|
|
<<< ΛΛΛ >>>
15
Старший Козельцов, встретив на улице солдата своего полка, с ним
вместе направился прямо к пятому бастиону.
- Под стенкой держитесь, ваше благородие! - сказал солдат.
- А что?
- Опасно, ваше благородие; вон она аж через несеть,- сказал солдат,
прислушиваясь к звуку просвистевшего ядра, ударившегося о сухую дорогу по
той стороне улицы.
Козельцов, не слушая солдата, бодро пошел по середине улицы.
Все те же были улицы, те же, даже более частые, огни, звуки, стоны,
встречи с ранеными и те же батареи, бруствера и траншеи, какие были весною,
когда он был в Севастополе; но все это почему-то было теперь грустнее и
вместе энергичнее,- пробоин в домах больше, огней в окнах уже совсем нету,
исключая Кущина дома (госпиталя), женщины ни одной не встречается,-на всем
лежит теперь не прежний характер привычки и беспечности, а какая-то печать
тяжелого ожидания, усталости и напряженности.
Но вот уже последняя траншея, вот и голос солдатика П. полка,
узнавшего своего прежнего ротного командира, вот и третий батальон стоит в
темноте, прижавшись у стенки, изредка на мгновение освещаемый выстрелами и
слышный сдержанным говором и побрякиванием ружей.
- Где командир полка? - спросил Козельцов.
- В блиндаже у флотских, ваше благородие! - отвечал услужливый
солдатик.- Пожалуйте, я вас провожу.
Из траншеи в траншею солдат привел Козельцова к канавке в траншее. В
канавке сидел матрос, покуривая трубочку; за ним виднелась дверь, в щели
которой просвечивал огонь.
- Можно войти?
- Сейчас доложу.- И матрос вошел в дверь. Два голоса говорили за
дверью.
- Ежели Пруссия будет продолжать держать нейтралитет,- говорил один
голос,- то Австрия тоже...
- Да что Австрия,- говорил другой,- когда славянские земли... Ну,
проси.
Козельцов никогда не был в этом блиндаже. Он поразил его своей
щеголеватостью. Пол был паркетный, ширмочки закрывали дверь. Две кровати
стояли по стенам, в углу висела большая, в золотой ризе, икона божьей
матери, и перед ней горела розовая лампадка. На одной из кроватей спал
моряк, совершенно одетый, на другой, перед столом, на котором стояло две
бутылки начатого вина, сидели разговаривавшие - новый полковой командир и
адъютант. Хотя Козельцов далеко был не трус и решительно ни в чем не был
виноват ни перед правительством, ни перед полковым командиром, он робел, и
поджилки у него затряслись при виде полковника, бывшего недавнего своего
товарища: так гордо встал этот полковник и выслушал его. Притом и адъютант,
сидевший тут же, смущал своей позой и взглядом, говорившими: "Я только
приятель вашего полкового командира. Вы не ко мне являетесь, и я от вас
никакой почтительности не могу и не хочу требовать". "Странно,- думал
Козельцов, глядя на своего командира,- только семь недель, как он принял
полк, а как уж во всем его окружающем - в его одежде, осанке, взгляде -
видна власть полкового командира, эта власть, основанная не столько на
летах, на старшинстве службы, на военном достоинстве, сколько на богатстве
полкового командира. Давно ли,- думал он,- этот самый Батрищев кучивал с
нами, носил по неделям ситцевую немаркую рубашку и едал, никого не
приглашая к себе, вечные битки и вареники! А теперь! голландская рубашка уж
торчит из-под драпового с широкими рукавами сюртука, десятирублевая сигара
в руке, на столе шестирублевый лафит,- все это закупленное по невероятным
ценам через квартирмейстера в Симферополе,- и в глазах это выражение
холодной гордости аристократа богатства, которое говорит вам: хотя я тебе и
товарищ, потому что я полковой командир новой школы, но не забывай, что у
тебя шестьдесят рублей в треть жалованья, а у меня десятки тысяч проходят
через руки, и поверь, что я знаю, как ты готов бы полжизни отдать за то
только, чтобы быть на моем месте".
- Вы долгонько лечились,- сказал полковник Козельцову, холодно глядя
на него.
