<<<     ΛΛΛ     >>>   

Запись 28-я.

Конспект:

ОБЕ. ЭНТРОПИЯ И ЭНЕРГИЯ. НЕПРОЗРАЧНАЯ ЧАСТЬ ТЕЛА.

Вот: если ваш мир подобен миру наших далеких предков, так представьте
себе, что однажды в океане вы наткнулись на шестую, седьмую часть света --
какую-нибудь Атлантиду, и там -- небывалые города-лабиринты, люди, парящие в
воздухе без помощи крыльев, или аэро, камни, подымаемые вверх силою взгляда,
-- словом, такое, что вам не могло бы прийти в голову, даже когда вы
страдаете сноболезнью. Вот так же и я вчера. Потому что -- поймите же --
никто и никогда из нас со времени Двухсотлетней Войны не был за Стеною -- я
уже говорил вам об этом.
Я знаю: мой долг перед вами, неведомые друзья, рассказать подробнее об
этом странном и неожиданном мире, открывшемся мне вчера. Но пока я не в
состоянии вернуться к этому. Все новое и новое, какой-то ливень событий, и
меня не хватает, чтобы собрать все: я подставляю полы, пригоршни -- и
все-таки целые ведра проливаются мимо, а на эти страницы попадают только
капли...
Сперва я услышал у себя за дверью громкие голоса -- и узнал ее голос,
I, упругий, металлический -- и другой, почти негнувшийся -- как деревянная
линейка -- голос Ю. Затем дверь разверзлась с треском и выстрелила их обеих
ко мне в комнату. Именно так: выстрелила. I положила руку на спинку моего
кресла и через плечо, вправо -- одними зубами улыбалась той. Я не хотел бы
стоять под этой улыбкой.
-- Послушайте, -- сказала мне I, -- эта женщина, кажется, поставила
себе целью охранять вас от меня как малого ребенка. Это -- с вашего
разрешения?
И тогда -- другая, вздрагивая жабрами:
-- Да он и есть ребенок. Да! Только потому он и не видит, что вы с ним
все это -- только затем, чтобы... что все это комедия. Да! И мой долг...
На миг в зеркале -- сломанная, прыгающая прямая моих бровей. Я вскочил
и, с трудом удерживая в себе того -- с трясущимися волосатыми кулаками, с
трудом протискивая сквозь зубы каждое слово, крикнул ей в упор -- в самые
жабры:
-- С-сию же с-секунду -- вон! Сию же секунду!
Жабры вздулись кирпично-красно, потом опали, посерели. Она раскрыла рот
что-то сказать и, ничего не сказав, захлопнулась, вышла.
Я бросился к I:
-- Я не прощу -- я никогда себе этого не прощу! Она смела -- тебя? Но
ты же не можешь думать, что я думаю, что... что она... Это все потому, что
она хочет записаться на меня, а я...
-- Записаться она, к счастью, не успеет. И хоть тысячу таких, как она:
мне все равно. Я знаю -- ты поверишь не тысяче, но одной мне. Потому что
ведь после вчерашнего -- я перед тобой вся, до конца, как ты хотел. Я -- в
твоих руках, ты можешь -- в любой момент...
-- Что -- в любой момент, -- и тотчас же понял -- [что], кровь брызнула
в уши, в щеки, я крикнул: -- Не надо об этом, никогда не говори мне об этом!
Ведь ты же понимаешь, что это тот я, прежний, а теперь...
-- Кто тебя знает... Человек -- как роман: до самой последней страницы
не знаешь, чем кончится. Иначе не стоило бы и читать...
I гладит меня по голове. Лица ее мне не видно, но по голосу слышу:
смотрит сейчас куда-то очень далеко, зацепилась глазами за облако, плывущее
неслышно, медленно, неизвестно куда...
Вдруг отстранила меня рукой -- твердо и нежно:
-- Слушай: я пришла сказать тебе, что, может быть, мы уже последние
дни... Ты знаешь: с сегодняшнего вечера отменены все аудиториумы.
-- Отменены?
-- Да. И я шла мимо -- видела: в зданиях аудиториумов что-то готовят,
какие-то столы, медики в белом.
-- Но что же это значит?
-- Я не знаю. Пока еще никто не знает. И это хуже всего. Я только
чувствую: включили ток, искра бежит -- и не нынче, так завтра... Но, может
быть, они не успеют.
Я уж давно перестал понимать: кто -- они и кто -- мы. Я не понимаю,
чего я хочу: чтобы успели -- или не успели. Мне ясно только одно: I сейчас
идет по самому краю -- и вот-вот...
-- Но это безумие, -- говорю я. -- Вы -- и Единое Государство. Это все
равно, как заткнуть рукою дуло -- и думать, что можно удержать выстрел. Это
-- совершенное безумие!
Улыбка:
