической лояльности подданных, используя для этого орудия воздействия в наиболее интимной сфере отношений между духовником и верующим?

 ΛΛΛ     >>>   

21 алмазов а
Флоря Б. Исповедные формулы о взаимоотношениях церкви и государства в России XVI XVII вв. истории России 5 алмазов
Финкенштейн фон К. Общий отчет о русском дворе года истории России

сайт копирайтеров Евгений