- Болен был, полковник, еще и теперь рана хорошенько не закрылась.
- Так вы напрасно приехали,- с недоверчивым взглядом на плотную фигуру
офицера сказал полковник.- Вы можете, однако, исполнять службу?
- Как же-с, могу-с.
- Ну, и очень рад-с. Так вы примите от прапорщика Зайцева девятую роту
- вашу прежнюю; сейчас же вы получите приказ.
- Слушаю-с.
- Потрудитесь, когда вы пойдете, послать ко мне полкового
адъютанта,-заключил полковой командир, легким поклоном давая чувствовать,
что аудиенция кончена.
Выйдя из блиндажа, Козельцов несколько раз промычал что-то и подернул
плечами, как будто ему было от чего-то больно, неловко или досадно, и
досадно не на полкового командира (не за что), а сам собой и всем
окружающим он был как будто недоволен. Дисциплина и условие ее -
субординация - только приятно, как всякие обзаконенные отношения, когда она
основана, кроме взаимного сознания в необходимости ее, на признанном со
стороны низшего превосходства в опытности, военном достоинстве или даже
просто моральном совершенстве; но зато, как скоро дисциплина основана, как
у нас часто случается, на случайности или денежном принципе,- она всегда
переходит, с одной стороны, в важничество, с другой - в скрытую зависть и
досаду и вместо полезного влияния соединения масс в одно целое производит
совершенно противуположное действие. Человек, не чувствующий в себе силы
внутренним достоинством внушить уважение, инстинктивно боится сближения с
подчиненными и старается внешними выражениями важности отдалить от себя
критику. Подчиненные, видя одну эту внешнюю, оскорбительную для себя
сторону,- уже за ней, большею частью несправедливо, не предполагают ничего
хорошего.
16
Козельцов, прежде чем идти к своим офицерам, пошел поздороваться с
своею ротой и посмотреть, где она стоит. Бруствера из туров, фигуры
траншей, пушки, мимо которых он проходил, даже осколки и бомбы, на которые
он спотыкался по дороге,- все это, беспрестанно освещаемое огнями
выстрелов, было ему хорошо знакомо. Все это живо врезалось у него в памяти
три месяца тому назад, в продолжение двух недель, которые он безвыходно
провел на этом самом бастионе. Хотя много было ужасного в этом
воспоминании, какая-то прелесть прошедшего примешивалась к нему, и он с
удовольствием, как будто приятны были проведенные здесь две недели, узнавал
знакомые моста и предметы. Рота была расположена по оборонительной стенке к
шестому бастиону.
Козельцов вошел в длинный, совершенно открытый со стороны входа
блиндаж, в котором, ему сказали, стоит девятая рота. Буквально ноги некуда
было поставить во всем блиндаже: так он от самого входа наполнен был
солдатами. В одной стороне его светилась сальная кривая свечка, которую
лежа держал солдатик. Другой солдатик по складам читал какую-то книгу,
держа ее около самой свечки. В смрадном полусвете блиндажа видны были
поднятые головы, жадно слушающие чтеца. Книжка была азбука, и, входя в
блиндаж, Козельцов услышал следующее:
- "Страх... смер-ти врожден-ное чувствие чело-веку".
- Снимите со свечки-то,- сказал голос. - Книжка славная.
- "Бог... мой..." - продолжал чтец.
Когда Козельцов спросил фельдфебеля, чтец замолк, солдаты
зашевелились, закашляли, засморкались, как всегда после сдержанного
молчания; фельдфебель, застегиваясь, поднялся около группы чтеца и, шагая
через ноги и по ногам тех, которым некуда было убрать их, вышел к офицеру.
- Здравствуй, брат! Что, это вся наша рота?
- Здравия желаем! с приездом, ваше благородие! - отвечал фельдфебель,
весело и дружелюбно глядя на Козельцова. - Как здоровьем поправились, ваше
благородие? Ну и слава богу! А то мы без вас соскучились.
Видно сейчас было, что Козельцова любили в роте. В глубине блиндажа
послышались голоса: "Старый ротный приехал, что раненый был, Козельцов,
Михаил Семеныч", и т. п.; некоторые даже пододвинулись к нему, барабанщик
поздоровался.