-- "Надо всем сойти с ума -- как можно скорее сойти с ума". Это говорил
кто-то вчера. Ты помнишь? Там...
Да, это у меня записано. И следовательно, это было на самом деле. Я
молча смотрю на ее лицо: на нем сейчас особенно явственно -- темный крест.
-- I, милая, -- пока еще не поздно... Хочешь -- я брошу все, забуду все
-- и уйдем с тобою туда, за Стену -- к этим... я не знаю, кто они.
Она покачала головой. Сквозь темные окна глаз -- там, внутри у ней, я
видел, пылает печь, искры, языки огня вверх, навалены горы сухих, смоляных
дров. И мне ясно: поздно уже, мои слова уже ничего не могут...
Встала -- сейчас уйдет. Может быть, уже последние дни, может быть,
минуты... Я схватил ее за руку.
-- Нет! Еще хоть немного -- ну, ради... ради...
Она медленно поднимала вверх, к свету, мою руку -- мою волосатую руку,
которую я так ненавидел. Я хотел выдернуть, но она держала крепко.
-- Твоя рука... Ведь ты не знаешь -- и немногие это знают, что женщинам
отсюда, из города, случалось любить тех. И в тебе, наверное, есть несколько
капель солнечной, лесной крови. Может быть, потому я тебя и -- --
Пауза -- и как странно: от паузы, от пустоты, от ничего -- так несется
сердце. И я кричу:
-- Ага! Ты еще не уйдешь! Ты не уйдешь -- пока мне не расскажешь о них
-- потому что ты любишь... их, а я даже не знаю, кто они, откуда они. Кто
они? Половина, какую мы потеряли. H2 и O -- а чтобы получилось H2O -- ручьи,
моря, водопады, волны, бури -- нужно, чтобы половины соединились...
Я отчетливо помню каждое ее движение. Я помню, как она взяла со стола
мой стеклянный треугольник и все время, пока я говорил, прижимала его острым
ребром к щеке -- на щеке выступал белый рубец, потом наливался розовым,
исчезал. И удивительно: я не могу вспомнить ее слов -- особенно вначале, --
и только какие-то отдельные образы, цвета.
Знаю: сперва это было о Двухсотлетней Войне. И вот -- красное на зелени
трав, на темных глинах, на синеве снегов -- красные, непросыхающие лужи.
Потом желтые, сожженные солнцем травы, голые, желтые, всклокоченные люди --
и всклокоченные собаки -- рядом, возле распухшей падали, собачьей, или,
может быть, человечьей... Это, конечно -- за стенами: потому что город --
уже победил, в городе уже наша теперешняя -- нефтяная пища.
И почти с неба донизу -- черные, тяжелые складки, и складки колышутся:
над лесами, над деревнями медленные столбы, дым. Глухой вой: гонят в город
черные бесконечные вереницы, чтобы силою спасти их и научить счастью.
-- Ты все это почти знал?
-- Да, почти.
-- Но ты не знал и только немногие знали, что небольшая часть их все же
уцелела и осталась жить там, за Стенами. Голые -- они ушли в леса. Они
учились там у деревьев, зверей, птиц, цветов, солнца. Они обросли шерстью,
но зато под шерстью сберегли горячую, красную кровь. С вами хуже: вы обросли
цифрами, по вас цифры ползают, как вши. Надо с вас содрать все и выгнать
голыми в леса. Пусть научатся дрожать от страха, от радости, от бешеного
гнева, от холода, пусть молятся огню. И мы, Мефи, -- мы хотим...
-- Нет, подожди -- а "Мефи"? Что такое "Мефи"?
-- Мефи? Это -- древнее имя, это -- тот, который... Ты помнишь: там, на
камне -- изображен юноша... Или нет: я лучше на твоем языке, так ты скорее
поймешь. Вот: две силы в мире -- энтропия и энергия. Одна -- к блаженному
покою, к счастливому равновесию; другая -- к разрушению равновесия, к
мучительно-бесконечному движению. Энтропии -- наши или, вернее, -- ваши
предки, христиане, поклонялись как Богу. А мы, антихристиане, мы...
И вот момент -- чуть слышный, шепотом, стук в дверь -- и в комнату
вскочил тот самый сплюснутый, с нахлобученным на глаза лбом, какой не раз
приносил мне записки от I.
Он подбежал к нам, остановился, сопел -- как воздушный насос -- и не
мог сказать ни слова: должно быть, бежал во всю мочь.
-- Да ну же! Что случилось? -- схватила его за руку I.
-- Идут -- сюда... -- пропыхтел, наконец, насос. -- Стража... и с ними
этот -- ну, как это... вроде горбатенького...
-- S?