- Здравствуй, Обанчук! - сказал Козельцов. - Цел? - Здорово, ребята! -
сказал он потом, возвышая голос.
- Здравия желаем! - загудело в блиндаже.
- Как поживаете, ребята?
- Плохо, ваше благородие: одолевает француз,- так дурно бьет из-за
шанцов, да и шабаш, а в поле не выходит.
- Авось на мое счастье, бог даст, и выйдет в поле, ребята! - сказал
Козельцов. - Уж мне с вами не в первый раз: опять поколотим.
- Ради стараться, ваше благородие! - сказало несколько голосов.
- Что же, они точно смелые, их благородие ужасно какие смелые! -
сказал барабанщик не громко, но так, что слышно было, обращаясь к другому
солдату, как будто оправдываясь перед ним в словах ротного командира и
убеждая его, что в них ничего нет хвастливого и неправдоподобного.
От солдатиков Козельцов перешел в оборонительную казарму к
товарищам-офицерам.
17
В большой комнате казармы было пропасть народа: морские,
артиллерийские и пехотные офицеры. Одни спали, другие разговаривали, сидя
на каком-то ящике и лафете крепостной пушки; третьи, составляя самую
большую и шумную группу за сводом, сидели на полу, на двух разостланных
бурках, пили портер и играли в карты.
- А! Козельцов, Козельцов! хорошо, что приехал, молодец!.. Что
рана?-послышалось с разных сторон. И здесь видно было, что его любят и рады
его приезду.
Пожав руки знакомым, Козельцов присоединился к шумной группе,
составившейся из нескольких офицеров, игравших в карты. Между ними были
тоже его знакомые. Красивый худощавый брюнет, с длинным, сухим носом и
большими усами, продолжавшимися от щек, метал банк белыми сухими пальцами,
на одном из которых был большой золотой перстень с гербом. Он метал прямо и
неаккуратно, видимо чем-то взволнованный и только желая казаться небрежным.
Подле него, по правую руку, лежал, облокотившись, седой майор, уже
значительно выпивший, и с аффектацией хладнокровия понтировал по полтиннику
и тотчас же расплачивался. По левую руку на корточках сидел красный, с
потным лицом, офицерик, принужденно улыбался и шутил, когда били его карты;
он шевелил беспрестанно одной рукой в пустом кармане шаровар и играл
большой маркой, но, очевидно, уже не на чистые, что именно и коробило
красивого брюнета. По комнате, держа в руках большую кипу ассигнаций, ходил
плешивый, с огромным злым ртом, худой и бледный безусый офицер и все ставил
ва-банк наличные деньги и выигрывал.
Козельцов выпил водки и подсел к играющим.
- Понтирните-ка, Михаил Семеныч! - сказал ему банкомет. - Денег
пропасть, я чай, привезли.
- Откуда у меня деньгам быть? Напротив, последние в городе спустил.
- Как же! вздули, уж верно, кого-нибудь в Симферополе.
- Право, мало,- сказал Козельцов, но, видимо по желая, чтоб ему
верили, расстегнулся и взял в руки старые карты.
- Попытаться нешто, чем черт не шутит! и комар, бывает, что, знаете,
какие штуки делает. Выпить только надо для храбрости.
И в непродолжительном времени, выпив еще три рюмки водки и несколько
стаканов портера, он был уже совершенно в духе всего общества, то есть в
тумане и забвении действительности, и проигрывал последние три рубля.
На маленьком вспотевшем офицере было написано сто пятьдесят рублей.
- Нет, не везет,- сказал он, небрежно приготавливая новую карту.
- Потрудитесь прислать,- сказал ему банкомет, на минуту останавливаясь
метать и взглядывая на него.
- Позвольте завтра прислать,- отвечал потный офицер, вставая и
усиленно перебирая рукой в пустом кармане.
- Гм! - промычал банкомет и, злостно бросая направо, налево, дометал
талию. - Однако этак нельзя,- сказал он, положив карты,- я бастую. Этак
нельзя, Захар Иваныч,- прибавил он,- мы играли на чистые, а не на мелок.
- Что ж, разве вы во мне сомневаетесь? Странно, право!