-- Ну да! Рядом -- в доме. Сейчас будут здесь. Скорее, скорее!
-- Пустое! Успеется... -- смеялась, в глазах -- искры, веселые языки.
Это -- или нелепое, безрассудное мужество -- или тут было что-то еще
непонятное мне.
-- I, ради Благодетеля! Пойми же -- ведь это...
-- Ради Благодетеля, -- острый треугольник -- улыбка.
-- Ну... ну, ради меня... Прошу тебя.
-- Ах, а мне еще надо было с тобой об одном деле... Ну, все равно:
завтра...
Она весело (да: весело) кивнула мне; кивнул и тот -- высунувшись на
секунду из-под своего лбяного навеса. И я -- один.
Скорее -- за стол. Развернул свои записи, взял перо -- чтобы [они]
нашли меня за этой работой на пользу Единого Государства. И вдруг -- каждый
волос на голове живой, отдельный и шевелится: "А что, если возьмут и прочтут
хотя бы одну страницу -- из этих, из последних?"
Я сидел за столом, не двигаясь, -- и я видел, как дрожали стены,
дрожало перо у меня в руке, колыхались, сливаясь, буквы...
Спрятать? Но куда: все -- стекло. Сжечь? Но из коридора и из соседних
комнат -- увидят. И потом я уже не могу, не в силах истребить этот мучитель
ный -- и может быть самый дорогой мне -- кусок самого себя.
Издали -- в коридоре -- уже голоса, шаги. Я успел только схватить пачку
листов, сунуть их под себя -- и вот теперь прикованный к колеблющемуся
каждым атомом креслу, и пол под ногами -- палуба, вверх и вниз...
Сжавшись в комочек, забившись под навес лба -- я как-то исподлобья,
крадучись, видел: они шли из комнаты в комнату, начиная с правого конца
коридора, и все ближе. Одни сидели застывшие, как я; другие -- вскакивали им
навстречу и широко распахивали дверь -- счастливцы! Если бы я тоже...
-- "Благодетель -- есть необходимая для человечества
усовершенствованнейшая дезинфекция, и вследствие этого в организме Единого
Государства никакая перистальтика..." -- я прыгающим пером выдавливал эту
совершенную бессмыслицу и нагибался над столом все ниже, а в голове --
сумасшедшая кузница, и спиною я слышал -- брякнула ручка двери, опахнуло
ветром, кресло подо мною заплясало...
Только тогда я с трудом оторвался от страницы и повернулся к вошедшим
(как трудно играть комедию... ах, кто мне сегодня говорил о комедии?).
Впереди был S -- мрачно, молча, быстро высверливая глазами колодцы во мне, в
моем кресле, во вздрагивающих у меня под рукой листках. Потом на секунду --
какие-то знакомые, ежедневные лица на пороге, и вот от них отделилось одно
-- раздувающиеся, розово-коричневые жабры...
Я вспомнил все, что было в этой комнате полчаса назад, и мне было ясно,
что она сейчас -- == Все мое существо билось и пульсировало в той (к
счастью, непрозрачной) части тела, какою я прикрыл рукопись.
Ю подошла сзади к нему, к S, осторожно тронула его за рукав -- и
негромко сказала:
-- Это -- Д-503, Строитель "[Интеграла]". Вы, наверное, слышали? Он --
всегда вот так, за столом... Совершенно не щадит себя!
...А я-то? Какая чудесная, удивительная женщина.
S заскользил ко мне, перегнулся через мое плечо -- над столом. Я
заслонил локтем написанное, но он строго крикнул:
-- Прошу сейчас же показать мне, что у вас там!
Я, весь полыхая от стыда, подал ему листок. Он прочитал, и я видел, как
из глаз выскользнула у него улыбка, юркнула вниз по лицу и, чуть пошевеливая
хвостиком, присела где-то в правом углу рта...
-- Несколько двусмысленно, но все-таки... Что же, продолжайте: мы
больше не будем вам мешать.
Он зашлепал -- как плицами по воде -- к двери, и с каждым его шагом ко
мне постепенно возвращались ноги, руки, пальцы -- душа снова равномерно
распределялась по всему телу, я дышал...
Последнее: Ю задержалась у меня в комнате, подошла, нагнулась к уху --
и шепотом:
-- Ваше счастье, что я...
Непонятно: что она хотела этим сказать?
Вечером, позже, узнал: они увести с собою троих. Впрочем, вслух об
этом, равно как и о всем происходящем, никто не говорит ( -- воспитательное
влияние невидимо присутствующих в нашей среде Хранителей). Разговоры --
главным образом о быстром падении барометра и о перемене погоды.