- С кого прикажете получить? - пробормотал майор, сильно опьяневший к
этому времени и выигравший что-то рублей восемь. - Я прислал уже больше
двадцати рублей, а выиграл - ничего не получаю.
- Откуда же и я заплачу,- сказал банкомет,- когда на столе денег нет?
- Я знать не хочу! - закричал майор, поднимаясь. - Я играю с вами, с
честными людьми, а не с ними. Потный офицер вдруг разгорячился:
- Я говорю, что заплачу завтра; как же вы смеете мне говорить
дерзости?
- Я говорю, что хочу! Так честные люди не делают, вот что! - кричал
майор.
- Полноте, Федор Федорыч! - заговорили все, удерживая майора.-
Оставьте!
Но майор, казалось, только и ждал того, чтобы его просили успокоиться,
для того чтобы рассвирепеть окончательно. Он вдруг вскочил и, шатаясь,
направился к потному офицеру.
- Я дерзости говорю? Кто постарше вас, двадцать лет своему царю
служит,- дерзости? Ах ты, мальчишка! - вдруг запищал он, все более и более
воодушевляясь звуками своего голоса. - Подлец!
Но опустим скорее завесу над этой глубокогрустной сценой. Завтра,
нынче же, может быть, каждый из этих людей весело и гордо пойдет навстречу
смерти и умрет твердо и спокойно; но одна отрада жизни в тех ужасающих
самое холодное воображение условиях отсутствия всего человеческого и
безнадежности выхода из них, одна отрада есть забвение, уничтожение
сознания. На дне души каждого лежит та благородная искра, которая сделает
из него героя; но искра эта устает гореть ярко,- придет роковая минута, она
вспыхнет пламенем и осветит великие дела.
18
На другой день бомбардирование продолжалось с тою же силою. Часов в
одиннадцать утра Володя Козельцов сидел в кружке батарейных офицеров и, уже
успев немного привыкнуть к ним, всматривался в новые лица, наблюдал,
расспрашивал и рассказывал. Скромная, несколько притязательная на ученость
беседа артиллерийских офицеров внушала ему уважение и правилась. Стыдливая
же, невинная и красивая наружность Володи располагала к нему офицеров.
Старший офицер в батарее, капитан, невысокий рыжеватый мужчина с хохолком и
гладенькими височками, воспитанный по старым преданиям артиллерии, дамский
кавалер и будто бы ученый, расспрашивал Володю о знаниях его в артиллерии,
новых изобретениях, ласково подтрунивал над его молодостью и хорошеньким
личиком и вообще обращался с ним, как отец с сыном, что очень приятно было
Володе. Подпоручик Дяденко, молодой офицер, говоривший хохлацким выговором,
в оборванной шинели и с взъерошенными волосами, хотя и говорил весьма
громко и беспрестанно ловил случаи о чем-нибудь желчно поспорить и имел
резкие движения, все-таки нравился Володе, который под этой грубой
внешностью не мог не видеть в нем очень хорошего и чрезвычайно доброго
человека. Дяденко предлагал беспрестанно Володе свои услуги и доказывал
ему, что все орудия в Севастополе поставлены не по правилам. Только поручик
Черновицкий, с высоко поднятыми бровями, хотя и был учтивее всех и одет в
сюртук, довольно чистый, хотя и не новый, но тщательно заплатанный, и
выказывал золотую цепочку на атласном жилете, не нравился Володе. Он все
расспрашивал его, что делает государь и военный министр, и рассказывал ему
с ненатуральным восторгом подвиги храбрости, свершенные в Севастополе,
жалел о том, как мало встречаешь патриотизма и какие делаются
неблагоразумные распоряжения и т. д., вообще выказывал много знания, ума и
благородных чувств; но почему-то все это казалось Володе заученным и
неестественным. Главное, он замечал, что прочие офицеры почти не говорили с
Черновицким. Юнкер Вланг, которого он разбудил вчера, тоже был тут. Он
ничего не говорил, но, скромно сидя в уголку, смеялся, когда было
что-нибудь смешное, вспоминал, когда забывали что-нибудь, подавал водку и
делал папироски для всех офицеров. Скромные ли, учтивые манеры Володи,
который обращался с ним так же, как с офицером, и не помыкал им, как
мальчишкой, или приятная наружность пленили Влангу, как называли его
солдаты, склоняя почему-то в женском роде его фамилию, только он не спускал
своих добрых больших глупых глаз с лица нового офицера, предугадывал и
предупреждал все его желания и все время находился в каком-то любовном
экстазе, который, разумеется, заметили и подняли на смех офицеры.