Запись 29-я.

Конспект:

НИТИ НА ЛИЦЕ. РОСТКИ. ПРОТИВОЕСТЕСТВЕННАЯ КОМПРЕССИЯ.

Странно: барометр идет вниз, а ветра все еще нет, тишина. Там, наверху,
уже началась -- еще неслышная нам -- буря. Во весь дух несутся тучи. Их пока
мало -- отдельные зубчатые обломки. И так: будто наверху уже низринут
какой-то город, и летят вниз куски стен и башен, растут на глазах с
ужасающей быстротой -- все ближе -- но еще дни им лететь сквозь голубую
бесконечность, пока не рухнут на дно, к нам, вниз.
Внизу -- тишина. В воздухе -- тонкие, непонятные, почти невидимые нити.
Их каждую осень приносят оттуда, из-за Стены. Медленно плывут -- и вдруг вы
чувствуете: что-то постороннее, невидимое у вас на лице, вы хотите смахнуть
-- и нет: не можете, никак не отделаться...
Особенно много этих нитей -- если идти около Зеленой Стены, где я шел
сегодня утром: I назначила мне увидеться с нею в Древнем Доме -- в той,
нашей "квартире".
Я уже миновал громаду Древнего Дома, когда сзади услышал чьи-то мелкие,
торопливые шаги, частое дыхание. Оглянулся -- и увидал: меня догоняла О.
Вся она была как-то по-особенному, законченно, упруго кругла. Руки, и
чаши грудей, и все ее тело, такое мне знакомое, круглилось и натягивало
юнифу: вот сейчас прорвет тонкую материю -- и наружу, на солнце, на свет.
Мне представляется: там, в зеленых дебрях, весною так же упрямо пробиваются
сквозь землю ростки -- чтобы скорее выбросить ветки, листья, скорее цвести.
Несколько секунд она молчала, сине сияла мне в лицо.
-- Я видела вас -- тогда, в День Единогласия.
-- Я тоже вас видел... -- И сейчас же мне вспомнилось, как она стояла
внизу, в узком проходе, прижавшись к стене и закрыв живот руками.
Я невольно посмотрел на ее круглый под юнифой живот.
Она, очевидно, заметила -- вся стала кругло-розовая, и розовая улыбка.
-- Я так счастлива -- так счастлива... Я полна -- понимаете: вровень с
краями. И вот -- хожу и ничего не слышу, что кругом, а все слушаю внутри, в
себе...
Я молчал. На лице у меня -- что-то постороннее, оно мешало -- и я никак
не мог от этого освободиться. И вдруг неожиданно, еще синее, сияя, она
схватила мою руку -- и у себя на руке я почувствовал ее губы... Это --
первый раз в моей жизни. Это была какая-то неведомая мне до сих пор древняя
ласка, и от нее -- такой стыд и боль, что я (пожалуй, даже грубо) выдернул
руку.
-- Слушайте -- вы с ума сошли! И не столько это -- вообще вы... Чему вы
радуетесь? Неужели вы можете забыть о том, что вас ждет? Не сейчас -- так
все равно через месяц, через два месяца...
Она -- потухла; все круги -- сразу прогнулись, покоробились. А у меня в
сердце -- неприятная, даже болезненная компрессия, связанная с ощущением
жалости (сердце -- не что иное, как идеальный насос; компрессия, сжатие --
засасывание насосом жидкости -- есть технический абсурд; отсюда ясно: на
сколько в сущности абсурдны, противоестественны, болезненны все "любви",
"жалости" и все прочее, вызывающее такую компрессию).
Тишина. Мутно-зеленое стекло Стены -- слева. Темно-красная громада --
впереди. И эти два цвета, слагаясь, дали во мне в виде равнодействующей --
как мне кажется, блестящую идею.
-- Стойте! Я знаю, как спасти вас. Я избавлю вас от этого: увидать
своего ребенка -- и затем умереть. Вы сможете выкормить его -- понимаете --
вы будете следить, как он у вас на руках будет расти, круглеть, наливаться,
как плод...
Она вся так и затряслась, так и вцепилась в меня.
-- Вы помните ту женщину... ну, тогда, давно, на прогулке. Так вот: она
сейчас здесь, в Древнем Доме. Идемте к ней, и ручаюсь: я все устрою немедля.
Я уже видел, как мы вдвоем с I ведем ее коридорами -- вот она уже там,
среди цветов, трав, листьев... Но она отступила от меня назад, рожки
розового ее полумесяца дрожали и изгибались вниз.
-- Это -- та самая, -- сказала она.
-- То есть... -- Я почему-то смутился. -- Ну да: та самая.
-- И вы хотите, чтобы я пошла к ней -- чтобы я просила ее -- чтобы я...
Не смейте больше никогда мне об этом!
Согнувшись, она быстро пошла от меня. Будто еще что-то вспомнила --
обернулась и крикнула:
-- И умру -- да, пусть! И вам никакого дела -- не все ли вам равно?
Тишина. Падают сверху, с ужасающей быстротой растут на глазах -- куски
синих башен и стен, но им еще часы -- может быть дни -- лететь сквозь
бесконечность; медленно плывут невидимые нити, оседают на лицо -- и никак их
не стряхнуть, никак не отделаться от них.
Я медленно иду к Древнему Дому. В сердце -- абсурдная, мучительная
компрессия...

Запись 30-я.

Конспект:

ПОСЛЕДНЕЕ ЧИСЛО. ОШИБКА ГАЛИЛЕЯ. НЕ ЛУЧШЕ ЛИ?

Вот мой разговор с I -- там, вчера, в Древнем Доме, среди заглушающего
логический ход мыслей пестрого шума -- красные, зеленые, бронзово-желтые,
белые, оранжевые цвета... И все время -- под застывшей на мраморе улыбкой
курносого древнего поэта.
Я воспроизвожу этот разговор буква в букву -- потому что он, как мне
кажется, будет иметь огромное, решающее значение для судьбы Единого
Государства -- и больше: Вселенной. И затем -- здесь вы, неведомые мои
читатели, быть может, найдете некоторое оправдание мне...
I сразу, без всякой подготовки, обрушила на меня все:
-- Я знаю, послезавтра у вас -- первый, пробный полет "[Интеграла]". В
этот день -- мы захватим его в свои руки.
-- Как? Послезавтра?
-- Да. Сядь, не волнуйся. Мы не может терять ни минуты. Среди сотен,
наудачу взятых вчера Хранителями, -- попало двенадцать Мефи. И упустить
два-три дня -- они погибнут.
Я молчал.
-- Чтобы наблюдать за ходом испытания -- к вам должны прислать
электротехников, механиков, врачей, метеорологов. И ровно в двенадцать --
запомни -- когда прозвонят к обеду и все пройдут в столовую, мы останемся в
коридоре, запрем всех в столовой -- и "[Интеграл]" наш... Ты понимаешь: это
нужно во что бы то ни стало. "[Интеграл]" в наших руках -- это будет оружие,
которое поможет кончить все сразу, быстро, без боли. Их аэро... ха! Это
будет просто ничтожная мошкара против коршуна. И потом: если уж это будет
неизбежно -- можно будет направить вниз дула двигателей и одной только их
работой...
Я вскочил:
-- Это немыслимо! Это нелепо! Неужели тебе не ясно: то, что вы
затеваете, -- это революция?
-- Да, революция! Почему же это нелепо?
-- Нелепо -- потому что революции не может быть. Потому что наша -- это
не ты, а я говорю -- наша революция была последней. И больше никаких
революций не может быть. Это известно всякому...
Насмешливый, острый треугольник бровей:
-- Милый мой: ты -- математик. Даже -- больше: ты философ -- от
математики. Так вот: назови мне последнее число.
-- То есть? Я... я не понимаю: какое -- последнее?
-- Ну -- последнее, верхнее, самое большое.
-- Но, I, -- это же нелепо. Раз число чисел -- бесконечно, какое же ты
хочешь последнее?
-- А какую же ты хочешь последнюю революцию? Последней -- нет,
революции -- бесконечны. Последняя -- это для детей: детей бесконечность
пугает, а необходимо -- чтобы дети спокойно спали по ночам...
-- Но какой смысл -- какой же смысл во всем этом -- ради Благодетеля?
Какой смысл, раз все уже счастливы?
-- Положим... Ну хорошо: пусть даже так. А что дальше?
-- Смешно! Совершенно ребяческий вопрос. Расскажи что-нибудь детям --
все до конца, а они все-таки непременно спросят: а дальше, а зачем?
-- Дети -- единственно смелые философы. И смелые философы -- непременно
дети. Именно так, как дети, всегда и надо: а что дальше?
-- Ничего нет дальше! Точка. Во всей Вселенной -- равномерно, повсюду
-- разлито...
-- Ага: равномерно, повсюду! Вот тут она самая и есть -- энтропия,
психологическая энтропия. Тебе, математику, -- разве не ясно, что только
разности -- разности -- температур, только тепловые контрасты -- только в
них жизнь. А если всюду, по всей Вселенной, одинаково теплые -- или
одинаково прохладные тела... Их надо столкнуть -- чтобы огонь, взрыв,
геенна. И мы -- столкнем.
-- Но, I, -- пойми же, пойми: наши предки -- во время Двухсотлетней
Войны -- именно это и сделали...
-- О, и они были правы -- тысячу раз правы. У них только одна ошибка:
позже они уверовали, что они есть последнее число -- какого нет в природе,
нет. Их ошибка -- ошибка Галилея: он был прав, что Земля движется вокруг
Солнца, но он не знал, что вся солнечная система -- движется еще вокруг
какого-то центра, он не знал, что настоящая, не относительная, орбита Земли
-- вовсе не наивный круг...
-- А вы?
-- А мы -- пока знаем, что нет последнего числа. Может быть, забудем.
Нет: даже наверное -- забудем, когда состаримся -- как неминуемо старится
все. И тогда мы -- тоже неизбежно вниз -- как осенью листья с дерева -- как
послезавтра вы... Нет, нет, милый, -- не ты. Ты же -- с нами, ты -- с нами!
Разгоревшаяся, вихревая, сверкучая -- я никогда еще не видел ее такой
-- она обняла меня собою, вся. Я исчез...
Последнее -- глядя прочно, твердо в глаза мне:
-- Так помни же: в двенадцать.
И я сказал:
-- Да, я помню.
Ушла. Я один -- среди буйного, разноголосого гама -- синих, красных,
зеленых, бронзово-желтых, оранжевых...
Да, в 12... -- и вдруг нелепое ощущение чего-то постороннего, осевшего
на лицо -- чего никак не смахнуть. Вдруг -- вчерашнее утро, Ю -- и то, что
она кричала тогда в лицо I... Почему? Что за абсурд.
Я поторопился выйти наружу -- и скорее домой, домой...
Где-то сзади я слышал пронзительный писк птиц над Стеной. А впереди, в
закатном солнце -- из малинового кристаллизованного огня -- шары куполов,
огромные пылающие кубы-дома, застывшей молнией в небе -- шпиц аккумуляторной
башни. И все это -- всю эту безукоризненную, геометрическую красоту -- я
должен буду сам, своими руками... Неужели -- никакого выхода, никакого пути?
Мимо какого-то аудиториума (нумер его не помню). Внутри -- грудой
сложены скамьи; посредине -- столы, покрытые простынями из белоснежного
стекла; на белом -- пятно розовой солнечной крови. И во всем этом скрыто
какое-то неведомое -- потому жуткое -- завтра. Это противоестественно:
мыслящему -- зрячему существу жить среди незакономерностей, неизвестных,
иксов. Вот если бы вам завязали глаза и заставили так ходить, ощупывать,
спотыкаться, и вы знаете, что где-то тут вот совсем близко -- край, один
только шаг -- и от вас останется только сплющенный, исковерканный кусок
мяса. Разве это не то же самое?
...А что если не дожидаясь -- самому вниз головой? Не будет ли это
единственным и правильным, сразу распутывающим все?