Перед обедом сменился штабс-капитан с бастиона и присоединился к их
обществу. Штабс-капитан Краут был белокурый красивый бойкий офицер с
большими рыжими усами и бакенбардами; он говорил по-русски отлично, но
слишком правильно и красиво для русского. В службе и в жизни он был так же,
как в языке: он служил прекрасно, был отличный товарищ, самый верный
человек по денежным отношениям; но просто как человек, именно оттого, что
все это было слишком хорошо,- чего-то в нем недоставало. Как все русские
немцы, по странной противоположности с идеальными немецкими немцами, он был
практичен в высшей степени.
- Вот он, наш герой является! - сказал капитан в то время, как Краут,
размахивая руками и побрякивая шпорами, весело входил в комнату. - Чего
хотите, Фридрих Крестьяныч: чаю или водки?
- Я уж приказал себе чайку поставить,- отвечал он,- а водочки покамест
хватить можно для услаждения души. Очень приятно познакомиться; прошу нас
любить и жаловать,- сказал он Володе, который, встав, поклонился ему,-
штабс-капитан Краут. Мне на бастионе фейерверкер сказывал, что вы прибыли
еще вчера.
- Очень вам благодарен за вашу постель: я ночевал на ней.
- Покойно ли вам только было? там одна ножка сломана; да все некому
починить - в осадном-то положении,- ее подкладывать надо.
- Ну что, счастливо отдежурили? - спросил Дяденко.
- Да ничего, только Скворцову досталось, да лафет один вчера починили.
Вдребезги разбили станину.
Он встал с места и начал ходить; видно было, что он весь находился под
влиянием приятного чувства человека, только что вышедшего из опасности.
- Что, Дмитрий Гаврилыч,- сказал он, потрясая капитана за коленки,-
как поживаете, батюшка? Что ваше представленье, молчит еще?
- Ничего еще нет.
- Да и не будет ничего,- заговорил Дяденко,- я вам доказывал это
прежде.
- Отчего же не будет?
- Оттого, что не так написали реляцию.
- Ах вы, спорщик, спорщик,- сказал Краут, весело улыбаясь,- настоящий
хохол неуступчивый. Ну, вот вам назло же, выйдет вам поручика.
- Нет, не выйдет.
- Вланг, принесите-ка мне мою трубочку да набейте,- обратился он к
юнкеру, который тотчас же охотно побежал за трубкой.
Краут всех оживил, рассказывал про бомбардированье, расспрашивал, что
без него делалось, заговаривал со всеми.
19
- Ну, как? вы уж устроились у нас? - спросил Краут у Володи. -
Извините, как ваше имя и отчество? У нас, вы знаете, уж такой обычай в
артиллерии. Лошадку верховую приобрели?
- Нет,- сказал Володя,- я но знаю, как быть. Я капитану говорил: у
меня лошади нет, да и денег тоже нет, покуда я не получу фуражных и
подъемных. Я хочу просить покамест лошади у батарейного командира, да
боюсь, как бы он не отказал мне.
- Аполлон Сергеич-то? - Он произвел губами звук, выражающий сильное
сомнение, и посмотрел на капитана.- Вряд!
- Что ж, откажет - не беда,- сказал капитан,- тут-то лошади, по
правде, и не нужно, а все попытать можно, я спрошу нынче.
- Как! вы его не знаете,- вмешался Дяденко,- другое что откажет, а им
ни за что... хотите пари?..
- Ну, да ведь уж известно, вы всегда противоречите.
- Оттого противоречу, что я знаю, он на другое скуп, а лошадь даст,
потому что ему нет расчета отказать.
- Как нет расчета, когда ему здесь по восемь рублей овес обходится! -
сказал Краут.- Расчет-то есть не держать лишней лошади!
- Вы просите себе Скворца, Владимир Семеныч,- сказал Вланг,
вернувшийся с трубкой Краута,- отличная лошадка!