Запись 31-я.

Конспект:

ВЕЛИКАЯ ОПЕРАЦИЯ. Я ПРОСТИЛ ВСЕ. СТОЛКНОВЕНИЕ ПОЕЗДОВ.

Спасены! В самый последний момент, когда уже казалось -- не за что
ухватиться, казалось -- уже все кончено...
Так: будто вы по ступеням уже поднялись к грозной Машине Благодетеля, и
с тяжким лязгом уже накрыл вас стеклянный колпак, и вы в последний раз в
жизни, -- скорее -- глотаете глазами синее небо...
И вдруг: все это -- только "сон". Солнце -- розовое и веселое, и стена
-- такая радость погладить рукой холодную стену -- и подушка -- без конца
упиваться ямкой от вашей головы на белой подушке...
Вот приблизительно то, что пережил я, когда сегодня утром прочитал
Государственную Газету. Был страшный сон, и он кончился. А я, малодушный, я,
неверующий, -- я думал уже о своевольной смерти. Мне стыдно сейчас читать
последние, написанные вчера, строки. Но все равно: пусть, пусть они
останутся, как память о том невероятном, что могло быть -- и чего уже не
будет... да, не будет!..
На первой странице Государственной Газеты сияло:
"Радуйтесь,
Ибо отныне вы -- совершенны! До сего дня ваши же детища, механизмы --
были совершеннее вас.
Чем?
Каждая искра динамо -- искра чистейшего разума; каждый ход поршня --
непорочный силлогизм. Но разве не тот же безошибочный разум и в вас?
Философия у кранов, прессов и насосов -- законченна и ясна, как циркульный
круг. Но разве ваша философия менее циркульна?
Красота механизма -- в неуклонном и точном, как маятник, ритме. Но
разве вы, с детства вскормленные системой Тэйлора, -- не стали
маятниково-точны?
И только одно:
У механизмов нет фантазии.
Вы видели когда-нибудь, чтобы во время работы на физиономии у насосного
цилиндра -- расплывалась далекая, бессмысленно-мечтательная улыбка? Вы
слышали когда-нибудь, чтобы краны по ночам, в часы, назначенные для отдыха,
беспокойно ворочались и вздыхали?
Нет!
А у вас -- краснейте! -- Хранители все чаще видят эти улыбки и вздохи.
И -- прячьте глаза -- историки Единого Государства просят отставки, чтобы не
записывать постыдных событий.
Но это не ваша вина -- вы больны. Имя этой болезни:
фантазия.
Это -- червь, который выгрызает черные морщины на лбу. Это --
лихорадка, которая гонит вас бежать все дальше -- хотя бы это "дальше"
начиналось там, где кончается счастье. Это -- последняя баррикада на пути к
счастью.
И радуйтесь: она уже взорвана.
Путь свободен.
Последнее открытие Государственной Науки: центр фантазии -- жалкий
мозговой узелок в области Варолиева моста. Трехкратное прижигание этого
узелка Х-лучами -- и вы излечены от фантазии -- навсегда.
Вы -- совершенны, вы -- машиноравны, путь к стопроцентному счастью --
свободен. Спешите же все -- стар и млад -- спешите подвергнуться Великой
Операции. Спешите в аудиториумы, где производится Великая Операция. Да
здравствует Великая Операция. Да здравствует Единое Государство, да
здравствует Благодетель!"
...Вы -- если бы вы читали все это не в моих записях, похожих на
какой-то древний, причудливый роман, -- если бы у вас в руках, как у меня,
дрожал вот этот еще пахнущий краской газетный лист -- если бы вы знали, как
я, что все это самая настоящая реальность, не сегодняшняя, так завтрашняя,
-- разве не чувствовали бы вы то же самое, что я? Разве -- как у меня сейчас
-- не кружилась бы у вас голова? Разве -- по спине и рукам -- не бежали бы у
вас эти жуткие, сладкие ледяные иголочки? Разве не казалось бы вам, что вы
-- гигант, Атлас -- и если распрямиться, то непременно стукнетесь головой о
стеклянный потолок?
Я схватил телефонную трубку:
-- I-330... Да, да: 330, -- и потом, захлебываясь, крикнул: -- Вы дома,
да? Вы читали -- вы читаете? Ведь это же, это же... Это изумительно!
-- Да... -- долгое, темное молчание. Трубка чуть слышно жужжала, думала
что-то... -- Мне непременно надо вас увидеть сегодня. Да, у меня после
шестнадцати. Непременно.
Милая! Какая-какая милая! "Непременно"... Я чувствовал: улыбаюсь -- и
никак не могу остановиться, и так вот понесу по улице эту улыбку -- как
фонарь, высоко над головой...
Там, снаружи, на меня налетел ветер. Крутил, свистел, сек. Но мне
только еще веселее. Вопи, вой -- все равно: теперь тебе уже не свалить стен.
И над головой рушатся чугунно-летучие тучи -- пусть: вам не затемнить солнца
-- мы навеки приковали его цепью к зениту -- мы, Иисусы Навины.
На углу -- плотная кучка Иисус-Навинов стояла, влипши лбами в стекло
стены. Внутри на ослепительно белом столе уже лежал один. Виднелись из-под
белого развернутые желтым углом босые подошвы, белые медики -- нагнулись к
изголовью, белая рука -- протянула руке наполненный чем-то шприц.
-- А вы -- что ж не идете, -- спросил я -- никого, или, вернее, всех.
-- А вы, -- обернулся ко мне чей-то шар.
-- Я -- потом. Мне надо еще сначала...
Я, несколько смущенный, отошел. Мне действительно сначала надо было
увидеть ее, I. Но почему "сначала" -- я не мог ответить себе...
Эллинг. Голубовато-ледяной, посверкивал, искрился "[Интеграл]". В
машинном гудела динамо -- ласково, одно и то же какое-то слово повторяя без
конца -- как будто мое знакомое слово. Я нагнулся, погладил длинную холодную
трубу двигателя. Милая... какая -- какая милая. Завтра ты -- оживешь, завтра
-- первый раз в жизни содрогнешься от огненных жгучих брызг в твоем чреве...
Какими глазами я смотрел бы на это могучее стеклянное чудовище, если бы
все оставалось как вчера? Если бы я знал, что завтра в 12 -- я предам его...
да, предам...
Осторожно -- за локоть сзади. Обернулся; тарелочное, плоское лицо
Второго Строителя.
-- Вы уже знаете, -- сказал он.
-- Что? Операция? Да, не правда ли? Как -- все, все -- сразу...
-- Да нет, не то: пробный полет отменили, до послезавтра. Все из-за
Операции этой... Зря гнали, старались...
"Все из-за Операции"... Смешной, ограниченный человек. Ничего не видит
дальше своей тарелки. Если бы он знал, что не будь Операции -- завтра в 12
он сидел бы под замком в стеклянной клетке, метался бы там и лез на стену...
У меня в комнате, в 15.30. Я вошел -- и увидел Ю. Она сидела за моим
столом -- костяная, прямая, твердая, -- утвердив на руке правую щеку. Должно
быть, ждала уже давно: потому что когда вскочила навстречу мне -- на щеке у
ней так и остались пять ямок от пальцев.
Одну секунду во мне -- то самое несчастное утро, и вот здесь же, возле
стола -- она рядом с I, разъяренная... Но только секунду -- и сейчас же
смыто сегодняшним солнцем. Так бывает, если в яркий день вы, входя в
комнату, по рассеянности повернули выключатель -- лампочка загорелась, но
как будто ее и нет -- такая смешная, бедная, ненужная...
Я, не задумываясь, протянул ей руку, я простил все -- она схватила мои
обе, крепко, колюче стиснула их и, взволнованно вздрагивая свисающими, как
древние украшения, щеками, -- сказала:
-- Я ждала... я только на минуту... я только хотела сказать: как я
счастлива, как я рада за вас! Вы понимаете: завтра-послезавтра -- вы
совершенно здоровы, вы заново -- родились...
Я увидел на столе листок -- последние две страницы вчерашней моей
записи: как оставил их там с вечера -- так и лежали. Если бы она видела, что
я писал там... Впрочем, все равно: теперь это -- только история, теперь это
-- до смешного далекое, как сквозь перевернутый бинокль...
-- Да, -- сказал я, -- и знаете: вот я сейчас шел по проспекту, и
впереди меня человек, и от него -- тень на мостовой. И понимаете: тень --
светится. И мне кажется -- ну вот я уверен -- завтра совсем не будет теней,