- С которой вы в Сороках в канаву упали? А? Вланга? - засмеялся
штабс-капитан.
- Нет, да что же вы говорите, по восемь рублей овес,- продолжал
спорить Дяденко,- когда у него справка по десять с полтиной; разумеется, не
расчет.
- А еще бы у него ничего не оставалось! Небось вы будете батарейным
командиром, так в город не дадите лошади съездить!
- Когда я буду батарейным командиром, у меня будут, батюшка, лошади по
четыре гарнчика кушать; доходов не буду собирать, не бойтесь.
- Поживем, посмотрим,- сказал штабс-капитан. - И вы будете брать
доход, и они, как будут батареей командовать, тоже будут остатки в карман
класть,- прибавил он, указывая на Володю.
- Отчего же вы думаете, Фридрих Крестьяныч, что и они захотят
пользоваться? - вмешался Черновицкий.- Может, у них состояние есть: так
зачем же они станут пользоваться?
- Нет-с, уж я... извините меня, капитан,- покраснев до ушей, сказал
Володя,- уж я это считаю неблагородно.
- Эге-ге! Какой он бедовый! - сказал Краут. - Дослужитесь до капитана,
не то будете говорить.
- Да это все равно; я только думаю, что ежели но мои деньги, то я и не
могу их брать.
- А я вам вот что скажу, молодой человек,- начал более серьезным тоном
штабс-капитан.- Вы знаете ли, что когда вы командуете батареей, то у вас,
ежели хорошо ведете дела, непременно остается в мирное время пятьсот
рублей, в военное - тысяч семь, восемь, и от одних лошадей. Ну и ладно. В
солдатское продовольствие батарейный командир не вмешивается: уж это так
искони ведется в артиллерии; ежели вы дурной хозяин, у вас ничего не
останется. Теперь вы должны издерживать, против положения, на ковку - раз
(он загнул один палец), на аптеку-два (он загнул другой палец), на
канцелярию - три, на подручных лошадей по пятьсот целковых платят, батюшка,
а ремонтная цена пятьдесят, и требуют,- это четыре. Вы должны против
положения воротники переменить солдатам, на уголь у вас много выходит, стол
вы держите для офицеров. Ежели вы батарейный командир, вы должны жить
прилично: вам и коляску нужно, и шубу, и всякую штуку, и другое, и третье,
и десятое... да что и говорить...
- А главное,- подхватил капитан, молчавший все время,- вот что,
Владимир Семеныч: вы представьте себе, что человек, как я, например, служит
двадцать лет сперва на двух, а потом на трехстах рублях жалованья в нужде
постоянной; так не дать ему хоть за его службу кусок хлеба под старость
нажить, когда комисьонеры в неделю десятки тысяч наживают?
- Э! да что тут! - снова заговорил штабс-капитан. - Вы не торопитесь
судить, а поживите-ка да послужите.
Володе ужасно стало совестно и стыдно за то, что он так необдуманно
сказал, и он пробормотал что-то и молча продолжал слушать, как Дяденко с
величайшим азартом принялся спорить и доказывать противное.
Спор был прерван приходом денщика полковника, который звал кушать.
- А вы нынче скажите Аполлону Сергеичу, чтоб он вина поставил,- сказал
Черновицкий, застегиваясь, капитану.- И что он скупится? Убьют, так никому
не достанется!
- Да вы сами скажите,- отвечал капитан.
- Нет уж, вы старший офицер: надо порядок во всем.
20
Стол был отодвинут от стеньг и грязной скатертью накрыт в той самой
комнате, в которой вчера Володя являлся полковнику. Батарейный командир
нынче подал ему руку и расспрашивал про Петербург и про дорогу.
- Ну-с, господа, кто водку пьет, милости просим! Прапорщики не пьют,-
прибавил он, улыбаясь Володе.
Вообще батарейный командир казался нынче вовсе не таким суровым, как
вчера; напротив, он имел вид доброго, гостеприимного хозяина и старшего
товарища. Но несмотря на то, все офицеры, от старого капитана до спорщика
Дяденки, по одному тому, как они говорили, учтиво глядя в глаза командиру,
и как робко подходили друг за другом пить водку, показывали к нему большое
уважение.
Обед состоял из большой миски щей, в которых плавали жирные куски
говядины и огромное количество перцу и лаврового листа, польских зразов с
горчицей и колдунов с не совсем свежим маслом. Салфеток не было, ложки были
жестяные и деревянные, стаканов было два, и на столе стоял только графин
воды, с отбитым горлышком; но обед был не скучен: разговор не умолкал.
Сначала речь шла о Инкерманском сражении, в котором участвовала батарея и
из которого каждый рассказывал свои впечатления и соображения о причинах
неудачи и умолкал, когда начинал говорить сам батарейный командир; потом
разговор, естественно, перешел к недостаточности калибра легких орудий, к
новым облегченным пушкам, причем Володя успел показать свои знания в
артиллерии. Но на настоящем ужасном положении Севастополя разговор не
останавливался, как будто каждый слишком много думал об этом предмете, чтоб
еще говорить о нем. Тоже об обязанностях службы, которые должен был нести
Володя, к его удивлению и огорчению, совсем не было речи, как будто он
приехал в Севастополь только затем, чтобы рассказывать об облегченных
орудиях и обедать у батарейного командира. Во время обеда недалеко от дома,
в котором они сидели, упала бомба. Пол и стены задрожали, как от
землетрясения, и окна застлало пороховым дымом.
- Вы этого, я думаю, в Петербурге не видали; а здесь часто бывают
такие сюрпризы,- сказал батарейный командир. - Посмотрите, Вланг, где это
лопнула.
Вланг посмотрел и донес, что на площади, и о бомбе больше речи не
было.
Перед самым концом обеда старичок, батарейный писарь, вошел в комнату
с тремя запечатанными конвертами и подал их батарейному командиру. "Вот
этот весьма нужный, сейчас казак привез от начальника артиллерии". Все
офицеры невольно с нетерпеливым ожиданием смотрели на опытные в этом деле
пальцы батарейного командира, сламывавшие печать конверта и достававшие
оттуда весьма нужную бумагу. "Что это могло быть?" - делал себе вопрос
каждый. Могло быть совсем выступление на отдых из Севастополя, могло быть
назначение всей батареи на бастионы.
- Опять! - сказал батарейный командир, сердито швырнув на стол бумагу.
- Об чем, Аполлон Сергеич? - спросил старший офицер.
- Требуют офицера с прислугой на какую-то там мортирную батарею. У
меня и так всего четыре человека офицеров и прислуги полной в строй не
выходит, - ворчал батарейный командир,- а тут требуют еще. Однако надо
кому-нибудь идти, господа,- сказал он, помолчав немного,- приказано в семь
часов быть на Рогатке... Послать фельдфебеля! Кому же идти, господа,
решайте,- повторил он.
- Да вот они еще нигде не были,- сказал Черновицкий, указывая на
Володю.
Батарейный командир ничего не ответил.
- Да, я бы желал,- сказал Володя, чувствуя, как холодный пот выступал
у него по спине и шее.
- Нет, зачем! - перебил капитан.- Разумеется, никто не откажется, но и
напрашиваться не след; а коли Апполон Сергеич предоставляет это нам, то
кинуть жребий, как и тот раз делали.
Все согласились. Краут нарезал бумажки, скатал их и насыпал в фуражку.
Капитан шутил и даже решился при этом случае попросить вина у полковника,
для храбрости, как он сказал. Дяденко сидел мрачный. Володя улыбался
чему-то, Черновицкий уверял, что непременно ему достанется, Краут был
совершенно спокоен.
Володе первому дали выбирать. Он взял один билетик, который был
подлиннее, но тут же ему пришло в голову переменить,- взял другой, поменьше
и потолще, и, развернув, прочел на нем: "Идти".
- Мне,- сказал он, вздохнув.
- Ну, и с богом. Вот вы и обстреляетесь сразу,- сказал батарейный
командир, с доброй улыбкой глядя на смущенное лицо прапорщика.- Только
поскорей собирайтесь. А чтобы вам веселей было, Вланг пойдет с вами за
орудийного фейерверкера.
21
<<< ΛΛΛ >>>
Толстой Л. Севастополь в августе года классики 6 блиндажа
Нынче новый полковой командир у нас
|
|