ни от одного человека, ни от одной вещи, солнце -- сквозь все...
Она -- нежно и строго:
-- Вы -- фантазер! Детям у меня в школе -- я бы не позволила говорить
так...
И что-то о детях, и как она их всех сразу, гуртом, повела на Операцию,
и как их там пришлось связать, и о том, что "любить -- нужно беспощадно, да,
беспощадно", и что она, кажется, наконец решится...
Оправила между колен серо-голубую ткань, молча, быстро -- обклеила
всего меня улыбкой, ушла.
И -- к счастью, солнце сегодня еще не остановилось, солнце бежало, и
вот уже 16, я стучу в дверь -- сердце стучит...
-- Войдите!
На пол -- возле ее кресла, обняв ее ноги, закинув голову вверх,
смотреть в глаза -- поочередно, в один и в другой -- и в каждом видеть себя
-- в чудесном плену...
А там, за стеною, буря, там -- тучи все чугуннее: пусть! В голове --
тесно, буйные -- через край -- слова, и я вслух вместе с солнцем лечу
куда-то... нет, [теперь] мы уже знаем, куда -- и за мною планеты -- планеты,
брызжущие пламенем и населенные огненными, поющими цветами -- и планеты
немые, синие, где разумные камни объединены в организованные общества --
планеты, достигшие, как наша земля, вершины абсолютного, стопроцентного
счастья...
И вдруг -- сверху:
-- А ты не думаешь, что вершина -- это именно объединенные в
организованное общество камни?
И все острее, все темнее треугольник:
-- А счастье... Что же? Ведь желания -- мучительны, не так ли? И ясно:
счастье -- когда нет уже никаких желаний, нет ни одного... Какая ошибка,
какой нелепый предрассудок, что мы до сих пор перед счастьем -- ставили знак
плюс, перед абсолютным счастьем -- конечно, минус -- божественный минус.
Я -- помню -- растерянно пробормотал:
-- Абсолютный минус -- 273o...
-- Минус 273 -- именно. Немного прохладно, но разве это-то самое и не
доказывает, что мы -- на вершине.
Как тогда, давно -- она говорила как-то за меня, мною -- развертывала
до конца мои мысли. Но было в этом что-то такое жуткое -- я не мог -- и с
усилием вытащил из себя "нет".
-- Нет, -- сказал я. -- Ты... ты шутишь...
Она засмеялась, громко -- слишком громко. Быстро, в секунду, досмеялась
до какого-то края -- оступилась -- вниз... Пауза.
Встала. Положила мне руки на плечи. Долго, медленно смотрела. Потом
притянула к себе -- и ничего нет; только ее острые, горячие губы.
-- Прощай!
Это -- издалека, сверху, и дошло до меня нескоро -- может быть, через
минуту, через две.
-- Как так "прощай"?
-- Ты же болен, ты из-за меня совершал преступления, -- разве тебе не
было мучительно? А теперь Операция -- и ты излечишься от меня. И это --
прощай.
-- Нет, -- закричал я.
Беспощадно-острый, черный треугольник на белом:
-- Как? Не хочешь счастья?
Голова у меня расскакивалась, два логических поезда столкнулись, лезли
друг на друга, крушили, трещали...
-- Ну что же, я жду -- выбирай: Операция и стопроцентное счастье --
или...
-- "Не могу без тебя, не надо без тебя", -- сказал я или только подумал
-- не знаю, но I слышала.
-- Да, я знаю, -- ответила мне. И потом -- все еще держа у меня на
плечах свои руки и глазами не отпуская моих глаз:
-- Тогда -- до завтра. Завтра -- в двенадцать: ты помнишь?
-- Нет. Отложено на один день... Послезавтра...
-- Тем лучше для нас. В двенадцать -- послезавтра...
Я шел один -- по сумеречной улице. Ветер крутил меня, нес, гнал -- как
бумажку, обломки чугунного неба летели, летели -- сквозь бесконечность им
лететь еще день, два... Меня задевали юнифы встречных -- но я шел один. Мне
было ясно: все спасены, но мне спасения уже нет, [я не хочу спасения]...

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Я совершенно озадачен зеленой коленях
Замятин Е. Мы Школьная 11 колокол
Конечно